Первое из очевидных решений

Когда через несколько дней Генри вернулась к “Аква Индустрии”, бурильная установка все еще стояла во дворе, вместе с другой техникой, вокруг нее толкались люди в непромокаемых комбинезонах и касках. Смысл их работы оставался для Генри загадкой: не скрытой, но и совсем не интересной. По сравнению с прошлым визитом внутри было довольно людно, живой двор и коридоры больше не нагоняли на нее ужаса, не напоминали заброшенные казематы. Генри собиралась ждать Древица в холле: в шесть часов он должен был приехать со встречи, чтобы они отсюда вместе выехали в Аахен. Это было не лучшее место встречи, но Древиц не захотел другого, а Генри уже поняла, что спорить с ним практически бесполезно, потому что он руководствуется какими-то непонятными нормальному человеку мотивами и логикой. За стойкой в холле, до того пустой, сейчас сидела девочка на вид лет пятнадцати, похожая на Древица, разве что очки ее были другой формы, и перебирала журналы: видимо она должна была исполнять роль секретарши. Генри подумала, что может быть ей и не пятнадцать, а двадцать — у ее отца была очень обманчивая внешность. Впрочем, голос у девочки оказался совсем тонким и детским. — Можно у вас попросить сигаретку? Генри решила отвертеться. — Вот еще. В твоем возрасте я уже покупала сигареты сама. — Разумно. Она поднялась со своего места и запустила руку в карман жакета, а потом протянула Генри два пфеннинга. — Тогда продайте мне одну сигарету. Получилось, что Генри сама поставила себя в ловушку, но сдаваться она не собиралась. — А родители тебе не запрещают курить? Она изобразила особенную чистоту и наивность. — Нет, только муж иногда. Это был провал — Генри поспешно извинилась и протянула ей сигарету, а девочка, скорее, девушка, над ней усмехнулась. Древиц не пришел в назначенное время, и Генри пришлось прождать его до девяти вечера: уже никого не было, его дочь ушла последней, сначала она успокаивала Генри, увещевая, что отец обязательно придет, а потом подло заперла дверь снаружи и забрала ключи. Только когда Генри окончательно отчаялась, он, наконец, явился, весь грязный и в потрепанной бобровой шубе. Он недолго извинялся, пока они грузили скромные вещи в машину, и сразу перешел к делу, как только Генри нажала на педаль газа. — Рассказывайте, как все было на самом деле. Вы четвертый месяц изучаете бредни Тройзена, расскажите мне о ваших исследованиях. — Я не буду ничего рассказывать. Это непрофессионально. В конце концов, это некрасиво. — А с какой сырости я тогда должен с вами кататься? Просто так? Тон у Древица был скорее шутливый, но Генри невольно разозлилась. — Вы не мой платный агент. Вы катаетесь со мной пока хотите — у вас есть свобода воли. Зачем вы поехали? В ответ он тоже потерял благодушие. — Это вы меня сюда завлекли, это вам нужно, чтобы я к нему поехал — а я согласился. — Неправда. Вы что, коза на веревке? Никто вас не завлекал, если вы согласились, у вас была причина, а какая, решайте сами за себя. Прежде оскорбленный, Древиц переменился в лице и засмеялся. — Сразу видно, что вы человек городской. Козу против ее воли лучше никуда не тянуть, — видимо, вспоминая про коз, он замолчал, а потом добавил уже совершенно серьезно, — У меня есть причина: я хочу знать правду. Разве это не ваша работа, добыть правду любыми путями и дать миру знать о ней, хочет этого мир, или нет? — Вы узнаете правду. Пока я не могу вам ее сказать, потому что сама не знаю до конца. Вот и все. Правда — насколько о ней знала Генри — хранилась в ее сумке в багажнике, в виде рукописных записей интервью с диктофона, выписок, фотокарточек: их было много, для каждого нового собеседника она заводила отдельную папку. Но Древицу она сумку вытряхивать не собиралась. Впрочем, он больше не просил и в дороге их разговор быстро соскользнул на светские темы: Генри изрядно устала к ночи, но ей все равно надоедали вопросами. — Любите Америку? Генри пожала плечами. Сказать однозначно было сложно. — Люблю. Хорошая страна. Даже начинаю ей гордиться. — Зря. Америка — это профанация — Что вам не нравится в Соединенных Штатах? Вы же там ни разу не были. — Американская демократия. Всего две партии, которые под лупой нельзя различить. В чем разница? Республиканцы что, против демократии? Или эти демократы, они против республики? — Вы слишком увлекаетесь формальной логикой. — По вашему бывает какая-то еще логика? — Должна быть. В формальной логике существует только правда и ложь. К американской политике она неприменима, там нет никаких правых и неправых — А правых и левых? — Тоже нет. Там есть только синие и зеленые, или желтые и красные, называйте как угодно. Генри хотела объяснить, что синие и зеленые — это условность, а борются не потому что они друг другу противоположны, а ради самой борьбы, и в этом и есть американская демократия — но не успела. Под капотом что-то хлопнуло, машина сбросила скорость и покатилась вперед как колесная тележка, не реагируя на педали, пока не остановилась вовсе. Первым из машины вылез Древиц. Генри еще несколько минут безрезультатно нажимала педали и вертела ключом зажигания, но быстро сдалась и вышла вслед за ним. На улице шел неприятный колючий снег и завывал ветер. Генри огляделась: вдали горел маленький огонек, до него должно быть, километра два — но эти два километра шли по заметенному полю, в ночной темноте и Генри сразу это ужасно не понравилось. Древиц вертелся на месте, ему так же дуло, но он был в шубе и, кажется, продолжал сохранять спокойствие. — Политические проблемы потеряли для нас значение. Генри слабо улыбнулась, не отвлекаясь от необходимых мыслей. Где-то в салоне лежало руководство по эксплуатации: ей казалось, что оно поможет положению. Руководство помогало очень относительно. Пока Генри одной рукой перебирала листочки, а второй пыталась снять крышку двигателя, Древиц рядом подсвечивал фонариком — в машине он копаться отказался, сославшись на то, что “психический”, к вождению недопущен и вообще в таких вопросах бесполезен. Наконец, крышка поддалась и Генри открылась удручающая картина. — Цепь порвана, она не поедет. Двигатель не заработает. В голосе Генри прорезалась паника, Древиц, курил и оставался непробиваем. — Утром будет кто-нибудь с буксиром. — Утром… Мы же здесь замерзнем. Холод уже заполз Генри под куртку, пальцы одеревенели. — Верно. Возможно даже насмерть. Знаете, сколько времени при такой температуре для этого нужно? — Перестаньте! Я не собираюсь так умирать, на какой-то трассе, у машины. — Неужели будете говорить, что слишком молоды для этого? Генри пропустила его укол мимо ушей. Каким бы нахальным не был Древиц, она не хотела отвлекаться на препирательства с ним, ее гораздо сильнее волновала реальность. С посерьезневшим лицом она предложила: — Надо что-нибудь сделать, выйти и пойти в деревню. Он скептически оглядел сначала Генри, потом деревню: из нескольких огоньков предательски остался только один. — Если мы пойдем в деревню, то наутро останемся вообще без машины. — Тогда вы сидите здесь, а я пойду будить там кого-нибудь. Он что-то недовольно прошептал, но потом как будто согласился и снял свою бобровую шубу. — Возьмите. Все-таки вам нужнее. Зачерпывая в ботинки снег по колено, Генри зашагала в сторону далекого огонька, он уходил куда-то влево от дороги, по непроезженной грязи — уже через несколько минут и он потух, но она упорно разгребала снег и лезла вперед и прямо, пока совсем не скрылась из виду. Древиц приоткрыл окно и закурил по новой. Уже через час Генри вернулась на военном “Хеншеле”. “Хеншель” принадлежал местному фермеру: обычно он возил в нем скотину, но за грабительские двести марок согласился дотащить их до деревни, а потом до Кельна, правда, только вечером следующего дня. Расходы в двести марок Генри и Древиц справедливо поделили пополам. Оставшуюся часть ночи они провели в гостиной их деревенского спасителя — отеля здесь, естественно, не было. Места на диване не хватило ни для одного и обоим пришлось спать на ковре. “Фиат” был безнадежно сломан, до соседней деревни идти не было смысла и все утро, а затем и день, Генри и Древиц прозябали в углу полупустой пивной: ради них она открылась раньше положенного времени. Пока Генри хлебала пиво и заедала его картофельным салатом, к ней вернулось нормальное состояние духа и она решила вернуться к интересовавшим ее вопросам, вернее, к строго одному вопросу. — За что вы сидели? Древиц сделал удивленное лицо. — Сами же знаете, зачем спрашивать. — Знаю. Но не спросить же у вас прямо: какие преступления вы совершили? Вы ведь не скажете. — Конечно не скажу. Я что, дурак? Но не потому что стыжусь, просто я не преступник. Экономические преступления — выдумка чиновников. Это месть государства за чрезмерную предприимчивость. Надо сказать, очень мелочная месть. — А как же кража? — Кража — это другое. Жертвой кражи становится человек, его собственность, а не экономика. Конечно, кражи я осуждаю, но я ничего и не крал. До этого сидевшая у дверей официантка переместилась за соседний столик и принялась пересчитывать монетки из поясной сумки — Древиц заметил и окликнул ее. — Не грейте уши, а то обожжете Смущенная девушка вспыхнула и отодвинулась за столик подальше. Впрочем, оттуда ей все равно было слышно. Древиц громко возмутился. — Не понимаю любопытство к посторонним людям. Ты их первый раз в жизни видишь, какая разница, что они обсуждают? — потом он несколько утих, — Ладно, на чем мы остановились… Генри наклонилась поближе, чтобы не смущать официантку лишним знанием и не нервировать Древица. — Вы взяли деньги из государственной казны, разве это не кража? — Нет, я вернул деньги. Более того, я еще и получил с них прибыль. Ничего не пропало. Нельзя совершить преступление и при этом никому не навредить, создастся парадокс. — Вы меня заинтриговали. Если не возражаете, я запишу эту мысль. Он равнодушно пожал плечами. — Нет-нет, пишите что угодно Единственная свободная записная книжка должна была лежать в кармане сумки — но в кармане Генри ничего не обнаружила. Все было перерыто даже без попытки вернуть первоначальный вид. Генри посмотрела на Древица — удивленно, это застало ее так внезапно, что она не успела разозлиться. — Вы их читали. В его лице ничего не дрогнуло, стесняться он явно не собирался. — Да, читал. — Зачем вы это сделали? Разве они про вас? Разве они вас касались? — А вас? — Да. Я их собирала. Со мной разговаривали люди и они не разрешили бы вам… Древиц перебил. — Давайте по существу. Вы мне солгали. Никакую очную ставку вы проводить не собирались потому что вам нечего на ней выяснять, вы все знаете. Вы собирались торжественно объявить ему, что он никакой не шпион, а жертва собственных фантазий и потом смотреть как его от этого корчит. А я, как призрак отца Гамлета, должен был придавать этому событию трагизма. Это так? Генри неохотно отвернулась. Это действительно было так: хотя Древицу и удалось описать все наиболее мерзким образом. Напоследок она пожала плечами. — Вы сами говорили, что у него мания величия. — Да. Но лечить его я не собираюсь. Одержимым манией людям нельзя рассказывать правду, знаете это? На это она уже не ответила. Оставшуюся дорогу до Кельна они провели молча и порознь, но даже не потому, что поругались: Генри за рулем своей превратившейся в телегу машины, а Древиц в кабине “Хеншеля” — если он о чем-то и разговаривал с водителем, то Генри это было неизвестно и неинтересно. Снова они заговорили уже на поезде в Аахен: машина осталась в авторемонтной мастерской и Генри без всякого желания прощаться с Древицем потащилась на вокзал с вещами. Однако, на вокзале они снова встретились — Генри думала, что он повернет назад на Франкфурт, но он сел с ней в один вагон, извинился и сказал, что передумал. Спустя полчаса внезапно вспыхнувшая между ними вражда сошла на нет и до прибытия в Аахен Генри даже умудрилась объяснить ему разницу между синими и зелеными. К восьми часам вечера они стояли возле дома Тройзена, вернее входа в дом, где он снимал квартиру. Конечно, они сильно опоздали, но звонить ему Генри не стала, а мастерская у Тройзена была дома, в отдельной комнате, так что шансов не застать хозяина было немного. У самой входной двери Древиц остановился, покачал головой и развернулся. — Я не пойду. Генри оторопела. — Что значит не пойдете? — Сам я узнал все, что хотел. Вам я помогать больше не собираюсь. — Да вы подлец. Если не пойдете, я вас затащу наверх. В этом Генри сильно сомневалась, несмотря на тощее телосложение Древиц был моложе и явно сильнее и он перешла к уговорам. — Почему вы не сказали мне сразу? Это несправедливо. — Не захотел — Вы дождались последней минуты. Надо было отказываться раньше. — Вы обманули меня, я обманул вас. Мне не о чем с ним разговаривать. Идите. А я пойду поем. Древиц перегнулся через плечо, как будто хотел плюнуть наземь, но потом передумал, махнул рукой и, не оборачиваясь, пошел прочь. Грубый и странный человек. Разочарованная, с непонятным ощущением наступающей тревоги, она поднялась наверх, на шестой этаж. Звонить не пришлось — дверь была уже приоткрыта и Генри подумала что Тройзен, наверняка, наблюдал за ней через окно. Хозяин оказался сразу за дверью, в черном свадебном костюме и лакированных ботинках, как и прежде вежливый и спокойный. В петлице у него красовалась засушенная роза, Генри он тоже вручил розу, правда, живую — и темно-багрового цвета, какой бывает у обивки гробов. Очень театрально. Над столом в гостиной нависала голова лося. Ее раньше не было — в маленькой комнате огромные рога смотрелись неуместно и Генри должна была ее заметить. Должно быть, в сумерках эта голова навевала жуткие мысли. У стены на крючке висел длинный металлический прут, похожий на гарпун и Генри огляделась в поисках других неожиданных вещей. Заметив, и как будто извиняясь за эту странную сцену, Тройзен вздохнул. — Я четыре месяца вас ждал. Хотелось встретить вас в торжественной обстановке. Видимо, торжественность обстановки он понимал своеобразно, но возражать Генри не стала. Ей было тоскливо и хотелось поскорее начать и закончить неприятный разговор и уйти. — Если честно, я вас вряд ли обрадую — Скажите мне правду. Больше я ни о чем вас не прошу. Генри охватило дежавю, но тут же прошло — и она начала приготовленную речь. — Мне удалось найти господина Альбеля. Сейчас он поменял фамилию на Абель. Он действительно раньше жил в Швейцарии, но мы встретились с ним возле границы с Чехословакией. И он рассказал мне, что не работал ни на одну из существующих разведок. Все записи, которые он получал и от вас и от других людей он использовал для вымогательства денег, а если это не удавалось, то просто выкидывал. Конечно, это только его слова, но после войны ему пришлось бежать из Швейцарии из-за уголовного преследования. Не за шпионаж, а за шантаж. Вас обманули. Мне очень жаль. Тройзен слушал молча и внимательно, чем-то похожий на крокодила в реке. Траурного и помпезного крокодила в костюме. Никакого волнения в нем не было и даже когда Генри закончила говорить, он несколько подождал, чтобы случайно ее не перебить и только потом ответил. — Знаете, он мне уже позвонил сам. На секунду Генри так растерялась, что почувствовала себя круглой идиоткой. — Что он вам сказал? То есть.. что вы ему сказали? — Я его проклял. Он сказал, что ненавидит журналистов. Жаль, что вы не слышали этот разговор. Потом он даже прислал мне подарок. Посмотрите. Очередным заученным жестом Тройзен достал из кармана расписанный переливчатыми узорами листок, в котором Генри сначала было узнала лотерейный билет, но потом пригляделась и прочитала: Акционерное общество “Рёгл”, Женева, рю Вермонт, 2 — настоящим обязуется выплатить Вернеру Тройзену двенадцать франков три раппена дивидендов. — Довольно скромная сумма. Впрочем, я сам не назвал цену. Он скомкал листок, подошел к окну и выкинул его.