Меньшее зло

      Не прикасаться. Не приближаться. Не разговаривать. А самое главное: не смотреть в глаза и отмахиваться от приятного кисло-сладкого запаха как можно дольше.       Это были несколько самых важных правил для Союза, установленные им самим же, как только он был проинформирован о том, что Рейх совсем скоро окажется на пороге его дома. Ни как воплощение Третьего Рейха, ни как союзник или противник. А самым унизительным образом — в качестве самого желанного на политической арене военного трофея. Несмотря на возможность, нельзя было сближаться с ним, навязываться, показаться каким-то дурачком. Стоило соблюдать дистанцию.       Но как только Рейх оказался в дверях его кабинета, сопровождаемый двумя солдатами, Союз сдался и с холодным беспокойством оглядел его. Величественного даже в своей беспомощности и проигрыше, с высоко поднятой головой в унизительном положении. Советскому, честно-честно, было очень интересно, как столько благородства может помещаться в такой маленькой, низкой омеге? Казалось, он был так хрупок, что мог сломаться от случайного взгляда, неправильно сказанного слова в свою сторону или прикосновения к плечу. Но Рейх стоял смирно, смотрел прямо на Союза, редко с тихой злостью поглядывая на солдат, даже не пытался сбежать. И русский не мог отвести взгляда от серых ртутных глаз, позволяя себе поддаться чужому природному очарованию. Опомнившись, он кивнул товарищам, без слов приказывая удалиться. — Присаживайся, — послышалось, как только дверь с тихом скрипом закрылась. Язык, как бы не было неприятно признавать, слегка запутывался. Рейх выглядел не менее взволнованным, но очень хорошо свое волнение скрывающим. Правда, Роман заметил, как крупная дрожь стрелой пришибла прямой стан, когда они остались одни. Но, в любом случае, о заплетенном языке немцу никогда не стоило волноваться: он всегда говорил так, словно его рот был чем-то забит и обижался, когда Союз не особо креативно шутил про член во рту. — Ну же. Я не кусаюсь. — Кусаешься, — тонкие губы дрогнули в слабой измученной улыбке. Советы почувствовал как земля уходит из-под ног, хоть он и сидел за столом. — Но небольно, — добавил Рейх, сделав шаг в сторону победителя и, как подобает проигравшему, красиво и послушно присел. От чужого смирения было тошно. — Как себя чувствуешь? — тревога и забота смешались в одно большое беспокойство, которое невозможно было скрыть в голосе. Весь план потерпел крах в один момент. Этого немца невозможно сторониться, что-то магнитическое было в острых чертах лица и, на первый взгляд, высокомерно вздернутом носе. — Хочу спать, — с небольшой паузой ответил он. Было намного легче опираться на какие-то физические факторы, нежели копаться в том, как на самом деле ариец себя чувствует. — Хорошо, совсем скоро ты сможешь поспать, — пообещал русский. Но его мучил ещё один вопрос. — Твои люди рассказали тебе, для чего ты здесь?       Рейх без колебаний кивнул, почти незаметно впившись пальцами в колени через ткань. — Да, я уже в курсе всего, — повторил он. — Я получу свою свободу после этого всего. Выносить одного ребенка будет не так сложно, — и пожал плечами. — Наверное. — Я рад, что ты так считаешь, — Советский вздохнул с облегчением, улыбнувшись от обволакивающего его омежьего аромата и чужого оптимизма. — Но в условиях речь идет не только про наследника. Ты все еще будешь оставаться под моей опекой, — исправил он. Заметив смятение на бледном лице, добавил: — Не государственной, а под моей личной. Так что, не бойся. — Я не боюсь, — в тихом голосе скользнула агрессия. Рейх замер, прикидывая что-то в голове. — Не за себя. Союз сразу уловил намек в словах немца. — С Германией все в порядке, можешь не волноваться. Он в хороших руках, — ариец стушевался, в отвращении скривив губы. — Я знаю, что ты не доверяешь ни Франции, ни Британии, ни, в особенности, Штатам, но они не причинят вреда твоему сыну только потому, что он с тобой как-то связан, — поспешил успокоить Союз. Это все было так странно и неожиданно со стороны арийца. Рейх никогда не любил детей. Даже своего сына не любил, когда тот только-только родился, ведь по сути своей, он не был плодом любви Рейха к кому-то. Младший немец родился искусственным путем самого естественного процесса — обыкновенным подбором партнёра-арийца со стороны правительства и зачатием наследника во время течки, чтобы омега не был в состоянии воротить нос. Все в этом было омерзительно: и секс с незнакомцем с «выгодными» генами, когда есть тот, кого ты любишь; и случайный оргазм; и беременность; и роды; и попытка правильно объяснить своему альфе, по какой такой причине он беременен не от него; и сами чувства к своему ребёнку. К своему. И неважно, от кого. При всем при этом Дитрих не считал, что питает любовь к Республике. Разве что тупую привязанность, но все равно была определенная прелесть в том, чтобы кто-то столь уязвимый, маленький, еще не научившийся сдерживать эмоции, по-нелепому подражал ему, копировал его движения, забавно расправлял плечи у зеркала, а потом уже не так гордо тыкался светлой, унаследованной от второго родителя, макушкой папе в плечо. Несмотря на обиду на ни в чем невиновного ребенка за то, как сильно роды подкосили его здоровье и оставили уродливые следы, всегда когда младшему немцу грозила опасность, Рейх как будто не управлял своим телом, загораживал свою маленькую копию, готовый поднахватать новых «следов» и уносил туда, где безопасно. Даже на эту авантюру согласился по большей части ради него. — Я смогу с ним увидеться? — почти прошептал Рейх, затаив дыхание. Горло сдавило комом приближающейся истерики. Нельзя было расплакаться прямо здесь. Что-то внутри отчаянно клокотало, желало пожаловаться и получить утешение только от Союза, но немец себя отдергивал от этого. Он лелеял все самые приятные воспоминания о Rossi, кажется, подсознательно все еще надеясь, нуждаясь в прежней благосклонности русского и близости. По этой причине Рейху всю дорогу из Германии сюда — до места напротив Советского Союза, приходилось жестоко напоминать себе о новом курсе событий, о том, кем он сейчас является для русского. Трофеем. Ну и вторичные роли вроде инкубатора и давалки никто не отменял. В этом была самая главная прелесть получить воплощение-омегу «в подарок». — Маловероятно, — не стал обнадеживать Советы, делая вид, что не замечает блестящие от слез глаза. — Ты можешь ему написать. — Хорошо, — согласился Дитрих и с дрожью выдохнул. И они оба замолчали. Рейх не задавал больше никаких вопросов, а Роман молчаливо наблюдал за тем, как тот поднимает ноги на стул, обнимая их. Русский задумчиво отвел взгляд и прищурился, словно вспомнив какую-то важную деталь. — Точно, — он встал из-за стола и за два широких шага оказался у шкафа, закопошился в нем в поисках папки. Советский чувствовал, как его спину прожигают взглядом. В воздухе внезапно завитало напряжение, кислый запах забил ему нос, и чужой страх стал слишком мерзко ощущаться на коже. Рейх как будто только понял, насколько русский громадный, тяжёлый и как источает разрушительную силу. Насколько огромная разница между ними.       «Не боится, как же» — с досадой пронеслось в мыслях. Конечно, Союз не хотел показывать излишнего сочувствия, не хотел навязываться со своей жалостью, пользоваться уязвимостью положения (бывшего) возлюбленного, но и запугивать его в планы не входило. Хотелось бы пока что придерживаться какого-то нейтралитета между ними: Романом и Дитрихом. — Тебе нужно будет это заполнить. Рейх глянул одним глазком на бумажку в чужих руках. Буквы расплывались, совершенно не складывались в знакомые, хоть и русские слова. — Сейчас? — недовольно протянул немец. Небольшая его вольность и капризность тона, всегда присущая ему, разбавили атмосферу. Можно было обмануть себя, представить, что это обычный визит после саммита в еще довоенные времена. Советский так и сделал. — Нет, после того, как ты хорошенько отоспишься. Потом уже зайдешь ко мне, — поставив папку на стол, Союз помотал головой. Еще не хватало, чтобы от усталости Рейх неправильно заполнил свое имя. Тот обрадовался этой новости, сонно потер глаза и спустил ноги вниз, намереваясь удалиться из кабинета. — Позволишь провести? Мне не кажется, что ты знаешь, где твоя спальня, — предложил он. Немец сконфуженно приоткрыл рот: — А те двое? — Они ушли, — ответил Союз. — И не вернутся, — он протянул арийцу «лапу». Узкую ладонь вложили не сразу, русский уследил за тем, как непонимание и недоверие плескались в серых глазах. Но когда прохладная кожа коснулась его теплой, он крепко, возможно даже слишком, сжал руку немца в своей. Благодарно улыбнувшись согласию, Советский открыл дверь, махнув в сторону ледяного коридора. — То есть, меня не будут постоянно сопровождать? — удивленно переспросил Рейх. Несколько часов назад его даже в уборную сходить одному еле пустили, сторожа у двери. Милосердие Союза не только удивляло, но и…настораживало. Да, Роман всегда был личностью достаточно справедливой, хоть и строгой, ему не за чем мучить воплощение, которое официально аполитично и не имеет отношения к войне, но военные события могли бы расстроить работу шестеренок русой головы. Да и как ни крути, немец все равно убивал. Адвокат назовет самозащитой, прокурор непридумышленным убийством, а прошедший войну поводом выместить всю злость, накопившуюся за столько лет. Это было бы вполне символично. И даже логично. — Есть необходимость? Есть я и несколько рабочих, если что-то понадобится, то обратишься к нам, — пожал плечами русский. Рейх позабавленно фыркнул: разве его проблемы и просьбы являются основной причиной постоянного сопровождения? — Ты не боишься, что я сбегу? Или учиню что-нибудь? — казалось бы, немец сам себе копает могилу. Но, если честно, иногда любопытство было слишком велико, чтобы игнорировать интерес в мотивах Союза. Особенно, когда он рядом и так открыто разрешает задавать вопросы. И сам при этом почти ни о чем не спрашивает. — Ты можешь попытаться. Но на улице уже есть охрана, — беззлобно посмеялся Советский. Ариец сделал вид, что эта новость его не расстроила, но брови как-то сами заломились в недовольстве. Он не собирался сбегать, нет, уже принял решение. Точнее, за него приняли решение. Однако это уже детали, которые не меняют действительности. — Но они чтобы охранять тебя, а не от тебя. — Значит, такой я драгоценный? — шутливо поинтересовался немец, как будто измеряя степень дозволенности. Союз как-то неожиданно выпустил его руку из своей, и немец поджал губы: все же шутка была лишней. — Ты даже представить себе не можешь, насколько, — Роман мягко коснулся покатого плеча, как-то слишком спокойно произнося подобное вслух. Рейх прищурился в неверии, изогнув темную бровь в вопросе. В ответ тот как-то неловко почесал затылок, на несколько секунд растеряв свой обычный вид, который был полон решимости и указал на дверь. Затем совсем как подросток смутился, нахмурился, еле различимо пробубнив «Твои покои напротив моих. Заходи, если нужна будет помощь». Все же некоторые вещи не меняются. И неважно, сколько лет пройдет.       Не то, чтобы Союз притворялся холодным куском не пойми чего. Рейху иногда бросалось в глаза: Советы со временем терял прежнюю «солнечность» своего юношеского характера балбеса, которую из-за правления пришлось немного подавить. Ему, кажется, стало на самом деле глубоко и искренне наплевать на всех. И эта отчужденность, приобретенная в следствие обыкновенного взросления и обстоятельств помогали ему быть в равновесии и в полном безразличии. Никто и ничего не могло вывести Союза из этого очень даже выгодного состояния. Кроме одного маленького недоразумения сантиметров в сто шестьдесят восемь. И Рейх с особой гордостью за себя мог утверждать: да, это был он! — Приятных снов, Дитрих, я пойду, — на одном дыхании пожелал коммунист. Ариец только кивнул, слегка порозовев в отличие от покрывшегося красными пятнами собеседника. Собеседника, который стремительно от него сбегал на другой край коридора.       Синяя шариковая ручка с приятным звуком скользнула по последней графе бумажки. Рейх немного нахмурился, прочитав вопрос. — Ты не помнишь, когда у тебя была последняя течка? — Помню, — помотал головой немец. Советский подпёр щеку кулаком, слегка улыбнувшись: — Тогда в чем проблема? Пиши, — и с нескрываемым интересом уставился на заветную строчку. Ариец вывел аккуратно несколько цифр, которые сложились в третье октября. Союз скосил взгляд на календарь, многозначно показывающий девятое число. — Совсем недавно. — Да, — кивнул Рейх с облегчением и несколько удивился чужой реакции. Он ожидал какую-то досаду или что-то вроде этого, но русский как-то даже обрадовался. — Просто проблема в том, что я не знаю, э, когда будет следующая. Это с тобой у меня все как часы работало, — объяснил немец. Сам он как-то сжался, визуально уменьшившись. Ему не нравилась эта тема. И сами течки. Бесполезная штука, даже с Союзом они эти пару дней никогда не использовали по «назначению». — Ты не чувствуешь несколько дней до начала? — Редко когда. Я плохо чувствую свое тело, — честно ответил Рейх, по привычке подняв ноги на стул и приобняв, как вчера. Советы приблизился на несколько сантиметров, огибнув стол и принюхавшись к воздуху вокруг омеги. Пахло кисло. Приятно, но явно не по-течному. — Я не думаю, что через неделю или две она снова начнется. — Ты уверен? — Это твое тело, Дит. Но мой нюх редко меня подводит, — пожал плечами он, сев обратно. Рейх кивнул, приобняв колени. — А как тебе лучше будет? Чтобы пораньше или попозже? — внезапно поинтересовался немец. Роман, казалось, неуместно рассмеялся. — Ты разве сможешь что-то изменить? — М, просто интересно. — Попозже будет лучше. Нам нужно поставить тебя на ноги. Я не думаю, что в таком состоянии ты сможешь выносить здоровое воплощение, да? — без всякого сомнения сразу ответил Союз. Это была чистая правда. Но русскому, на самом деле, хотелось растянуть присутствие Дитриха у себя больше чем на девять-десять месяцев. А для этого нужно было немного помедлить со всем. — «Поставить на ноги»? — скептически переспросил немец. — Подлечить, — перефразировал он — Было бы неплохо подождать несколько твоих течек, но это не я решаю, они придут проверять. — А зачем ждать-то? Чем быстрее, тем лучше, — непонимающе возмутился Рейх. Союз смутился от чужого вопроса. Казалось, это ариец должен был откладывать зачатие ребенка. — Не будет лишним немного провести время вместе, — Советский произнес это как какую-то истину. Словно это было ожидаемо и логично, а не странно «просто» проводить время со своим трофеем. — Чтобы сблизиться. Мне кажется, не очень приятно разделять течку с тем, кого совсем не знаешь. — Я знаю тебя, — Рейх улыбчиво наклонил голову в бок. — Из всех остальных кандидатов на роль папаши ребенка я предпочту тебя. Ну просто представь меня беременным от Штатов. Коммично, — и как-то горько рассмеялся, пока русский пробубнил под нос «ужасно». — Я пойду, если все, — получив кивок в ответ, немец благодарно кивнул и неторопливо отошел к двери. — Я, правда, не хотел, чтобы так получилось, — Роман звучал искренне — как раньше — чисто и по-детски сочувствующе. Рейха задавило неуместное желание сесть обратно, поговорить о чем-то совершенно другом. Он приоткрыл рот, чтобы сказать что-то сентиментальное и в коем-то веке честное. — Да брось ты, все не так плохо. Могло быть намного хуже. Из двух зол нужно всегда выбирать меньшее.       «Из двух зол нужно всегда выбирать меньшее», — Рейх не уследил за тем как уже через неделю оказался на пороге спальной напротив. Была глубокая ночь, скорее всего, Советский уже спал. Это можно было понять по тому, как долго не открывают дверь. Немец сначала недовольно цыкнул, а потом даже обрадовался: решение прийти к нему было каким-то слишком импульсивным, хоть и вынашивалось не одной бессонной ночью. А так, можно вернуться к себе, будучи незамеченным. Но как только дверь перед ним отворилась, и из-за неё выглянула лохматая светлая макушка, это решение стало самым правильным в жизни. Возможно, даже единственным. — Чего не спим? — карие глаза совсем по-доброму улыбались. Рейх поверженно вздохнул: разве это зло? Хоть меньшее, хоть большое. Разве может зло одними глазами улыбаться? — Провести вместе время, — выпалил ариец. Союз вопросительно нахмурился. — Э. Ты сам сказал. — Правда? — Рейх стушевался, уже сделал шаг назад. — Точно-точно! — Уверен, что помнишь? — Конечно! — закивал он. Активно так, как будто еще немного и глаза вылетят из орбит. — И что я говорил?.. — Что нам следует сблизиться, — напомнил немец. Советский снова деловито закивал, но поспокойнее. — Я думал, чушь собачья. Что ты, как обычно, глупости свои Союзовские несешь. А нет. Я думаю, хорошая среда и связь между нами может положительно повлиять на здоровье отпрыска, — оправдание должно было быть обязательным. И Рейх довольно умело его придумал, ведь не мог сказать «хочу побыть с тобой». — О-отпры-ыск, — Союз закатил глаза. Не агрессивно, не раздраженно. Просто чтобы показать абсурдность этого наименования. — Ребенок это будет. Малыш наш, а не отпрыск. Заходи давай, — и махнул по направлению вглубь спальной. Когда Рейх сделал шаг внутрь, из прохладного коридора в теплое помещение и облегченно вздохнул, русский совсем по-медвежьи схватил его в охапку. Видимо, сонная голова не понимала рискованности своих действий. Немец как-то инстинктивно дернулся, следом почти сразу успокоился, приластившись доверчиво к большим рукам и снова забарахтался, когда Союз двинулся к кровати. Прямо сейчас, что ли, ребенка заделают? Нет, он не готов! Еще не готов! — Что ты себе позволяешь?! — еле выдавил из себя он. Да, он планировал быть смирным, делать, что говорят, но не настолько же! — Еще рано! — Рейх крикнул прямо над чужим ухом. Советский обратил внимание на него. — Что рано? — заспанно поинтересовался русский. Хватка его чуть ослабла, но несильно. Чтобы если захотел, то выбрался, а так, чтобы не плюхнулся на пол. — В постель вместе. То, что я к тебе пришел не значит, что я пришел за членом в заднице, — оскорбленно, совершенно униженно запищал он. От кого угодно подобное ожидал! Но не от знакомого стольких лет! Ну можно же было хотя бы что-то запомнить о нем спустя столько лет, каких-никаких, но «отношений». Они ведь, по сути, даже…не расстались? Да, началась война, да, Рейх как-то резко исчез из поля зрения, но они же не расставались. — Как это? — Союз второй рукой почесал затылок. — Что? — невинность чужого тона выбила его из колеи. — Время три ночи, — забурчал коммунист и продолжил путь к кровати, аккуратно уложив того на левую сторону постели, ближе к отоплению. — В постель не рано, а даже поздно, — и сам лег рядом, прижав немца к себе и став причиной мурашек от соприкосновения теплых пальцев с оголенной талией. Он что-то почти сквозь сон заворчал, потянул вниз задранную ночную рубашку Дитриха. — Давай спать, а завтра уже сближаться. Рейх зевнул неожиданно для самого себя и кивнул, тихо выдохнув «Давай». Союз все еще был больше него, все еще излучал такую страшную силу. Но что-то приятно и одновременно неприятно кололо под ребрами, напоминало, что эта сила всегда была направлена на защиту немца и не иначе. Да и вообще, нет ничего страшного, чтобы разок поспать не одному в кровати.       Признаться честно — «разок» оказался не разок. Следующие недели три Рейх все так же оказывался в чужой теплой постели под конец дня. Ноги сами по себе несли его туда, тут уже ничего не поделать! И, если не врать себе, то он и не хотел с этим что-то делать. Напротив — если по прибытию сюда арийцу хотелось со всем по-быстрому закончить, то сейчас Дитрих надеялся на то, что течка начнется как можно позже, чтобы он успел провести время с Союзом. И ведь тут было не так плохо! Его пускали ходить по всему дому в любое время и даже в сад, кормили вкусно, ночью что-то вслух читали почти как сказочку для ребенка и, если уж о ребенке заговорили, то и писать Германии ему было не запрещено. Свободы было даже больше, чем от людей, которые называли его «Родиной». Однако иногда, ночью, когда Союз отворачивался, он чувствовал себя обыкновенной овечкой, которую кормят, чтобы потом съесть.       Рейх тяжеловато вздохнул, свободно разлегшись на медленно поднимающейся и опускающейся груди. Попытки избегать русского, говорить с ним поменьше, не стучаться в его дверь оборачивались самым сокрушительным провалом, потому что в один момент Союза стало слишком много и одновременно не хватать. Его рук и заботливых прикосновений, глаз с морщинками в уголках, губ и поддерживающих, отвлекающих слов. Его невозможно было избегать. От него невозможно было отказаться. — О чем задумался? — спокойный голос вывел Рейха из мыслей. — О тебе. Он не видел смысла врать Советскому. Но и признаваться в чем-то тоже не особо хотелось. По этой причине Дитрих решил придерживаться иной тактики. «Спросят — отвечай честно, не спросят — помалкивай». — А что обо мне думать, я прямо под тобой, — русский продолжил мучить темную макушку, накручивал чуть отросшие пряди на пальцы. Рейх сбивчиво выдохнул, приластившись к чужой руке. Роман в свою очередь размышлял, скорее всего, над чем-то вроде работы и не полностью осознавал, какой успокаивающий эффект несут его пальцы. Короткие, пухлые, способные дать ощущение заполненности внутри, там. Арийца тряхнуло, он совсем неграциозно скатился с чужой груди на постель. Эта мысль так резко всплыла в голове, а представление этой сцены впечаталось в глазные яблоки. — Ты в порядке? Я задал какой-то неправильный вопрос? — он внимательно осмотрел Рейха, привставшего на локти. Тот сначала побледнел, потом раскраснелся. Лицо его обрело какой-то тревожный вид. — Все в порядке. — Уверен? — Союз непринужденно притянул немца за плечо, и он совсем беспомощно рухнул на него. — Кажется, да, — булькнул Дитрих, зажмурившись, когда его предплечье несильно сжали в полуобъятиях. В голову лезли неуместные мысли, и Рейху стало очень стыдно за себя. Потому не посмел посмотреть коммунисту в глаза во время ответа. Советский как будто не заметил знакомого румянца на бледных щеках, полусел и перетащил немца на колени, уткнувшись ему в шею. Ариец спиной почувствовал, как тело позади напряглось. — Ты же не против проводить время вместе, когда ты уже будешь беременным? — Рейх удивился внезапности вопроса. (И тому, что Союз был так уверен в том, что немец все же забеременеет.) Неужели он заметил какую-то явную разницу в запахе? Или в поведении? — Нет, не против. Мне кажется, я еще больше буду нуждаться в этом, — несколько робко согласился Дитрих. Союз довольно уркнул ему куда-то в шею, почти любовно уложил голову на темную макушку. Плечо немца находилось слишком низко, чтобы длительное время в неё утыкаться. Разница в росте иногда подводила. Рейх воспринял это действие слишком интимно, неожиданно для самого себя взвчинченно вылез из хватки русского. Тот первые несколько секунд не выпускал его из рук, а потом понимающе уступил. Ариец уловил какую-то хищность в этом жесте, насмешку. Что-то вроде «сколько не убегай, все равно скоро сам ко мне приползешь». Советский в свою очередь о таком не думал. Нет, он понимал: течка совсем-совсем скоро. Запах, увеличенные порции в еде, какая-то особая сонливость, несмотря на частую бессоницу немца. Но это ни в коем случае не было насмешкой, абсолютной уверенностью, что Рейх сам к нему обратится. — Хочу поспать у себя, — уже у выхода осведомил он. Русский расстроено-вопросительно посмотрел на арийца. — С нашей кроватью что-то не так? — на всякий случай уточнил он. Рейх нахмурился, переваривая вопрос. «Нашей?» — почти шепотом дошло до Союза. И он исправился: — Ну, с этой. — Все с ней нормально, просто немного побуду один, — Советский быстро спустился с кровати, сделал шаг в сторону немца, чтобы по привычке проводить. Между их спальнями было от силы шагов десять. По его меркам. Рейх, по комплекции своей уступающий русскому, все равно шел с ним наравне, так как ходил шустро. И это расстраивало Союза, старающегося как-нибудь растянуть общие мгновения. Вместе они только обедали (потому что Рейх просыпался позже) и спали. Ну и омега любил почитать или порисовать, пока другой работает. Не было особо времени на разговоры. Арийца постоянно клонило в сон в его компании, а сам коммунист был слишком уставшим после кипы макулатуры. Поэтому, лишенный даже совместного сна, Союз хотел перекинуться еще парочкой слов в коридоре.       Ладонь Рейха оборонительно зависла в воздухе. Какое-то раздражение, слабость и духота вскружили ему голову. Очень хотелось, чтобы Роман провел его до спальной, желательно, чтобы сам тоже зашел, и они повторили все сцены, которые воспроизводил его мозг. Но эта мысль пугала. Последствием будет ребенок. При всей своей сдержанности и логике, беременность все равно вызывала в Рейхе животный страх. Даже еще больший, чем секс во время течки. Еще больший страх, чем дикие глаза альфы, расширенные ноздри и настырность. Союз никогда так не делал. Но это разве не их природа? — Не проводить тебя? — во взрослом голосе почти смогла скрыться обида. Немец бы её не заметил, если бы не был знаком с этой интонацией. — Давай завтра, — соврал Рейх. Завтра он уже не сможет встать с постели. Глаза его сверкнули чем-то опасным, одновременно трусливым и восхищенным от мимолётного представления общего времяпровождения. — Так точно, — кивнул он. Конечно же, русский заметил эту мгновенную перемену в интонациях, в разном звучании арийца. И это одновременно и расстроило, и обрадовало Союза. Казалось, нужно больше времени, чтобы Дитрих подготовился, чтобы они успели провести хотя бы еще немного времени и снова сблизиться сердцами до того, как сближаться телами. А с другой стороны — Советы тоже не железный. Было что-то мучительное в том, чтобы постоянно сдерживать себя. Случайно не обнять дольше положенного, не обронить какое-то прозвище, нелепую фразу, не нарушать «формальность» их близости. Рейх позволяет не то, что прикоснуться к себе, но и просто посмотреть на себя, только чтобы самому тошно не было обрюхаченным ходить от того, с кем он чужой. Но Союз отдавал себе отчет в том, что не проводит эту политику оттепели только ради будущего наследника. Не будь этого условия, все равно бы приласкал, за питанием его следил и держал бы по близости. Признание, еще зависшее в воздухе, не успевшее слететь с губ, просто искало правильное время. Только когда это правильное время? Сейчас? Завтра? Когда ребёнок уже родится? А он ведь родится? А если нет? Тогда все равно признаваться или это будет неуместно? Голова загудела от лихорадочно бьющихся в головной коробке мыслей. Хлопок. Роман проморгался, несколько секунд уставился на то место, где был Рейх и направился к рабочему столу.       Потянув ручку двери, немец ввалился в свою спальную. Несколько секунд проведя на пороге в раздумьях, не стоит ли вернуться обратно, он решил про себя и торопливо лег на прохладную постель. Рейх не настолько глуп, чтобы не понять, что Советский уже все знает. Наверное, даже самодовольно представляет его одного, ворочащегося в постели. Поэтому возвращаться обратно было бы странно. По крайней мере, слишком рискованно. С перспективы альфы даже немного провокативно.        Всего несколько мгновений назад одеяла были холодными, приятными, а сейчас уже давили теплом, почти липли к нему. Дитрих был измотан непонятно от чего, он ничем не занимался за день. Но несмотря на усталость тела, мозг его неустанно работал, подкидывал новые сюжеты развития завтрашнего дня, даже следующего мгновения. Собственно, до самого утра Рейх пролежал так: в полудреме. Все это волнение, нервозность где-то под часов десять утра превратились в самое настоящее возбуждение. Во влажное ожидание, когда же наконец Союз додумается зайти к нему. Сам он не мог пойти за ним. Во-первых, гордость, во-вторых, гордость, в-третьих, тоже она, но, кроме того: Роман работал. И работы у него было очень много. Рейх с обидой, скрепя сердце, согласился сам с собой, что эта работа была важнее него.       Время невероятно медленно перевалило за час. Обычно в это время они обедали. Рейх сдавленно проскулил, неспешно перевернувшись со спины набок. Это был только первый день течки, поэтому все остальные физические ощущения не успели притупиться. По этой же причине ему с самого утра очень хотелось есть. Решив попытать удачу, доказать всем богам, что он и течным может нормально функционировать, Дитрих отлип от простыней, опустился на холодный пол. Он сделал несколько шагов к двери и точно почувствовав, как капля смазки потекла по внутренней стороне бедра, испуганно сел на стул у небольшого туалетного столика. А ведь раньше немец не только ходить и попросту жить в таком состоянии мог, но и работать. Неужели он настолько растерял характерную себе выносливость? Рейх нахмурился от этой мысли и устало уложил голову на руки. Нет, дело не в выносливости. Просто раньше Дитрих был один в этот период, не подпускал Советского близко. А вокруг ходили только обычные смертные, далеко не кандидаты на роль партнера, которому можно было доверить себя такого уязвимого. Другое дело Союз. Его организм, видимо, не понимал, почему не мог получить альфу — давно знакомую, собой недурную и так физиологически ему подходящую — прямо сейчас, когда она так близко. Буквально в одном доме с ним. Не будь этих всех договоров, Рейх все равно бы сидел и ждал бы его, как единственного, кто мог бы ему помочь, ведь разумом — последними его крупицами — он понимал, что это было не только томное ожидание тела, но и зов сердца. Рейх тряхнул головой, соврав себе: что-то такое сентиментальное и сопливое могло прийти ему в голову только под влиянием течки. Точно.       Стук обуви загипнотизировал самого Союза. Он взволнованно, что было ему не присуще, шагал в сторону спальной Дитриха. На душе скребли кошки, с ночи было такое неприятное ощущение неизбежности чего-то не самого правильного, и Советский знал с чем это связано. С омерзением к себе он признавал, как внутренняя альфа ликовала, совсем не жалела, что все происходит так быстро. И ходи он на поводу у неё, то расхаживал бы вприпрыжку, почти бежал бы в чужую спальную.       Ручка двери поддалась сразу, без скрипа отварилась сама дверь, и Союз боязливо заглянул внутрь, ожидая одичавшее феромонное чудовище. Он не имел дела с течными омегами. Да и за всю жизнь у него омега-то была одна — та что сейчас в этой комнате. Но на него не набросились. Рейх сидел, точнее, лежал на стуле, уложив голову на стол. Сразу учуяв появление Советов, он приподнял голову, с робкой мольбой смотря на него. Он выглядел каким-то болезненным. Хилым, таким красным, в помятой пижаме со вчера. Союз почувствовал бесконечный прилив нежности, хотелось сделать ему легче. И альфа внутри нагло, но вполне уместно нашептывала, как помочь. Она совсем взбунтовалась от сладкого запаха в воздухе. От кислинки почти ничего не осталось. — Я уж думал, ты не придешь, — почти по-мученически посмеялся Дитрих. Сам покраснел еще сильнее. Хотелось представить себя как раньше, холодным и недоступным, но слабость не позволяла капризничать и притворяться, а чужой запах был везде. В воздухе, в носу, под одеждой, под кожей. Как будто Рейха клеймили, так его обжигало присутствие Союза. И его бездействие. Но стоило ему заговорить, русский сорвался с места, чуть ли не подлетел к нему. — Прости, — большие ладони бережно погладили его по щекам, стерли капельку пота со лба и поправили на нем ночную рубашку. Только вот зачем? Союз и сам не понял, ведь было очевидно, что скоро эту рубашку все равно снимут или хотя бы приподнимут. — Я так поздно зашел. Я до самого последнего надеялся, что это не оно, — Рейх уставился на него с какой-то непонятной грустью. «Надеялся, что это не оно»? — Тебе не хочется со мной? — Рейх выглядел так, словно сейчас заплачет. Из жалости с ним еще не трахались. Советский удивленно раскрыл глаза. — Хочется! — и покрылся красными пятнами, но ни одна черта его лица не отразила смущения. — Очень хочется и только с тобой, — с придыханием, с какой-то подростковой интонацией добавил он. Роман трепетно гладил его по щеке, был так заботлив, но глаза выдавали его с потрохами, подтверждали его слова. Животность чужого желания испугала Дитриха, но он словил себя на мысли, что его это даже привлекает.       Немец улыбнулся, еще больше расплавился в его руках. «Хочу» было достаточно. Он вскочил со стула, убрал руки Союза со своего лица и взяв его за них, повел за собой — к постели. Рейх старался выглядеть бодрее, визуально сильнее, но русский заметил привлекательную смесь нервозности, резкости движений омеги с её вялостью. От того походка немца была нетрезвая, словно если посмотреть на него чуть дольше, он покачнется и упадет на пол. Но этого не случилось. Рейх лег на снова охладевшую постель, ожидая дальнейших действий уже со стороны русского. Интересно, как сильно отличаются ощущения от секса не и во время течки?       Союз стоял у края кровати, неверяще разглядывая арийца на кровати. Он никогда не видел Дитриха таким. Нет, они занимались, конечно, любовью (!), Рейх не делал вид, что ему неприятно или скучно во время процесса. Наоборот, несмотря на ежедневный сдержанный образ, в постели он был отзывчив и даже криклив. Но все равно иногда у Романа было ощущение, что сам отдается больше, чем Рейх. Он все равно был немного, но все же скован и ставил определенные правила: не поворачивать его к себе спиной, не оставлять следов на видном месте, никакой метки на шее и объятий после всего. Однако течным он совсем не выглядел так, будто в состоянии диктовать условия. Возможно, именно поэтому у них никогда не было ничего во время его течек. Рейх просто-напросто не хотел, чтобы тот был в курсе его такой ебливой, доступной стороны. Может он считал, что Советы станет меньше его уважать за это или потеряет интерес, но это все были глупости. — У тебя давно никого не было, я правильно понимаю? — Союз снял свою обувь у кровати и принялся раздевать лежащего. На этот вопрос его навели заметное пятнышко на пижамных штанах и мокрое нижнее белье. Рейх весь напрягся, вспомнил свой последний раз до войны и жалобно застонал. Было так душно и жарко от возбуждения, от жара тела сверху. И также было страшно кончить слишком быстро. Казалось, одного прикосновения было бы достаточно. Русский заметил какое-то сопротивление, от чего-то тот вжал голову в плечи, напряг живот и запах его обрел какой-то кислый оттенок. Испугался чего-то? Только вот чего? Советы всего-то успел снять с него штаны, трусы и задрать рубашку. С любопытством и непониманием он уложил широкую ладонь на низ напряженного живота, огладил кривой шрам выше, чуть надавив и вопросительно глянул на тревожное лицо. Рейх издал кряхтящий, подавившийся звук, стон застрял где-то в горле, и он сразу стыдливо кончил. — Очевидно. У тебя, и правда, давно никого не было, — русский рассмеялся, губы его растянулись в довольной улыбке и в следующий миг уже накрыли чужие, тонкие, холодные. Так странно. Тело его горело, а губы и руки оставались ледяными.       Обычно Дитрих старался целовать более властно, потому что это было почти единственным способом показать свою доминантность. В следующую минуту после слюнообмена все равно нагибали его. Но сейчас было не как обычно, от чего было даже немного грустно. Рейх льнул к нему всем телом, беспомощно хватался за него как за спасательный круг и с мольбой стонал в поцелуй, позволяя делать с ним что угодно, ни о какой доминантности и речи не было. А аккуратный, сочащийся смазкой член снова заинтересованно затвердел. Спустя всего несколько секунд после оргазма. Это льстило, но Союз не мог отделаться от ощущения, что тому больно. От ожидания, от ходьбы вокруг до около. Тело в течку не требует разрядку, оно требует член. Но быстрее не получалось, хоть и безумно хотелось. Ускорению мешали мысли о том, что будет после. Рейх вряд ли всю жизнь мечтал второй раз не по собственной инициативе забеременеть и побыть инкубатором. А может и сейчас он так прижимается не потому что его целует Союз, а потому что его целует просто альфа. Необязательно знакомая, необязательно Роман. Советский внезапно отпрянул, задышал глубоко, почти так же как ариец, хрипящий и постанывающий. — Что-то не так? — Может в следующий раз? Может не надо в принципе? Я просто …совру? Что не получилось у нас, что то ли ты бесплодный, то ли я импотент, — предложил он, несмело посмотрев на Рейха. Тот почему-то нахмурился, совсем не обрадовался этой идее. — Нет! Если каким-то образом ты все же сможешь их убедить, доказать, что я какой-то не такой, то они найдут тебе другого. Или другую, — на грани слез затараторил он. — Мне так не нравится. Ты же сам сказал, что тебе очень хочется и только со мной, — немец всхлипнул, попытался как-то прижаться к Союзу, облегчить зуд внизу, притупить нужду в заполненности. Сейчас ведь так неуместно началась обсуждаться важная тема, нужно было успокоиться и подобрать правильные слова. — Конечно! Но я думаю о тебе. Ты уверен, что ты хочешь провести течку со мной? Именно со мной? Если я найду тебе другую альфу, ты все равно выберешь меня? У тебя же сейчас просто нет другого варианта рядом. Потом будет столько последствий, я о ребенке. Ты сможешь? Нет, вернее, ты хочешь? Быть семьей со мной. — Из всех остальных хочу выносить ребенка только тебе. Просто представь меня беременным от Штатов, это же смешно, — и расплакался, повторив свои слова со второго дня нахождения здесь. — Ну что ты, не плачь, — Союз запаниковал, не совсем понял, что делает не так. Дитрих не был плаксивым и чтобы довести его до слез, надо было, наверное, сильно задеть. Или это все же гормоны? — Не выбирай из двух зол. Вроде меня или… — Рейх от чего-то разревелся еще сильнее. И Советскому не осталось ничего, кроме того, чтобы его обнять. Ему на ухо сразу с всхлипами зашептали. — Не зло ты, ну какое ты зло? — вжимаясь в чужое тело, забубнил он. Речь его была невнятная. Течка и плач сделали его немецкий акцент еще более непонятным. — Не зло, не зло, не зло. Такой хороший. Такой заботливый. Ты мне нужен. Только ты. Особенно сейчас. Пожалуйста. Пожалуйстапожалуйстапожалуйста. Роман словно очнулся, наконец-то почувствовал как в нем нуждаются. Тёплыми ладонями он пробрался под смятую, немного липкую рубашку и коснулся груди, ходящей ходуном. Пальцами прочертил короткий узор у вставших сосков и несильно, но скрутил их между большим и указательным. Словив губами благодарный стон, он заглушил его в настырном поцелуе. Союз старался сдерживаться, не быть сильно грубым. Разница в силах и габаритах была очевидной. Рейха же это не волновало, он обхватил шею русского обеими руками и пытался отвечать на поцелуи. В итоге он все равно совсем устало поддался, захрипел и вскрикнул, когда Советы сначала сжал чувствительные бусинки сосков и, наигравшись, жадно дотронулся до пока что плоского живота, а потом ниже — чуть округлившихся бедер и между ними, где было мокро от смазки и семени. С пошлым звуком он оторвался от тонких губ и раздвинул дрожащие, разъезжающиеся в стороны ноги, оказался между ними. Дитрих издал разочарованный стон, ему не понравилось, что они остановились. Еще сильнее ему не понравилось то, что Союз не грубо, но настойчиво убрал его руки со своей шеи. — Пожалуйста, быстрее-быстрее, — булькнул Рейх, наблюдая за тем, как русая голова от чего-то копошится между его ног и никак не приступает к делу. А ведь простыни уже были влажными от того, как не переставая он тек и пачкал все вокруг. Это был знак, что надо было бы уже начать. — Терпение, прелесть, терпение, — немец хныкнул и прикрыл глаза, услышав его. Низкий и полный желания голос словно впечатал арийца в кровать, пришиб его. Было безумно приятно знать, что его хотят так же сильно, как и он. — Хорошо, я жду, я потерплю для тебя, — начал соглашаться Рейх, стараясь отвлечь себя словами. — Умница, — Союз осыпал его короткими поцелуями между бедер, очень близко к пульсирующей, красной дырке. Немец задергался от такой опасной близости и сам того не замечая, призывно вильнул бедрами. — Ты у меня такой терпеливый, такой хорошенький. Очень красивый. Особенно внизу. Ты бы видел себя тут, — он не сдержался и игриво куснул влажную складочку, язык его скользнул внутрь, и Рейх удивленно вскрикнул, задрожав. Щетина Союзовой щеки отрезвляюще царапнула кожу. — Не надо видеть, я чувствую. Мокро и горячо, — захныкал он. Умелый язык грубовато протолкнулся в него, от напора из него вытекло еще больше и он смущенно застонал, все еще трясясь. Тонкие руки потянулись к члену, но Союз небольно шлепнул его по ладони и выскользнул из гостеприимной задницы. Дитрих хотел провалиться сквозь землю, из него так течет, что весь рот Советского был в его сладких выделениях. — Повернись-ка, — немногословно скомандовал он, уже сверху-вниз наблюдая за чужой реакцией. Было любопытно: Рейх пойдет против своих же правил? — Зачем? — недоверчиво поинтересовался немец, но его тело отреагировало раньше. Он послушно перевернулся на живот и тяжело задышал от того, что его член оказался зажат между кроватью и ним самим. Все дальнейшие инструкции вылетели из головы, так мило и сексуально выглядел податливый Рейх. — И встань на четвереньки, пожалуйста, — с целью помочь он приподнял омежий таз. — Зачем? — с оттенком тревоги повторил немец. — Я хочу видеть твое лицо. Чтобы в любой момент я мог открыть глаза и увидеть, что это все с тобой. — Извини, но у тебя не получится увидеть мое лицо, мне обязательным образом нужно вылизать тебя, — поставил перед фактом Союз. Возможно, было очень жестоко так тянуть со всем, но Роману нужно было попробовать арийца на вкус заново. Такой он был сладкий. — Но мне нужен твой член, — на всякий случай напомнил Дитрих и все равно встал на четвереньки, еле держась. — Терпение, — Советский накрыл маленькие круглые ягодицы руками и раздвинул их, со смущающим хлюпом раскрыв его дырочку. — Хотя бы пальцы… — взмолился он. Союз мотнул головой, обожающе разглядывая любимого изнутри. Он там пытался весь сжаться, как-то заполнить болезненную пустоту, и это показалось очаровательным. — Можно я свои? Прошу. — Попридержи свои руки при себе, я обещаю, ты кончишь без них, — успокаивающе попросил русский. И следом юркнул языком в горячую ложбинку. Рейх громко всхлипнул, перевозбужденно мотнул головой и инстинктивно попытался отдалиться от мокрого языка в ещё более мокром заде, однако Союз держал его крепко и протолкнул язык еще глубже, натирая пальцами отверстие снаружи. — Вставь их! Хотя бы один! — немец сорвался на крик и рухнул грудью на постель, но низ его все еще был в полной власти Совета. Все чувствительное тело Рейха было в его власти. Неглубокие толчки языка внутри и натирания снаружи чувствовалось просто «слишком», но одновременно недостаточно. Как будто его постоянно стимулировали, возбуждали, оставляли на пике, в предоргазмических метаниях, но не давали почувствовать облегчения. — Сою-ю-юз, — Рейх зарылся лицом в подушку, обнял её, чтобы случайно не дотронуться до себя, поэтому звучал приглушенно. Он прикрыл глаза, сжимая подушку в руках и инициативно прижался задом к чужому лицу, стараясь не обращать внимания ни на что другое, сосредоточиться на ощущениях и наконец-то кончить. В какой-то момент ему удалось, немец вытянулся струной и жалобно прижался к большим пальцам, пытаясь притереться. — Еще чуть-чуть, Rossi, — проскулил Рейх, затрясся, уже не удерживая себя на коленях. Союз посчитал, что это самое время закончить с пробой немца на вкус и с чпоком вытащил язык из отчаянно сокращающегося отверстия. С сочувствием русский слушал, как выла в подушку его омега, шепча разные его прозвища. Начиная этим самым «Rossi» и заканчивая «Ромой». — Не могу, не могу, не могу, — он расплакался во второй раз. — Прелесть моя, ты можешь, — Советский несильно укусил его за холку, поцеловал в затылок и принялся снимать штаны. От звона бляшки ремня Рейх вздрогнул, нетерпеливо завертелся и раздвинул ноги пошире. — Мне кажется, ты уже слишком смазанный для пальцев, да? — брюки оказались выкинуты «за борт». Рейх бы их сложил аккуратненько на краю постели, но все, на что хватало сил «мхкнуть» в согласие. Союз притянул немца за бедра к себе, поражаясь тому, что тот все ещё стоял на четвереньках и проведя ладонью по своему болезненно-возбужденному члену несколько раз, протолкнул толстую головку в приятную узость. Немец подавился стоном, в первые несколько секунд как будто пытался убежать. После языка член оказался слишком горячим, слишком большим. — Тише-тише, куда ты? Ты же меня так просил, — русский не стал двигаться. Не имело значения, как сильно тек ариец, все равно он был тугим, безумно маленьким для него. Совсем забылось, как раньше долго приходилось растягивать того, чтобы войти хотя бы на половину. — Я не понимаю, я же такой мокрый, почему не идет? — шмыгнул Рейх. Горячая плоть пульсировала в нем, расширяла. И это было больно. — Я подожду. Ты так терпел, я тоже потерплю, не волнуйся, — поглаживая темную макушку, пообещал Союз. Немец хотел бы поверить, но каждой своей клеточкой чувствовал, как сложно Советам бездействовать. — Даже если ощущения будут по типу, как будто яйца сейчас отпадут, если не толкнешься? — уточнил он. В ухо негромко рассмеялись. — Даже так, — согласился русский. — Но у меня не получается больше ждать, — признался Рейх, не боясь выставить себя каким-то слишком доступным. — Еще немного, и я бы кончил, Союз. Ну почему ты не задержался на несколько секунд? — Не обижайся, я хотел как лучше. Забыл, что так сходу и не войти в тебя. А пока что хочешь как-то… Перевернем тебя? На спину, имею в виду. Ляжешь, расслабишься. Сможешь смотреть мне в лицо. Ну, конечно, если это успокоит, а не заставит сжаться, — хохотнул Союз. Но Рейх не посмеялся, нахмурился от шутки, жалея, что не может ударить того в плечо. — Смогу поцеловать тебя, а потом ударить, какая радость. — Во, еще один плюс. Давай попробуем? — переспросил он. Дитрих кинул тихое «Давай», но когда из него попытались выйти, сжался вокруг Союза. — Нет, не так! Останься там внутри, — громко попросил он. Но Советы ни капли не смутился, понимающе улыбнулся. — Я понимаю твое желание, но как тогда тебя перевернуть? — Я могу сам, просто не смотри на меня, это не особо красиво будет. — Что за глупости, ты самый красивый на свете, — возмутился Роман и пожалел, что не может поцеловать того в губы. Вместо этого он расцеловал острые плечи. — Тогда тебе нужно быть глубже в своем самом красивом, чтобы я мог физически перевернуться, не соскользнув с твоего… с тебя, — объяснил немец. Говорил он сбивчиво, все еще невнятно, но удивительно хорошо подбирал слова на не родном языке. — Как скажешь, но ты должен расслабиться. Полностью расслабиться, — Рейх кивнул, предпринял попытку выровнять дыхание и сделать, как велено. — Прелесть. Так стараешься, так слушаешься, — казалось, заурчал Союз, погрузившись чуть глубже и прикрыв глаза от удовольствия. Слова сами слетали с губ, хотелось похвалить, дать понять, как хорошо в нем. Под ним резко вскрикнули, полу-болезненно, полу-оргазмически, и когда русский наклонился к красному уху, чтобы убедить, что сейчас станет легче, Рейх излился на скомканую простынь. «Или сейчас или никогда» и Советский без просу приподнял одну ногу арийца, согнул её в колене и простыми словами «перебросил» её в противоположную сторону. В нормальное время, он бы подумал, что это отличный способ сломать себе член, но под влиянием мягкой, наконец-то полностью его омегой в руках, такие странные идеи уже не нуждались в долгом обдумывании. Рейх не успел проследить за тем, что с ним делают, полностью сосредоточившись на наконец-то полученном облегчении. Когда он открыл слезливые глаза, то уже мог видеть Союза над собой. — Я и не знал, что ты у меня гимнаст, — хмыкнул он, скользнув в расслабленное мокрое нутро и остановился на чуть больше, чем половине. Немец раскрыл рот в немом стоне и затрепыхал в его руках, подрагивая от прошлого оргазма. Он все еще был сверхчувствительным, тесным, горячим, и это сводило Союза с ума. Русский выждал несколько секунд, на большее его не хватило, и сделал несколько неглубоких толчков. Рейх шумно вздохнул, задышал еще сбивчивее и пальчиками зацепился за ткань рубашки на крепких плечах. Ноги его тряслись, разъежались в стороны, не слушались хозяина, который хотел обнять ими чужой торс. — Можешь… — тихо пискнул он, нарушив молчание и какофонию из тяжелого дыхания, шуршания и чавкающего звука (очевидно, исходящего из его текущей задницы). Сосредоточенный на сдерживании себя Советы не обратил должного внимания, издав «мгм» в знак того, что слушает. Хотелось навалиться на нижнего, сжать его в объятиях (слишком крепких, Рейх бы сломался) и войти как можно глубже самым резким движением. — Можешь не сдерживаться, — разрешил Дитрих, ногами замкнув кольцо на прямой талии Советского и потянув к себе. Сил у него на это не хватало, ему просто подыграли. Роман сам был готов жалобно завыть. Было так сыро, тесно и жарко в тугой заднице. Так хорошо. Так узко. Но слишком мало. — Не думаю, что ты сможешь выдержать. — Смогу-смогу, — Рейх помотал головой, не соглашаясь с утверждением партнера и инициативно вильнул задом в направлении чужого члена, этим самым самостоятельно насаживаясь. Союз зло рыкнул. Он был зол на себя за то, что хотел воспользоваться заманчивым предложением. Конечно, ариец будет такое говорить, убеждать, что физически способен принять в себя все до последнего миллиметра и последней капли. Он же не думает особо, просто прижимается именно так, как приятно, трется тем, что зудит к тому, что теплое и в теории должно помочь. — Тебе так кажется, — пальцем он ткнулся в так привлекающий внимание бугорок внизу живота. — Мы с тобой физиологически немного… Не подходим, — Союз услышал чужой всхлип и наконец-то поднял взгляд на серые, блестящие глаза. Рейха так покоробила эта фраза, как будто любовь его жизни отрицает то, что они созданы друг для друга. — Неправда, — немец зло-обиженно шмыгнул, продолжая гнуть свою линию и пытаться насадиться полностью. На самом деле, ему вполне хватало и половины. Главным плюсом Союзова члена была не столько длина, сколько его толщина. И если бы тот действовал быстрее и более раслабленно, то глубина совсем не имела бы значения. — Я создан для тебя, а ты для меня, — Рейх потянулся за поцелуем. Советский не имел ни права, ни желания отказать, пылко прижавшись к опухшим губам и задвигавшись внутри более свободно, хоть и также коротко и сжато. Иногда толчки его сменялись долгим, размеренным покачиванием, и тогда ариец звучал слаще всего: по-настоящему нетерпеливо и недотраханно. — Я… — выдохнул посреди поцелуя Дитрих. Роман принялся целовать его рвано, иногда попадая по уголкам чужих губ, в щеку или подбородок. — Там тоже… — он сорвался на протяжный тихий стон, замотал головой от мучительной медлительности. Кажется, он заново возбудился. — Что «там тоже»? — осведомился Союз, внимательно разглядывая лицо немца. Сколько же он упустил! За все время он по глупости не мог отвести взгляда от бледного тела, от его изгибов и всяких мелочей вроде родинок и шрамов. А все самое интересное было наверху! Блестящие глаза, изогнувшиеся в мольбе брови домиком и искусанные губы. Рейх сильно раскраснелся от внезапного зрительного контакта. Не так аккуратно и изящно, как тогда в коридоре, в первый же день его пребывания, а густо, ещё очаровательнее. — Не…неважно, — отмахнулся немец. Союз вопросительно приподнял одну бровь. Честно говоря, вроде и все равно было, почти все о чем он думал, думал он не головой, а головкой. Но чужое стеснение подстегивало его, хотелось узнать, что такое смущающее прошло в омежьих мыслях? — Выкладывай, — можно сказать, мурлыкнул Советский, со слышным хлюпаньем выйдя из немца, и до того, как тот начал бы возмущаться, с силой толкнулся обратно. — Моядыркатожесозданадлятебя, — за раз затароторил Дитрих. В подтверждение горячие стенки его сжали русского, а запах стал сильнее, будто отражая все его смущение и искренность. — Длятвоегочлена, — следом, для конкретики добавил он. В купе с немецким акцентом, сиплым, полусвистящим голосом это звучало жалко. Может даже нелепо. Но для Союза это было чем-то невозможно-возбуждающим. Он впился пальцами в мягкие бока, носом уткнулся в ароматную шею — запах исходил оттуда, и почти навалился на Рейха своим весом. Тот заскулил прямо над ухом, услышав и почувствовав, как об его проход с шлепком ударились яйца. — Долго в мыслях репетировал эту фразу? — хрипло поинтересовался русский. До ушей его донеслось бессмысленное бормотание. — Было слишком скучно, пока ты медлил, — Рейх еле подбирал слова, еле их связывал и проговаривал, в основном, съедая по несколько букв в каждом, но все равно не удержался от язвительного ответа. Советы как бы в ответ заработал словно поршень, механически, уже по-настоящему втрахивая немца в кровать. Не было никакой веской причины, чтобы сдерживать себя. Дитрих под ним стал еще отзывчивее, хоть и казалось, что дальше некуда.       Союз трахал без остановки. Член его так давно изнывал по своей омеге, что как только она попала русскому в руки, то отцепиться уже было невозможно. С ужасом он заметил, что Рейх под ним сражен еще одним оргазмом. Все волнение и возбуждение немца, заставляющее напрячься, стать твёрже на ощупь, перетекло в удовольствие. И оттого он растаял, превратившись в неприличный, мокрый беспорядок. Все его усилия были направлены только на то, чтобы ноги его не соскальзывали с Романа, а голос не сорвался окончательно. — Потерпишь для меня еще немного? — прошептал Союз, не смея остановиться, а даже воспользовавшись расслабленностью периодически сокращающегося колечка мышц и свободно почти полностью выходя и целиком вмещаясь в немца. — И правда, твоя задница идеальная для меня, — повержено застонал он, медленно, но с силой вколачивая податливое тельце в простыни. Рейх не отвечал, даже не стонал, шумно дыша и время от времени теребя ткань на плече Союза. Как только он предпринимал попытку застонать, горло его сжималось, а с губ слетал скулеж и хрип. Дырочка его жадно хлюпала, принимала в себя именно так, как говорил Рейх. Будто создана была только для того, чтобы её вылизывала и использовала его альфа.       Несколько самых глубоких толчков, и Союз завалился на арийца, стиснул в объятиях и излился в него. Рейх моментально ответил тем же, кончил именно тогда, когда его заполняли семенем и издал вялый стон, перетекающий в хнык. Они оба наконец-то, в прямом смысле слились во единое целое. Оба, мягкие, удовлетворенные и любящие, сцепились и уже ни о чем не думали. В голове звенела тишина.       Роман уложил голову на помятую рубашку, с особым упоением наблюдал за тем, как плоский, можно даже сказать, несколько впалый живот немца заполнялся, надувался. Сам Рейх жмурил глаза, отчаянно сжимался вокруг толстого члена, удивляясь, что все еще в сознании. — Без второго раунда? — ехидно подразнил Союз. Немец залепетал что-то на немецком отдаленно напоминающее русское «Я устал». — Для тебя это было аж… — он поднялся с арийца, сделал вид, что задумался. Но по взгляду туманных карих глаз Рейх сразу понял, что никакого мыслительного процесса, на самом деле, не было. — Аж четыре раунда. — Мхм, — Рейх сонливо кивнул, все остатки сил потратил на то, чтобы потянуться к Советскому и поцеловать его. Роман тоже утомлённо ответил и попытался выйти из осемененного нутра, но немец упрямо его держал внутри. — Пусть останется, мне так очень хорошо. Союз умилился своей омеге, трепетно заправил несколько выбившихся из ежика черных волос, прядей ему за ухо. Следом, немного пораскинув мозгами, добавил: — Не спать же так. И в душ надо. И простыни сменить, мы тут все запачкали. — Зато это доказательство твоим людям, что мы на славу постарались, — лениво прикрыв глаза, пожал плечами он. Да, скоро их точно потревожат с какой-то бестактной проверкой. — Перестарались, — Союз погладил небольшое пузо. — Ты уже выглядишь беременным. — Это плохо? — прохладная ладонь накрыла теплую руку Советского. — Мне нравится, а тебе? — воодушевленно признался он. Было приятно представлять арийца беременным. В каком-то смысле забавно. Останется ли хотя бы капля изящности от тонкой омеги или Рейх будет нелепо топать, раскачиваясь и пыхтя от болей в пояснице? — Больно немного, перезаполнился кажется, — обломал Рейх, как обычно зацикливаясь на физических своих ощущениях. Союз ласково чмокнул его в шею и в подбородок, не дотянувшись до губ и с чавком выскользнул из маленького зада наполовину. В голове прошлась забавляющая параллель с мешком так называемого Санты Клауса. На вид мешок небольшой, а вмещает предостаточно. Главное было не проронить такое сравнение вслух. — Куда ты? — заверещал он, судорожно вздохнув от вытекающей из него спермы. — Не уходи, полежим. Поспим, нельзя? Уже утром отмоемся, — предложил Рейх. Роман удивлённо уставился на него. — Ты же брезгуешь близости после секса, — констатировал факт Союз. Это, действительно, было так! Рейх часто говорил, чтобы его не трогали, потому что ему и так душно и жарко. Вразрез этому воспоминанию немец из «сейчас» обвил его руками и ногами, такой уязвимый и раскрытый. Может дело было в течке? Советы слышал, что после неё омеги некоторое время бывают…прилипчивыми. Но это было нестрашно, даже как-то чарующе. — Нам нужно отмыться. Если тебе так невмоготу без меня, то давай вместе, — предложил он, и ему мгновенно кивнули в ответ. Рейх сел на несильно пульсирующий, уже возвращающийся в обычное состояние орган и заключил шею Романа в объятиях своих рук. — Мне… оставаться внутри? — Да, я хочу возместить все время, которое я был без тебя и твоего члена в свои течки, — Союз снова уловил опасный огонёк в серых глазах, как вчера ночью и как много-много раз до этого и решил поддаться. — Ты сильно во мне нуждался, да? — он прижал вновь напрягшегося арийца к себе, встав с кровати. Из него вытекло несколько капель семени и упало на пол, но это было не особо важно. — Очень, — шепот Дитриха звучал жалобно, а в голосе снова нарастало волнение, сменившее облегчение и усталость. — А если конкретнее? Где именно? Где именно тебе хотелось меня больше всего? — Союз и сам не знал, что говорил. Лишь одобрительно одной ладонью сжимал мягкие, но сжавшиеся половинки немца. Тот завыл с новой силой. Только вот откуда эта сила бралась в таком маленьком теле? Когда они оказались на пороге ванной, Рейх нетерпеливо затрепетал в его руках, поскакивая вверх-вниз и имитируя толчки. — Везде хотелось. Везде хочется. Второй. Второй подход, — захныкал он. И мокрое, растраханное колечко мышц снова судорожно сжалось вокруг Союза. — Для тебя уже пятый.