Можно

Un, deux, trois, un, deux, trois — пальцы бегут по телу, пересчитывают миллиметры кожи, без малейшей запинки танцуют по клавишам рёбер. Чувствительные точки податливо отмечаются под подушечками, каждый выступ и каждая впадина складываются в телесную симфонию — безумно красивую, желанную и захватывающую. Произведение искусства? Шедевр самой тончайшей работы? Нет, всего лишь человек — несовершенное, хрупкое создание, тем не менее способное вместить в себя целый мир. Кагехира молчит. Молчать ему трудно: хочется скулить и даже плакать, выгибаясь навстречу чутким рукам, хочется просить ещё и ещё, хочется выстанывать из себя душу в ответ каждому касанию. Но он молчит, потому что так велел Мастер, а Кагехира привык его слушаться настолько, что делает это даже в горячечно искажённом сознании, не задумываясь. Машинально. «Машинально» — плохое слово, в последнее время Мастеру оно не нравится, как и всё, что хоть сколько-то напоминает о том, чем раньше был Кагехира: безвольной куклой, способной делать лишь то, что ей укажут. Сейчас ему можно намного большее, можно даже ошибаться порой, и это приносит свои плоды как в творчестве, так и в постели. Кагехира издаёт беззвучное «х-ха» на выдохе и поджимает пальцы ног, спиной проваливаясь глубже в шёлк простыней, а рассудком — в сладкую туманную бездну, где слились в одну все их песни, эхом отражаясь от невидимых стен; Мастер делает строгое лицо и одними глазами печально усмехается. Ему как будто стыдно за что-то, Кагехира ощущает это на самой границе подсознания, но не вполне понимает, за что. Как и не понимает, почему Мастер после долгих месяцев затворничества, выбравшись из всепожирающего отчаяния, вдруг передумал и принялся лепить из своей единственной оставшейся марионетки живого человека. Но с таким поворотом Кагехира соглашается, как обычно, безропотно, удивившись только, что на эту безропотность Мастер среагировал иначе, чем раньше. Un, deux, trois, un, deux, trois — ритм самого чувственного вальса, не предназначенного для публики, нарастает, и сдерживаться становится всё трудней. Кагехира тратит на это слишком много сил, мелко дрожа всем телом, и Шу замечает это. Ещё немного — и его искусная игра перейдёт грань и будет испорчена; значит, пора отпускать. — Посмотри на меня, — Шу не приказывает, а именно просит, и эта эфемерная разница для Кагехиры очевидна и поразительна; он застывает и встречает взгляд Мастера, в котором плещется неподдельная нежность. Кагехира разлепляет губы, но вспоминает, что нельзя: излишняя болтовня и его дурацкий сельский говор вечно не к месту, и, по-хорошему, открывать рот ему стоит лишь на сцене. Пока он думает об этом, чужая рука аккуратно убирает прядь чёлки с его лба, и он, к счастью, начисто забывает, что собирался сказать. — Можно, Кагехира, — срывается с узких губ Шу, когда он глядит в разномастные глаза, полные мольбы и восторга, полные жизни как никогда раньше. — Можно, — повторяет он, и тогда Кагехира взрывается, давая себе волю, так, что Шу отшатывается, но лишь на миг, чтобы в следующую секунду прижать к себе содрогающееся тело, продолжая покрывать его поцелуями под аккомпанемент слабеющего голоса. ...Он лежит, раскинувшись, как марионетка, у которой разом срезали все нити, позволив бездвижно упасть — нет, как человек, который только что занимался любовью и теперь, измотанный, плавно приходит в себя. Шу смотрит на него — впалая грудь мерно вздымается, глаза прикрыты, искусанные губы чуть шевелятся и слегка подрагивают ресницы. Красивый. Не потому, что Шу таким его сделал — красивый сам по себе, уникальный и драгоценный. Его Кагехира. — Мастер, — окликают Шу, и тот лениво поднимает бровь, показывая, что внимает. — Что? — А вы меня любите? — Хм, — Шу поджимает губы, но быстро находится с ответом. — Сам как думаешь? — А я не думаю. Мне ж нечем, — Кагехира простодушно смеётся. — Вот вы мне и скажите. — Дерзишь, — качает головой Шу, с трудом сдерживая улыбку. — Ага, — согласно лыбится Кагехира, которому сдерживаться больше не нужно.