»…совсем один без своей…»
Что-то тянет вниз, прямо за ноги, под которыми — ничего. Даже города нет. Все белое. Кажется, вода плещется совсем рядом, только протяни руку. На деле же до нее лететь и лететь. Она почти успокаивает. Может быть, он уже даже привык к ней, ведь ее звук — единственное, что он слышит уже долгое, долгое время. «Маленький котенок на крыше… совсем один…» Скрыться бы в ней, как весь город, кроме, разве что, уродливой развалины, в которую превратилась Эйфелева башня. Как все в этом городе, когда-то живое. Скрыться бы в ней… «Маленький котенок на крыше…» Его всего тянет вниз. Но расстояние шага, отделяющее от полета, непреодолимо. Больше непреодолимо. Однажды он его пересек — вода с шумным всплеском сомкнулась над головой, приняв в объятия и окружив холодом, обещая тихое глухое спокойствие и темноту. Немея, он шел ко дну с зачем-то открытыми глазами, а вокруг — лица, лица, лица… Ее лицо. Он устал. Он больше не хотел, чтобы она приходила. «Маленький котенок…» — Кот Нуар?.. Но она приходила. Шаги раздаются по крыше прямо за спиной, мягкие, шелестящие. Вот сейчас, уже близко, стоит обернуться — и можно будет достать ее рукой, пока она не начеку, чтобы на этот раз было быстро. Он всегда оборачивался. Но никогда не трогал ее. Неинтересно. Что-то черное, что сидело в нем… оно любило поиграть. Вот и сейчас он оборачивается, резко и неожиданно, так, что она подпрыгивает, сталкиваясь с его взглядом широко распахнутыми голубыми глазами, полными ужаса. Между этими встречами он всегда почти забывает, как они выглядят. Выглядели. — Ты пришла! — восклицает он каждый раз. Как по сценарию. Оно любит этот сценарий. — Я думал, что потерял тебя! Потерял. И потеряет снова. Только сейчас все равно радостно кружится у ее ног, пока она пятится от него, как от чего-то омерзительного, отталкивает его от себя, когда он в сотый раз хватает сережки, отпрыгивает назад. — Что с тобой случилось? Еле дышит и выставляет щит вперед, но останавливается и больше не убегает. Зря. Стоило бы. — Нет, не говори мне… Мы все исправим. Внутри отчего-то хочется усмехнуться, но это не по сценарию сидящего в его голове и сердце нечто, поэтому он молчит, ледяными глазами следя за ее красной фигурой — слишком ярким пятном на фоне грязно-белого умершего мира. Исправим. Сколько раз он уже слышал это слово? Сто? Двести? Точно больше, чем количество ударов, которое ее сердце сейчас совершает в минуту. А оно не маленькое. Далеко не маленькое. Он это чувствует. — Я не хотел быть грубым, миледи, — произносят его губы, безукоризненно следуя неписанной пьесе. — Прошу, отдай мне свой талисман. Он протягивает ей раскрытую ладонь, равнодушные глаза следят за ней в ожидании. Хотелось бы коснуться ее, ощутить под перчаткой ее руку, так привычно, но теперь словно не по-настоящему… но он не может. Он знает, что коснется ее только один раз. Последний. Да, ей определенно стоило бы бежать. И она это знает. Но все равно складывает йо-йо и идет ему навстречу, без защиты, со сложенным оружием. Но начеку. А он замирает и ничего не делает. — Бедный котенок… — подходит непозволительно, неосторожно близко. Руку зачем-то ему на плечо кладет, будто и вовсе не боится его, хотя сердце у нее колотится так, что впору падать в обморок. — Тебе не нужен мой талисман. Тебе нужна помощь… — Спаси меня, — только и говорит он, пока по щеке катится слеза. Только одна. Нечто любит эту часть так сильно, что то ли ненадолго отступает куда-то назад и вглубь, то ли входит в роль настолько, что слеза почти искренняя. Она вытирает ее перчаткой, становясь совсем беззащитной. Стена бдительности трескается с почти слышимым звуком. Сейчас закончить это тоже было бы просто и быстро. Но он не может. Нечто не наигралось. — Ты помнишь, куда попал твой акума? Он хочет ответить, хочет каждый раз, но ответ застревает в груди острой болью и жгучей чернотой. Конечно помнит. Но это тоже не по сценарию. Когда она дотягивается до колокольчика на шее, он хватает ее руку так резко, что она не успевает отскочить и выхватить оружие. Прижимает ее ладонь к своей груди с яростной силой, будто хочет, чтобы она по одному ритму его сердца почувствовала, что нужно бежать. — Сюда, — произносят бледные, как костюм и все вокруг, губы. — Только оно уже сломано. И она снова отскакивает, толкает его от себя отточенными жестами, раз за разом старается сорвать с его костюма ту часть, где могло бы прятаться нечто. За столько раз он выучил ее движения так хорошо, что может с зеркальной точностью копировать ее боевой танец, но вместо этого лишь мешает ей искать то, что невыносимо зудит в его груди и голове. Потому что нечто хочет, чтобы он ей мешал. Ему больше не страшно ей мешать. В конце концов, он знает, как закончится этот спектакль. Видел его слишком много раз. В какой-то момент она летит вниз с башни, спасаясь от атак, которые в нее посылают его руки. Он зовет ее по имени. Настоящему имени. Она промазывает, не попадая на торчащий из воды железный скелет Эйфелевой башни, и падает в воду — та мгновенно съедает ее с громким всплеском. Он не следует за ней — подошвы белых ботинок от грязно-серого водяного зеркала отделяет какая-то пара метров и сплетения железных перекладин, на которых он стоит. Коты ведь не любят воду. Или того, что в ней скрывается. Какое-то время ему снова кажется, что кроме него и смотрящей с неба слишком близкой расколотой луны во всем мире опять никого не остается. Но вот она вновь вылетает из воды красной стрелой, и дышит тяжело вовсе не от недостатка воздуха. — Что ты с ними сделал?! Он знает, что на деле она больше всего хочет спросить, что он сделал с ней, и в шаге от того, чтобы понимающе усмехнуться. Еще бы. Ее лицо, погребенное в этой воде, ему самому тоже больше всего не давало покоя. — Я не хотел, — отвечают его губы. Ни слова неправды. Он не хотел и не хочет ничего из того, что произошло и произойдет сейчас. — А ты не хочешь помочь мне этого исправить… Он кричит что-то еще, и нечто в груди жжет так сильно, что перед глазами все застилает. Когда он вдруг снова будто просыпается и пелена перед глазами тает, ее руки почему-то лежат у него на груди, а лицо так близко, что оно — единственное, что он видит. Сердце в стиснутой груди пропускает удар — не от того, что ее губы так близко и что она тянется вперед, словно хочет поцеловать его, хотя эта картина и перекликается с чем-то знакомым, закопанным глубоко на дне сознания, далеким и словно чужим… Оно замирает от того, что произойдет следом. Нечто наигралось, вспомнив о цели, которую ему когда-то внушила чужая воля. И теперь кошмар подбирается к концу. Чтобы потом повториться снова, и снова, и снова. — Катаклизм, — слетает с его губ. Она не успевает отскочить. Никогда не успевает. Пепел по спирали уносится с влажным ветром и бросается в воду. Он смотрит ему в след, и какое-то время у него в груди, кажется, все рассыпается таким же серым пеплом. Это каждый раз почти забавно — до этого момента он всегда думает, что у него там давно ничего не осталось. Но, видимо, нечто утопило в черноте далеко не все. Так игра тоже была бы неинтересной. В этой повторяющейся раз за разом игре никогда нет победителей. Она просто не может его победить, потому что он знает ее наизусть. Он — потому что всегда бьет в сережки. Нечто может заставить его вызвать самую разрушительную из своих сил. Ударить по ней — нет. В этом оно над ним не властно. Однако даже удара по проклятым талисманам хватает, чтобы охватить ее всю и обратить пеплом. Он это знает и всегда помнит. Его попытки бесполезны. Как и ее. Но и он, и она будут пытаться снова. Ее снова заставят, высадив рядом с ним на крыше, как в клетку к зверю, а ему нечто не оставит выбора, кроме как быть этим зверем. Из этой петли нет выхода. Он не замечает, когда под болтающимися ногами снова оказывается шумящая водой пропасть. Он снова один. Все начинается сначала. «Маленький котенок на крыше…»»…совсем один без своей…»