Не суждено тебе

      Сигаретная вонь в квартире у Томуры — уже не Шигараки — едкая, всепоглощающая. Будто дым из извечно непроветриваемых комнат так и норовился проникнуть в легкие, довести до болезненного непрекращающегося кашля, прямо как в первый раз, когда Изуку зашел погостить. После таких походов «в гости» всегда приходилось подолгу гулять в темных парках, вытаскивать Томуру, точно не Шигараки, с собой. Уверенным тоном читать нотации о пользе свежего воздуха, и о вреде непроветриваемых помещений. Старший упирался, пару раз сам выставлял его из дома наградив порой отчетливо болезненных пощечин, горевших огнем обидной боли. Зато потом силуэт его с ехидной ухмылочкой всегда маячил где-то на периферии сознания, и Изуку всегда сам возвращался, извинялся, и Томура, с такой же ухмылкой как и в его воображении пожимал плечами, вновь пускал внутрь, в затхлый воздух помещения. Мидория всегда принимал приглашение, ведь как было заведено давно, Шигараки предлагает, а Изуку — чего ему уже терять? — соглашается.       Несмотря на всё, в квартире по неправильному уютно. Всегда темно, так как, со слов Томуры, он так лучше видит, а с постепенным вступлением осени в свои права ещё и холодно. В темном помещении хорошо, как-то привычно, и Изуку каждый раз понимает, что это неправильно. Неправильно что он тут, неправильно и то, что в квартире уютно отнюдь не из-за мягкого полумрака создаваемого блеклым белым светом экрана большого телевизора, так хорошо не из-за тишины, которая от чего-то совсем не давила на уши, а так легко на душе из-за Шигараки Томуры. И это осознание настолько ужасно что Изуку пару раз прикладывается головой о стенку, а потом, для надежности, безжалостно влепляет самому себе сильную пощечину, потому что так не должно быть. Томура убийца, злодей, моральный урод, а точно не тот человек что будет устало приваливаться к твоему плечу по вечерам и хрипло смеяться на испуганный от неожиданности вскрик. Но Томура был и тем, и тем, будто смесью всего чего только можно, и не сказать чтобы Изуку это не нравилось. Томура был тем, кого могли подолгу крутить в телевизоре в криминальных новостях, а мог быть тем, кто любезно — для него крайне — впустит к себе хоть посреди ночи без особых вопросов. Тем, кто не будет очередной давящей частичкой общества, тем кто может кинуть в него что-то с другого конца комнаты, а потом долго, как-то уж очень по-злобному смеяться, когда словить это что-то не получалось. Но это на удивление не напрягало, не заставляло рассыпаться в куче непонятных извинений, не сжимало сердце в тиски болезненной паники, не заставляло отчаянно искать что-то, за что можно было бы зацепиться взглядом чтобы не упасть в пропасть очередной панической атаки.       Но было то, что пугало на самом деле, пугало до дрожи, до панического расчесывания запястий, то, чего быть не должно было. Каждый чертов раз, когда Шигараки Томура, ненавязчиво, не считая это чем-то особенным, приваливался к его плечу, передавая что-то перехватывал ладонь с едким смешком, в конце концов, как-то по родному похлопывал по голове когда Изуку опять начинал задыхаться, каждый раз уши по глупому, совсем неправильно вспыхивали. Горло перехватывало непонятным волнением, а перед глазами всё стыдливо плыло. Неправильно. И Изуку знал, всем сердцем понимал, что конкретно не так, но осознавать не хотел, как и принимать. Все потому, что Шигараки Томура злодей, всё потому, что он тоже парень. Потому что быть так не должно, и это до частых истерик больно, до постоянно припухших от неожиданных приступов грусти глаз. Чуть ли не каждую ночь зажимал себе рот рукой, чтобы не разбудить никого громкими неостанавливающимися рыданиями, и каждый раз, когда он думал, что уже всё, слезы закончились, глупые мысли отошли на второй план, начинался финальных раунд истерики. Всё как по ГОСТу со слезами, соплями, тихими завываниями и несильными ударами по матрасу от глупого бессилия. На душе больно, скрипящи больно и обидно. Грустно до зажимания в руках телефона с чужим, таким важным номером телефона, до закутывания в одеяло и апатичного состояния.       Больно, очень больно и неправильно. На душе скребет как наждачкой, сердце будто рвется наружу, бьется быстро-быстро, не дает кому слез уйти из горла, не дает сделать ничего. Ничего логичного, ничего правильно, абсолютно ничего. И Изуку поступает совсем глупо, сам не знает от чего. Рука в очередном приступе сама тянется к ножу, сама сдирает черную перчатку с руки. На секунду Мидория приходит в себя, застывает с ножом в дрожащей руке всего в паре сантиметров от своей кожи. Вжимает лезвие совсем аккуратно, так, чтобы точно не порезаться, заходится в ещё одном приступе рыданий от бессилия, от осознания, что не может сделать даже этого. Зачем-то всё же проводит лезвием по руке, медленно, потому что так не больно. Кожа в стороны разъезжается, неровное лезвие не дает делать все быстро, дает вновь осознать, что он делает. Стойкий, ударивший в нос железный запах напоминает о сцене в Летнем Лагере, помогает откинуть столовый прибор в сторону и шокировано уставиться на самого себя в отражении зеркала. Помогает пообещать себе, что это не повторится, что это минутная слабость, которую он никогда себе больше не позволит. Помогает понять, что это не помогло забыть о Шигараки Томуре. Дома никого, и это дает возможность выбежать от туда чуть ли не вприпрыжку, совсем позабыв пробить проездной, доехать до нужной остановки на автобусе, настойчиво, надеясь что у него сейчас нет «супер важных злодейских дел» постучать в дверь, и расслабленно расплыться в глупой улыбке, когда Шигараки Томура собственной персоной с зажатым в руке джойстиком открывает её. В этот момент становится даже как-то не так обидно и горестно, а скорее тепло и уютно. Опять.