диаболи

      В комнате пыльно и нечем дышать. Трудно вспомнить, когда здесь последний раз раздвигали плотные шторы, чтобы открыть окно. Осаму чувствует себя здесь как чужой. Хотя это и его комната тоже. Была. До тех пор, пока в Атсуму не вселился дьявол.       Он не может здесь жить. Он не может здесь спать. Он даже не может долго находиться в этой обволакивающей черноте, где ночью светятся чьи-то бессонные пустые глаза. Здесь пахнет лекарствами и безумием. Он зачем-то зашёл сюда. Может быть потому что на ощупь здесь всё как в старые времена, может потому что если закрыть здесь глаза, несмотря на страх оказаться лицом к лицу с дьяволом, то может показаться, что всё так, как раньше? Если потрогать тёплые стены, провести пальцем по пыльному столу, неуверенными шагами дойти до их скрипящей двухэтажной кровати, услышать, нет, почувствовать чьё-то полузадушенное подушкой дыхание… Если оставить дверь открытой, может тогда дьявол побоится света и отступит?       И Осаму оставляет дверь и свои глаза открытыми. Взгляд ловит свернувшийся в клубок силуэт на нижнем этаже кровати, где раньше спал сам Осаму. И давно он спустился? Может ему стало легче? Осаму хочет что-то сказать, но страх сильнее. Страх понять, что и эти слова, не встретив ответа, просто бесследно растворились во тьме этой комнаты, ведущей в геенну. Он уже плохо помнит, как звучал раньше голос человека, лежавшего в кровати. Он даже спрашивал мать об этом. Она сказала, он был звонким, громким, притягивающим внимание, иногда детским, иногда грубым. Какой он сейчас? Осталось ли хоть что-то от того голоса, который больше не звучит в голове у Осаму? Он ещё помнит, как сложно было заставить этот назойливый голос замолчать, когда он вдруг появлялся из ниоткуда в недрах его мозга.       Он делает шаг по направлению к кровати. Звук соприкосновения его босой ступни с полом заглушается мягким полотном пыли, осевшим внизу и застлавшим всю комнату, как трясина болото. Силуэт не двигается. Осаму почти уверен, что он не спит. Он знает, что он не может спать из-за шума в голове, о котором он когда-то говорил, тогда, когда всё только начиналось. Теперь этот шум свёл его с ума. Возможно поэтому он не может ответить — ему не слышно, что говорят люди. Была ли эта болезнь виной Осаму? Он должен был сделать что-то тогда, но лишь отмахнулся от этих проблем, «которые Атсуму сам себе выдумал, только чтобы привлечь внимание».       Осаму медленно опускается на колени у изголовья кровати и склоняет голову, будто в молитве. Неподвижный, словно окаменевший, силуэт полностью скрыт под одеялом. Он чувствует его присутствие? Он боится света? Он притаился зачем-то? Или сейчас он совершенно спокоен?       Мать говорила, что его нельзя тревожить. Это может вызвать обострение. Осаму помнит то первое обострение, случившееся далёкой весной этого года. Когда реальный мир вдруг рассыпался на кусочки и пугающие зрачки дьявола первый раз посмотрели на него из родных глазниц его брата. Осаму совсем не хочет его тревожить. Но он не может подавить в себе злостное чувство отчаяния и неверия. Раньше его было не заставить признать то, насколько сильно он привязан к своей копии, но сейчас он отдал бы всё лишь за то, чтобы его признание просто услышали. Чтобы всё просто оказалось кошмаром. Чтобы повернуть время вспять.       В глазах копятся непрошеные слёзы.       Кап-кап.       Тёмные пятна расцветают на мятой простыне. Он знает, что всё это чревато последствиями, но всё равно тянет дрожащую ладонь туда, где должна быть голова Атсуму. Он прикасается к ткани одеяла кончиками пальцев, настолько невесомо, что она даже не мнётся. Дыхание из-под одеяла становится чуть громче. Всё же он чувствует это.       Осаму тут же убирает руку. Одеяло начинает медленно-медленно сползать вниз, как в фильмах ужасов, которые они раньше любили смотреть вместе, чтобы посоревноваться в бесстрашии. Он боится поднять глаза и посмотреть на то, что показалось на свет. Периферия вкупе с воображением показывает ему жуткие демонические образы. Осаму второй раз в жизни хочет помолиться. Он сжимает ладонь в кулак, готовый поплатиться за неосторожность.       Он бы хотел приучить себя к тому, что больше нет Атсуму, нет брата, нет прошлого, нет настоящего, нет будущего, что в комнате теперь нет никого знакомого, нет больше тепла, не слышно их голосов и хохота, никто больше не дерётся и не будет больше драться. Запомнить, что в клубе теперь другой связующий, что в школе учится теперь лишь один Мия, что за столом сидит лишь один близнец. Что он теперь и не близнец вовсе. Просто Осаму. Без изюминки. Приучить себя ко всему этому, отринуть всё, лишь бы не было так мучительно, так раздирающе больно. Забыть то, что с каких-то пор стало так отчаянно нужно.       Но тёплое, едва заметное дыхание внезапно достигает его руки, лежащей на простыне, и Осаму понимает, что он никогда не сможет расстаться с этим, никогда не захочет по-настоящему. Кожа покрывается мурашками, он не выдерживает и кидает взгляд туда, откуда исходит это тепло. Атсуму смотрит на него. Глаза прищурены из-за света, бьющего ему в лицо, наверняка ему больно даже смотреть в эту сторону, но он всё равно смотрит на Осаму. Сквозь опухшие веки и дрожащие мокрые реснички брата Осаму рассматривает его янтарные человеческие зрачки, слегка потускневшие, помутнённые, но всё равно живые. Под ними залегли глубокие чёрные морщины, впившиеся в серые щеки, словно шрамы, оставленные бессонной ночью. Кожа полупрозрачная и настолько тонкая, что видно синие венки, разбежавшиеся в разные стороны от его измученных глаз, словно ниточки.       — Сам… — Осаму леденеет от этого голоса. Он так давно этого ждал, но встретил его совсем другой. Настолько незнакомый, настолько хриплый, словно бы в этой глотке поселились пауки и сплели огромную плотную паутину, мешающую настоящему голосу вырваться наружу. — Саму.       Лицо Атсуму внезапно расстраивается, искажается, судорожно дёргаясь в разных местах. Он явно не может сдержать эти припадочные конвульсии. Уголок его растрескавшихся губ беспрестанно то поднимается, то опускается, словно не может решить, разрыдаться ему или рассмеяться. Осаму неожиданно для себя кладёт ладонь на его щеку, ни холодную, ни тёплую, накрывая пальцем этот уголок. Он чувствует пульсацию под кожей, словно бы кто-то внутри Атсуму в истерике бьётся о его кожу, пытаясь вырваться из этого ада.       Перекошенное лицо постепенно разглаживается, проясняется. Осаму едва ощутимо водит пальцем по его сухой коже, по этому уголку, до тех пор, пока он окончательно не замирает, успокоившись. Атсуму несколько раз открывает рот, будто пытаясь что-то сказать, но лишь всасывает воздух. Осаму терпеливо ждёт, пока он соберётся. Он не хочет уходить. Он знает, как ему сложно, как ему страшно лежать здесь в одиночестве, наедине со своими ожившими страхами, как больно чувствовать себя мёртвым, знать что о нём думают, как о мёртвом. Но для Осаму он самый живой на свете. Для Осаму он не станет воспоминанием.       Осаму с жадностью впивается глазами в это осунувшееся жалкое лицо, когда-то сиявшее счастьем и гордостью, словно солнце. Он так давно не прикасался к нему, не видел его при свете, что теперь не может оторвать взгляда, как от драгоценного камня, пусть и покрытого пылью и трещинами, но всё же драгоценного. Атсуму всё равно кажется ему красивым, не таким, как он сам. Необычным. Уютным.       Атсуму устало закрывает глаза и хрипит:       — Закрой её. Я не хочу видеть.       Осаму совсем не хочется закрывать дверь, ведь тогда он потеряет из виду это бледное лицо и комната опять погрузится в беспросветный мрак, нагоняющий тоску, таящий в себе что-то ещё более тёмное, чем сама темнота. Но он послушно встаёт и медленно прикрывает дверь, наблюдая, как жёлтая светлая полоска сменяется тенью на лице брата. Он снова опускается на колени, но на этот раз оставляет руки внизу. Тогда Атсуму сам дотрагивается до него. Кажется, он научился видеть в темноте. Осаму ничего не видит, но чувствует подрагивающие подушечки пальцев, с нежностью поглаживающие его щёку, шею, ключицы. Он подаётся вперёд, чувствуя, как в глазах опять собираются обжигающе горячие слёзы. Движения Атсуму такие слабые и робкие, что Осаму мягко перехватывает его прохладную ладонь и сам прижимает её к своей щеке и губам, целуя, вдыхая запах. Слёзы медленно скатываются вниз, затекая в щёлки между их кожей. Осаму слышит, как Атсуму привстает на локтях и тянется к нему, как шуршит, спадая с его тела, одеяло, и чувствует чужую руку у себя на шее. Он закрывает глаза. Чернота его век не отличается от черноты этой комнаты. Он почти теряется в ней, когда чувствует мокрое, солёное прикосновение к губам. Атсуму прижимает свои губы к его губам и обмякает на нём, обвивая его руками. Осаму аккуратно укладывает его обратно, неуверенно шевеля губами в ответ на поцелуй. Атсуму тянет за собой, слабо сжимая его шею, вынуждая забраться поверх него.       Они разъединяют свои рты с хлюпающим звуком. Осаму тяжело дышит ему в лицо, стараясь удержаться на трясущихся руках и не придавить такого хрупкого, почти хрустального Атсуму, лежащего под ним, полностью в его власти. Атсуму приподнимает одеяло, позволяя Осаму забраться внутрь и прижаться к себе сбоку. Тот долго и горячо целует его в висок, размазывая не перестающие слёзы. Он не может насытиться долгожданной близостью, болезненной и неправильной. По телу внезапно проходит ледяная волна ужаса и Осаму до боли сжимает челюсть, изо всех сил давя это чувство, не дающее насладиться тёплом родного тела. Атсуму прижимается к нему пахом, и Осаму может различить дьявольские огоньки, загорающиеся в его глазах. Но это уже не может остановить его. Одежды мешают им стать ближе и они снимают их с себя и отбрасывают, как ненужные тряпки, прижимаясь друг к другу обнажёнными телами. Атсуму просит его тихим-тихим обволакивающим, словно шёлк, голосом, ласкает его, гладит, любовно покрывает его кожу поцелуями. Осаму знает, что это уже не Атсуму и что этот нежный бархатный голос принадлежит совсем не ему, но тому, что делит с ним тело, что мучает его и пожирает изнутри, и его призыв так сладок, так заманчив и жесток, что Осаму не может противиться ему. Он даёт ему то, о чём он просит, он отдаёт ему всего себя, без остатка, без сожаления, он заталкивает в него свою горячую любовь, вливает её, распыляет её в этой затхлой комнате. Тело Атсуму, гибкое и стройное, отвечает ему страстно, сжимаясь вокруг него, душа его.       Они сливаются вдвоём в единое целое, смешивая свои кровь, слёзы и пот. Осаму изливается в него, прижимая к себе так крепко, что может почувствовать каждый сокращающийся мускул разгоряченного тела Атсуму. Несколько мгновений только их тяжёлое дыхание разрывает плотную завесу тишины, погрузившую комнату в вакуум из отсутствия звуков.       Они долго лежат так, пока Атсуму не отпускает дрожь. Он расслабляется и сопит, утыкаясь носом в чужую шею, его руки кротко оглаживают взмокнувшую спину Осаму и обессилено замирают, проваливаясь глубоко в царство Морфея. Ему, наконец, удаётся заснуть. Измученный, Осаму закрывает глаза вслед за ним, зарываясь лицом в мягкие светлые волосы.       Он засыпает вместе с Атсуму, но знает, что может проснуться с дьяволом.