Один разговор

Стократ благородней тот, Кто не скажет при блеске молнии: «Вот она наша жизнь!» Мацуо Басе

Когда-то, в пылу горделивой обиды, Мэй успела подумать, что было бы лучше, потеряй она ногу совсем — без нее не было бы этой унизительной хромоты. Да и надежды на то, что она когда-нибудь все же пройдет, вопреки предсказаниям врачей, тоже. Теперь, взбираясь в гору по скользкой сырой тропе, настолько тонкой и неверной, что ее вполне можно было принять и за звериную, она совсем не соглашалась с собой прежней. Хромота пусть и унижала, и уродовала ее по-прежнему… но хотя бы не мешала преодолевать этот путь самой. Не сильно мешала. А если бы мешала сильно, она бы все равно нашла способ сюда приходить. Ползла бы лисой, зубами бы подтягивалась, но приходила бы. Без помощи. Только чтоб одной. Подъем кончился, и Мэй остановилась, упираясь в трость обеими руками. Ветер забился в рукава простого кимоно и откинул со лба неопрятно выбившиеся волосы — он еще был теплым, но уже приносил с собой запах осени. Она выпрямилась. Лицо некрасиво вспотело, волосы растрепались, но Мэй не попыталась их пригладить — лишь промокнула платком щиплющий холодный пот на лбу. Он все равно примет ее любой. Всегда принимал. Какое-то время она только смотрела вниз, туда, куда сбегал склон холма, на вершине которого она теперь стояла, все еще ловя свое сбитое дыхание. Недалеко впереди, обегая его подножие, змеилась тонкая речка с одинокой молодой ивой на излучине, перламутровая в свете умирающего дня. Туда Мэй и направлялась. Вдох наконец-то дался более-менее легко, и Мэй тут же двинулась вниз по склону, боком, как получалось лучше всего — трость и здоровая нога впереди, больная — волоком где-то за ней, подобно второму хвосту в лисьем обличье, к которому она так и не успела привыкнуть. Уже в самом низу она все-таки споткнулась, зацепив что-то на земле мыском туфли, и чуть было не полетела в траву — только вовремя выставленная вперед трость спасла от падения. Ее хорошо научили. Приобретенная ловкость и быстрая реакция теперь часто ей пригождались. «Отчего помощь не примешь, гордая?» Мэй тряхнула головой, то ли стараясь отогнать наваждение, то ли тем самым молча отвечая на вопрос в своей голове. Не нужно ей помощи. Сама дойдет. Да и представить невозможно, чтобы быть тут… с кем-то… Она снова остановилась, чтобы отдышаться. Не так надолго, как наверху, лишь чтобы легкие перестало сводить, а ногу — простреливать тупой болью. Сегодня с ней отчего-то было совсем плохо, и Мэй злилась. Нечему там болеть. Все врачи говорят — зажила, да только вот, все равно ноет, замедляет ее, хотя осталось уже совсем немного. Трава здесь была высокая, и тропа совсем в ней терялась, но Мэй нашла бы ее и с закрытыми глазами. В конце концов, она сама ее и протаптывала. Вот и сейчас безошибочно двинулась по ее аккуратному изгибу, сильнее обычного припадая на больную ногу. Знакомый валун мелькнул всего в нескольких шагах от нее. Преодолев это расстояние, Мэй тяжело на него опустилась, вытянув в сторону хромую ногу. Она долго молчала, смотря куда-то вниз и вперед, казалось, не видя перед собой того, что там находилось. — Здравствуй, Кадзу… — наконец произнесла она. Говорить всегда было тяжело. Казалось, с тех самых пор, как, проснувшись обычным солнечным утром, она словно со стороны выслушала, как ей докладывают новость, по сей день сжимающую легкие в холодные тиски. На выполнении заказа поймали. Самосуд. Не ушел. Мэй шевельнула рукой — на земле чуть в стороне зажглась лампадка, скудно осветив простой угольный рисунок лица, лишь отдаленно напоминавшего родное. Придворный художник был хорош, даже очень, но и ему не удалось передать… ничего. Глаза особенно. — Сегодня вот опять с ней, — снова заговорила она, будто извиняясь, и пренебрежительно качнула тростью, лежавшей на коленях. — Знаю, не нужна мне давно, но… болит. Без нее не могу… И без тебя не могу. Тошно. Непохожие глаза молча и спокойно смотрели с бумаги в ответ. Отвернувшись от нарисованного взгляда, Мэй снова сложила руки в магическом пассе. Чтобы отвлечься. Возле лампадки расцвела пара огненных ирисов. Слезы не шли. Да и чего теперь плакать? Предупреждал же… Всю осознанную жизнь прожил, как синоби, и закончил ее, как синоби. Даже если бы попросила — не смог бы по-другому… клан бы не бросил. Ему одному было бы возможно не выполнить императорскую волю, не попав на плаху… Но Мэй и не посмела бы просить. Не для него была эта жизнь — во дворце бок о бок с аристократами и рядами услужливой прислуги, пусть даже и рядом с ней. Золотая клетка. Пока он мог появляться рядом хоть ненадолго, ей было все равно, и она терпела частые одинокие ночи. Как сейчас холод камня, обжигающий даже сквозь плотную ткань кимоно. «Застудишься, пушистая. Возвращайся». Мэй посмотрела на реку, надеясь, что не сходит с ума, раз все чаще вот так разговаривает сама с собой его голосом. Еще один безумный император стране уж точно ни к чему. Она все бы отдала, лишь бы снова услышать этот шелестящий вкрадчивый голос вне своей головы. Не думая. Хоть один раз, один разговор, ну и что, что он никогда не говорил много, она была бы рада и паре слов от него настоящего. Только бы нашелся кто-то, готовый взять… Мэй снова перевела взгляд на рисунок. Сотворенные ей огненные ирисы осветили его гораздо лучше огонька тлеющей лампадки, но реальности изображенному на нем лицу это не прибавило. — Жаль, что молчишь, — сказала она. «Уж прости». Мэй усмехнулась. Вот и она сама переняла у него эту немногословную манеру. Но слова казались такими ненужными. Ни ей, ни, уж тем более, ему, презиравшему их еще будучи живым. Вокруг совсем стемнело. Мэй знала, что обратный путь будет легче — его она всегда преодолевала в лисьем облике. Под покровом ночи в высокой траве лису едва ли кто-то заметит, а во дворце привыкли. Потому она и не торопилась уходить. Дней, когда ей удавалось сюда добраться, выдавалось не так-то много. Как и тех дней, что были даны им тогда, когда они и не подозревали, что те когда-то закончатся. Огненные ирисы потухли, рассыпавшись фейерверком красных искорок. Мэй устала их поддерживать — день выдался долгий, да и путь сюда отнял у нее много сил. Осудить ее все равно было некому. На земле у рисунка одиноко догорала лампадка.