По дорогам ветра

Начищенные до блеска столы пахнут лимонной свежестью; в тишине после отбоя хорошо слышно, как звенит серебро, как хрустит расстилаемая скатерть и как скрипит стекло стакана, натираемого губкой. Пожарная вахта — обязаловка для каждого новобранца. Точнее, для каждых четырёх новобранцев, которых выберет штаб-сержант. Но дополнительная пожарная вахта — любимое наказание каждого строевого командира, который хоть на секунду почуял, что вдолбленная в «свежее мясо» дисциплина на такую же секунду дала слабину. У Джейсона с Ником она даёт трещину каждый раз, стоит им только столкнуться в словесной перебранке, а после покататься по земле, подняв вверх клуб пыли. Так скоро новобранцы начнут делать ставки из-за чего Ник с Джейсоном в следующий раз подерутся. Цепляются они друг к другу частенько: стоит Нику только косо посмотреть или неодобрительно фыркнуть — так понеслась нелёгкая. А Ник постоянно фыркает, потому что Джейсон — типичная жертва пропаганды. Когда рекруты постепенно притираются друг к другу, все обязательно спешат рассказать, кто из-за чего пришёл. Нередко за всем этим следует хвастовство — в особенности, если новобранец продолжает дело отца или деда, хочет построить карьеру и стать важной шишкой. У каждого новобранца свои причины вступить в КМП. У кого-то — откос от тюрьмы; у кого-то — возможность урвать счастливый билет и поступить после контракта в престижный колледж; у кого-то — семейное дело, не терпящее иного пути. Ник где-то посередине семейного дела и престижного колледжа. У Джейсона причина простая донельзя: месть. Ник в этой причине не сомневается, но вот в Джейсоне — в потупляющем взгляд Джейсоне, поджимающем губы и хмурящем брови Джейсоне — он сомневается. Ник не телепат, но он вырос в таких кругах, где с детства учили распознавать лжеца. Ник не телепат, а скорее эмпат. И для него не проблема залезть в душу, чтобы сковырнуть гнойную рану и дать ей зажить нормально. А вот залезть в душу к Джейсону Колчеку — проблема. Он в неё не пускает. — Ты меня каждый раз будешь пиздить, когда я не впечатлён твоей мотивацией? — до курсов ораторского мастерства они ещё не дошли, но Ник решается на диалог сейчас. — А ты будешь каждый раз меня доёбывать? — парирует Джейсон, в который раз перекладывая скатерть. В столовой пахнет едой: рыбными котлетами, жареным картофелем и кукурузой. В желудке предательски урчит, до рассвета ещё далеко. Из-за дополнительной вахты Ник с Джейсоном поспят в разы меньше, чем вчера, и будут в разы голоднее и злее, чем вчера. Точнее, Джейсон будет злее. Ник будет просто раздражён. По сравнению со злостью Колчека, Ник — просто цветочек в поле, а вот Джейсон — грозная оса. Ник смеётся от этой мысли. — Чё смешного? — косит взглядом и мечет искры. И кто его так обидел, думает Кей. — Да вот думаю, кто тебя, осу такую, родил? — Нарываешь, блять? — бросает несчастную скатерть и делает пару шагов навстречу. — Просто интересуюсь, — Ник не двигается с места, спокойно выдерживает мечущий кинжалы взгляд и продолжает начищать стакан. Он с детства знает: когда злая собака рычит и подходит к тебе, лучше не двигаться. В глаза лучше не смотреть, но с Джейсоном это не работает. Он, несмотря на звериные повадки, с которых Ник смеётся, всё же человек. Красивый человек, думает тот, подмечая выразительные черты: острые скулы, аккуратный нос, рассыпанные веснушки, густые брови. — Мать или отец? — спрашивает он и, заметив опешившего Колчека, продолжает: — Внешность. В маму или в папу? — Ты чё? — кривит губы. — Из этих, что ли? Из голубого вагончика? — Из какого вагончика, придурок? Я контакт наладить пытаюсь. — Хуёво пытаешься, — фыркает и возвращается к скатерти. — Уж прости, ораторское мастерство у нас только через две недели. Джейсон в который раз переворачивает скатерть, выругивается и чуть ли не сплёвывает на пол от злости. Ткань в его руках жалобно трещит, и Ник тяжело вздыхает. Если Колчек порвёт имущество КМП, то в следующий раз они пойдут драить унитазы. — Дай помогу, — говорит он, подходя ближе. — Съёбись. — Ты порвёшь, дай помогу. — Съёбись, говорю. Ты щас стол поцелуешь! — Блять, да я с тобой скоро весь лагерь перецелую! Строевые нас точно за проёбы выебут. Хочешь подставиться и меня подставить? Действует сразу же. Колчек, хоть и прожигает гневным взглядом, всё же отступает, позволяет Нику осторожно застелить скатертью стол, пока сам он стоит в стороне и пыхтит от недовольства. Так вот, где его ахиллесова пята. Бить-то бьёт, но подставлять не хочет. Кей ухмыляется. Они меняются позициями: Кей расстилает скатерти, а Джейсон складывает приборы и протирает тарелки. — Так в мать или в отца? Молчит. — Я слышал, что дочери похожи на папаш, а вот сыновья — на мамаш. Я сам на маму похож. Настолько, что батя даже тест на отцовство хотел сделать, мол, от него-то ничего нет. Прикинь? — хмыкает, но не от того, что выворачиваемое грязное бельё кажется ему смешным, а потому, что он видит, как дёргаются уголки губ у Колчека. — Короче, все мозги маме выполоскал с этим отцовством. Проблемные отцы — полная херня. — Знаю, — отрезает тот, и Ник на секунду видит промелькнувшее сожаление на его лице. Промелькнувшее, потому что в следующее мгновение он снова привычно хмурится. — А у тебя есть братья или сёстры? — Не, я одиночка… В смысле, я единственный ребёнок. Ник понимающе кивает и раскладывает ещё одну скатерть. — У меня есть сестра. Изабелла. — Иззи, стало быть? — Ага. Она всегда злится, когда я говорю: «Легче, Иззи». А мне нравится её бесить, — хмыкает Ник и замолкает, даёт Джейсону время привыкнуть к праздным разговорам, где не нужно разбивать друг другу лица. Оба молчат, сталкиваются взглядами, просаживают друг друга. Ник смело может назвать это «принюхиванием». С Джейсоном этот процесс происходит дольше обычного: им сложно друг с другом, но Ник вспоминает лёгкую ухмылку и думает, что сегодня они по крайней мере посмотрели друг на друга не как на соперников, а как на двух парней, у которых оказывается есть что-то общее. По крайней мере, одно чувство юмора. Так Нику кажется. — Так ты и не ответил, — хмыкает Кей. — Ты на маму похож же, да? Колчек меняется в одно мгновение, и Ник тут же потупляется, потому что не понимает, в какой момент он перегнул. На расслабленное лицо вновь натягивается маска недовольства. Джейсон снова уходит в себя и никак не реагирует на вопрос. Вторая ахиллесова пята — мама. Ник думает, что к этому разговору они ещё вернутся, а пока хватит с них. Остаток наказания они отрабатывают молча, а потом, уставшие и выжатые, бредут спать в казармы, чтобы утром, за завтраком, сесть на пару сантиметров ближе друг к другу и, бегло переглянувшись, приняться за кашу. Джейсон — двойная крыса, а это весомая причина доебаться. Ник съёживается, когда слышит очередную сальную шутку про недовес. Съёживается не потому, что тому обидно за Колчека, а потому, что он знает: Колчек за такие шутки может заставить харкать кровью и выплёвывать зубы. Двойная крыса, а дерётся как бойцовский пёс. С выбором карьеры не прогадал, думает Ник. Он шикает Джейсону и качает головой, шепчет тихо: «Не надо» и на секунду удивляется, когда тот, смерив того привычным хмурым взглядом, фыркает и продолжает есть кашу. Правда, надолго его не хватает. Следующую сальную шутку рекрут просто не успевает договорить, как в его голову летит тарелка. Джейсон за секунду перепрыгивает стол и с разбега бьёт коленом в лоб. Ник устало вздыхает, потому что завязывается очередная потасовка, по итогу которой наказывают и его. А незачем было лезть разнимать. Строевые инструкторы не выясняют, кто первый начал, а кто поддался, кто просто пытался разнять и попал под горячую руку. В итоге, Джейсон и Ник драют лестницы швабрами и тряпками. Ник по слухам узнаёт, что у Джейсона есть кличка среди морпехов. Он для них — типичный Шмукателли, а Ник, который вечно попадается с ним на глаза, становится Бенотцом. Ник не в восторге от этой дурной славы, и Джейсон видит это по его недовольному взгляду. — Ты щас взорвёшься, — хмыкает он, перенимая шуточную манеру Ника. — Я же просил… — Просил. И? — Ты здесь каждому решил набить морду? — Я чё, виноват, что они доёбываются? Мне так-то за умение бить кровавое закрепление не устроили, как тем, из Далласа. Ты думаешь, наказания меня ебут? Для меня это просто очередной повод укрепить свой дух. — Чем ты его так разъебал, что даже наказания для тебя — проверка? — Тебя это ебать не должно. Ник не отвечает, лениво мажет шваброй по полу, даже не выжимает, только кривит губы и думает, что если так продолжится, то Джейсон точно вылетит. А вместе с ним и Ник, потому что эта дурная слава Бенотца и Шмукателли наверняка дошла до строевых командиров. Ник, конечно же, опасается в первую очередь за себя, но ему чисто по-человечески жаль Джейсона. Чёрт бы побрал синдром спасателя, но Кей видит, как Джейсона тяготит что-то из прошлого. Несмотря на драки с ним, Ник хочет верить, что Колчек так-то парень неплохой. Просто, наверное, жизнь у него была совсем нелёгкая, раз он за каждую насмешку в стойку встаёт. — Из Далласа твои же, — вдруг говорит Кей. Колчек приподнимает бровь. — Ну, из Техаса. А ты не заступился за них. — И чё? Думаешь, для меня все из Техаса — братья и сёстры? — А кто для тебя брат и сестра? — перехватывает Ник и отзеркаливает пронизывающий взгляд. Джейсон потупляется. — Ты заступился за меня, когда старшие решили мне дедовщину устроить. Я видел, как ты перегородил им путь, а мы с тобой пару дней назад кровью пачкали пол в столовке. Типа, пиздить меня можешь только ты? Джейсон не отвечает, лишь уводит взгляд в сторону и гипнотизирует стену. По его лицу видно, что он ищет ответы, но ни один не может найти. — Буду это считать маленьким знаком твоей симпатии, — тихо хмыкает Ник. — Слышь. — В дружеской форме, боже, Колчек, ты так за свой зад переживаешь, будто тут целая очередь из морпехов, ждущих, когда же ты мыльце уронишь. Колчек захлёбывается раздражением, хочет что-то ответить, но Ник перебивает его звучным смехом и впервые заливается так сильно и так искренне, что этот настрой передаётся тому. Джейсон старательно пытается убрать улыбку, но она вырывается из него рваным кашлем. Ник не знает, почему Джейсон не прописывает ему за такие же сальные шутки, хотя в самом начале поступления они дрались чаще, чем моргали. Ник, хоть и вырос погружённый в латиноамериканские разборки, он всё равно не особо верит, что драка и наказания могут подружить. Но вот так оно бывает: разговоры их сближают. Шутки о семье раскрывают их друг другу, показывают с другой стороны: с более уязвлённой, незащищённой. Так это видит Ник. Тренировки в КМП беспощадны: выбивают почву из-под ног, равняют тебя с землёй, выжимают досуха. Настоящая проверка. Почти что ад или даже что похуже. Инструкторы рявкают, как псы, озверевшие от тугого ошейника, брызжут слюной в лицо, проходятся по самооценке каждого новобранца, как вражеский танк по клумбе. Никакого личного пространства, никакой пощады. Но временами случаются приятности. Одну из таких приятностей палит Джейсон, когда в один из учебных дней обнаруживает Ника в компании казарменных кроликов и не сдаёт его. Прикрывает перед свирепым командованием и не прогибается, когда в его сторону летят тонны оскорблений на почве веса, цвета кожи, происхождения, акцента. Джейсон не парится. Ник всё чаще замечает, что, несмотря на агрессию, унижения инструкторов его никак не задевают. Он даже глазом не моргает, только смывает потом слюни со своего лица. Нику ужасно неловко, он мнётся возле койки Колчека, как школьник, и зажато тянет «извини», а тот отрывается на секунду от проверки винтовки, смиряет его хмурым взглядом и цокает языком. — Чувак, в моей жизни было много грязи, но стукачество туда никогда не входило. Считай, что я просто следую своим принципам и не трясись так, — поворачивает винтовку и довольно ухмыляется. — А то скажу твоей подружке, что ты тряпка, пускай найдёт себе парня с яйцами побольше. — Какой подружке? — не то чтобы Ник скрывает интрижку от него. Просто делиться этим не спешит. Он — романтик до мозга костей. И как романтик до мозга костей, он немного краснеет, когда сильно стесняется. Джейсон за такое не осуждает, но подшучивает сполна. — Та русая с большими глазами. Я видел тебя с ней. Точнее, на ней, — подмигивает он. — А говорил, что не стукач. — Сделаю исключение ради такой красотки. И что она в тебе нашла? — Да пошёл ты, — фыркает, но не обижается. У Джейсона шутки хоть и грубые, и бесят тоже, но не обидные. Джейсон всё же по-доброму шутит; с Ником, по крайней мере. И не для того, чтобы обидеть, а чтобы выбить ерунду из головы. На курсах по боевому стрессу говорят, что у каждого морпеха должна быть хватка, способная привести напарника в чувства. У Ника с этим проблемы, он — паникёр. А вот у Джейсна проблем нет: он прекрасно знает, как возвращать ошалевшего морпеха к себе. Страх заменить на злость? Это работа для него. Раздражение всё же лучше паники, а Джейсон в этом лучше всех разбирается. — Уголёк заходил, — тянет он, когда Ник плюхается на свою койку и тоже принимается проверять винтовку. — Инструктор Ривера? — Он самый. Ривера — строевой командир их взвода, и как типичный инструктор КМП США, Ривера — безумнее бешеной собаки и злее роя шершней. А ещё Ривера чернокожий, и его кожа настолько тёмная, что, как говорит Джейсон, в ночи не разглядеть — разве что по белоснежной улыбке. Ник расистские шутки не особо любит, но и против не высказывается. Они в нулевых, в южной Каролине, в Пэррис-Айленде. Ник знал, куда шёл. — Что он сказал? — Завтра идём в Риббон-Крик. — Что? — Ник чуть ли не роняет винтовку на пол. — В тайгу эту? Завтра же ливень. — Потому и идём, — без тени эмоцией. Впервые он спокоен донельзя. — Ебануться. Нам пиздец. — Сопли вытри, — отрезает и просаживает хмурым взглядом. — Мы должны быть готовы. — К чему? В реке утонуть? — Прошло дохуя лет с тех пор, Никки. — Только инструкторы те же остались. — Не ссы, — Джейсон откладывает винтовку, пересаживается на кровать к Кею и одобрительно хлопает того по плечу. — Я отличный пловец. Спасу тебя, если будешь тонуть. А если ты всё же утонешь, то я так уж и быть, утешу твою подружку своим крепким… Ник раздражённо кривит губы. — Плечом, Никки, — хмыкает тот и вскидывает ладони. — Хреновая эта затея… — У нас нет выбора. Адаптируйся, преодолевай, импровизируй. Мы сюда пришли, чтобы стать настоящими воинами. Чтобы родина гордилась и в пример ставила. Мы здесь, чтобы войти в историю, а не плакаться в юбку, — яро мотивирует, вытесняет страх, меняет его на другую эмоцию. Всё как учили. — Ну, только если это не юбка твоей подружки. Хохочет и тут же отскакивает, потому что Ник грозится зарядить винтовкой прямо в голову. Последние полчаса перед отбоем рекруты то и делают, что начищают обувь, складывают вещи по порядку, готовят винтовки, а потом пулей бегут в душ. Дежурная вахта сегодня обходится без Ника с Джейсоном, поэтому сон обещает быть впервые долгим: не три часа как обычно, а целых пять. Ник на секунду вспоминает, во сколько просыпался дома, и с ностальгией хмыкает, а потом косится на довольного Джейсона и фыркает. Колчек больше не дерётся с ним и даже не агрессирует. Теперь Ник, наверное, точно может сказать, что они принюхались друг к другу. И стоило всего лишь покататься первые несколько недель по полу, поотшибать внутренности и пошутить пару раз. Колчек вырубается сразу же после отбоя. Дышит ровно уже через пару минут, а Ник полночи ворочается и тяжко вздыхает. В казарме нечем дышать, невыносимая духота раздражает, а напряжение, растущее от грядущей тренировки, сковывает тело. Ник засыпает только тогда, когда уже просто не остаётся сил нервничать, и спит всего лишь пару часов. Громкое рявканье будет аккурат в четыре часа и сорок пять минут, в ушах звенит от шума, путаются мысли в голове, рябит в глазах. Джейсона возле койки уже не видать, опять вперёд ускакал. Уже стоит по стойке смирно; первый среди всех. Как всегда, отличился. Ник не удивляется, лишь ловит его взгляд и читает в нём: «Быстрее, блять!». Фыркает, кое-как завязывает шнурки и встаёт в строй за пять секунд до очередной бодрящей с утра пораньше речи инструктора. Лес вокруг Риббон-Крик только кажется сухим; Ник видит впереди черноту грозовых облаков, слышит гром, видит едва сверкающие вдалеке молнии. Гроза ещё далеко, но это лишь вопрос времени. Они постепенно подходят к реке, поднимаются выше, идут вдоль тропинок. Джейсон шагает впереди и держится особняком. За это утро они ни словом не обмолвились, все сосредоточены на задании. Подняться на вершину, пройти по скользкой тропе вдоль скал, потом обратно вниз, переплыть реку, спуститься по низине. Не сдохнуть. Всё просто. Ривера идёт позади и подгоняет рявканьем. Ника это порядком начинает раздражать; чем выше они поднимаются, тем сильнее свистит ветер в ушах, поддевает края дождевика и шатает кроны высоких деревьев. В нагромождении звуков Ник слышит гром и понимает: гроза близко. Солнце прячется за густыми облаками, мажет напоследок лучом света по щекам, после чего исчезает, погружая утро в сумерки. Ник сглатывает и активнее перебирает ногами. Напряжение нарастает, когда на дождевик падают первые капли дождя. Ноги вязнут в рыхлой земле, тропинка в лесу сужается, заставляя морпехов идти по одному друг за другом. Инструктор всё ещё следует позади и что-то громко орёт, но его голос тонет в шуме листвы и грома. Дождь усиливается, тарабанит по голове, укрытой капюшоном. Погода бушует, шумит река, трещит кора гнущихся к земле деревьев. Пиздец, думает Ник, когда одно из хлипких деревьев валится на дорогу. Чудом никто не пострадал. Кей чертыхается; под крики Риверы разделённый взвод обходит дерево по болотистой траве. Ноги вязнут, становится труднее идти, но Ник справляется. Ловко перескакивает и возвращается в строй. Ривера идёт следом и по его гневному лицу видно, что он злится на взвод, но никак не на своё идиотское решение прийти сюда в ураган. Ливень застилает глаза так, что приходится рукой протирать лицо и смаргивать влагу. Ник едва видит дорогу, но гуськом следует за идущим впереди рекрутом. Он не знает, Джейсон ли это или кто другой. Он не знает, где сам Джейсон, они все перемешиваются между собой. Ривера дерёт глотку, но его никто не слышит. Ник на секунду думает что, может, тот хотел изменить маршрут, а рекруты его не услышали… Впрочем, об этом поздно уже думать. Молния ударяет в дерево неподалёку, ослепляет на мгновение, пугает и заставляет взвод перейти на бег. От практически нулевой видимости нарастает паника, спазм схватывает горло, тело дрожит от холода и страха. Ветки деревьев продолжают валиться, царапают щёки и дождевик. Всё расползается в глазах сплошным пятном; в ушах стучит так, что не слышно ничего, кроме громкого воя природы. Ник не сразу понимает, что взвод разделяется, разбегается в стороны, ведомый испугом. Он не сразу понимает, как остаётся практически один. Лишь сквозь пелену видит ускользающие впереди зелёные пятна, кричит рекрутам подождать, но голос тонет. Молния снова бьёт в дерево неподалёку и снова становится до ужаса страшно. Дорога скользкая, Ник несколько раз падает, быстро поднимается и продолжает идти. Чертыхается и всей душой проклинает это задание. Будет смешно, если история о погибших рядовых вновь повторится. Будет очень смешно, если Ник войдёт в их число. Он крутит эти мысли в голове и вязнет в них так же, как и в болотистой траве, а потом спотыкается об очередную грязь и чуть ли не летит головой прямо в камни. Кто-то удерживает его, резко оттягивает назад, заставляя повалиться в сторону. — Вставай! — от того, как знаком этот голос, щемит в груди. Джейсон рявкает громко. Громче Риверы. — Вставай, блять, вставай, вставай! Ник кое-как поднимается, шатается и не успевает даже опомниться, как его хватают за руку и тащат куда-то в чащу. Он не задаёт лишних вопросов, даже не успевает сообразить, потому что в ту же минуту переходит на бег. Они несутся вдоль чащи, перескакивая камни, поваленные деревья, пеньки. Ник чувствует крепкую хватку на своей руке и следует за Джейсоном по пятам, стараясь попадать в уже оставленные следы. Ветер дует в спину, подгоняет вместе с громом. Колчек тянет за собой, не оставляет и шанса на передышку. Кей не знает, сколько они уже так несутся, но продолжают бежать пока не натыкаются на горную местность. — Там! — указывает пальцем Колчек. Кей ничего не видит, вытирает глаза от дождя, но не успевает и толком взглянуть, как Колчек снова хватает его за руку и тянет за собой. Они спотыкаются об извилистую дорогу, чуть ли не валятся, но всё же добегают до пещеры, прикрытой густой листвой поваленного дерева. — Сюда. Лезь, давай! Ник вваливается в пещеру, обессиленно опускается на землю и трёт ладонями мокрое лицо. Тело крупно дрожит от быстрого бега, от стресса, от испуга. Ник сжимает челюсти и слышит шорох листвы, косит взглядом на Джейсона, закрывающего вход густой кроной дерева. В пещере мокро, но в неё по крайней мере не льётся дождь. Лишь мелкие капли, но это терпимо. — Ты в порядке? — Джейсон бегло окидывает того взглядом и тут же опускает рядом на колени. — У тебя кровь. — Где? — Ладони, — Колчек снимает рюкзак, шуршит в нём, пока тот смотрит на свои руки и впервые замечает на них кровавые ссадины. Где поцарапал, он не знает, не помнит. — Давай сюда. Вода из фляги колет саднящие ладони холодом; Ник кривит лицо и шумно дышит. Джейсон снова шуршит в рюкзаке и достаёт лечебную мазь. Она болезненно щиплет, но Ник, придавленный хмурым взглядом, послушно терпит. Не время распускать сопли, хоть и страшно до сих пор. Ливень всё ещё тарабанит по местности, но в укрытой пещере всё же лучше, чем под бурей. Колчек молча перебинтовывает ладони. Ник благодарит его кивком, а потом берёт флягу с водой, осушает её до конца и прикрывает мокрый рот рукой. Стресс постепенно отходит. — Я думал, всё. Конец, — тянет он. — Не время расслабляться, — отсекает Колчек, но, столкнувшись с безумно уставшим взглядом, немного смягчается. — Мы здесь в безопасности, но нужно набраться сил перед возвращением. — Нам влепят пожарную вахту за то, что отделились от взвода. Точно отправят драить сортиры. Начальство только обсираться умеет. — Харэ скулить, — огрызается, в миг возвращая себе боевой настрой. — Главное, чтоб все живы остались, а там посмотрим. — Думаешь… они…? — Я ничего не думаю, Никки. Рано делать выводы. Переждём ураган и пойдём. Ник ничего не отвечает, только оглядывается, подмечая рыхлую от влаги землю и узкий коридор, идущий вглубь пещеры. Ник «современных пещерных людей», отрезанных от цивилизации, не особо боится, но нож из рюкзака всё же достаёт. — Что, на кабана пойдёшь? — по-доброму язвит Колчек, и Кей прыскает в ответ. Смешно, потому что неуместно и глупо. Смешно, потому что Колчек в своём репертуаре. Сначала ругает, одёргивает, а потом смягчается. Иногда даже может приласкать: похлопает по плечу и даже обнимет. Они дружат всего лишь несколько недель, и за эти несколько недель Ник понимает, насколько с Джейсоном сложно. Поди отгадай, какое у него сегодня настроение и что его сегодня может разозлить. Поди отгадай, кому сегодня от него прилетит, а от кого прилетит уже ему. Командиры разнимут, влепят дежурную вахту — толку-то, если Джейсону подраться всё равно что зубы почистить. Он — непростой парень, со своими тараканами, но при этом всё же свой в доску. Ник к повадкам Джейсона привыкает: знает, что тот долго сюсюкаться не станет. Если нужно — сразу пропишет, но в беде никогда не бросит. Правда, порой Колчек сам создаёт эти беды и затаскивает в них, но если сражаться — что с проблемами, что просто в бою — то вместе. Ник внимательно осматривает Колчека, подмечает потрёпанный дождевик, мокрую голову, бритую под армейский стандарт, поцарапанные о ветки острые скулы, блестящие глаза. Он ими то искры мечет, то смотрит с беспокойством, то пригвождает к месту. А иногда всё сразу, если настроение есть. — Что? — ухмыляется Джейсон. — Что? — Ты пялишься. И лицо у тебя такое загруженное. Ты либо срать хочешь, либо спросить меня о чём-то. — Я вообще-то спросить и хотел… — Ну, спроси, — за всё время, проведённое в пещерах, у Джейсона впервые расслабленное лицо и теплота в глазах. Ник думает, что это временно: пока он не спросил или не сказал что-то провокационное. Например: — Ты никогда ничего не рассказывал о доме, — тянет Кей и подмечает, как на расслабленное лицо Колчека постепенно возвращается маска серьёзности. Слова бередят рану, давят на неё. Ник знал, что они вернутся к вопросу о семье, но не думал, что это будет в такой обстановке. Впрочем, спешить им некуда: неизвестно, когда утихнет ураган, сколько они проведут в этой пещере, будут ли их вообще искать или им самим придётся добираться до учебного лагеря. От таких мыслей кажется, что времени на разговоры достаточно. — А что ты хочешь услышать? Слезливый рассказ о детстве? Бедность, убийства, куча проблем. Пиздец интересно, да? — Мне интересно. — В душу ко мне залезть решил? — защищается. Ник видит это по его играющим желвакам, по сведённым к переносице бровям, по плотно сжатым губам. Ник пожимает плечами и едва улыбается. — Мне просто интересно узнать о тебе. Только и всего. — У нас чё, кружок анонимных алкоголиков? Расскажи о себе, всё останется между нами? — Всё останется между нами, — спокойно повторяет тот и не отводит взгляд. Располагает к себе, показывает, что ему можно доверять. — Да ладно тебе. Чем нам ещё здесь заниматься, пока пережидаем? — Ты не отвянешь, да? — с поддельной досадой спрашивает Джейсон, сдаваясь под напором. Обычно Джейсона измором не возьмёшь, но у Ника разряд по копанию в мозгах. Его можно смело посылать на сложные переговоры с террористами — они через пару минут уже сдадутся или застрелятся. Так Джейсон говорит, а Ник смеётся в ответ. — Не-а. Они молчат какое-то время, вслушиваясь в шум листвы, дождя и ветра. Кей не знает, сколько прошло времени с начала миссии, но по внутренним часам чувствует, что дело идёт к обеду. В желудке урчит и рот полнится слюной. Он шуршит в рюкзаке и достаёт оттуда сухой паёк. С собой у него только безвкусные крекеры и галеты. Колчек протягивает ему два кубика сахара и говорит: — Держи, для мозгов полезно. — Это у вас, техасцев, привычка такая? Всегда брать с собой сахарок? — хмыкает тот, но сахар с удовольствием берёт. — Ага. Мы же как из мамок вылезаем, так сразу на родео. Свирепых пони укрощать. — Шутишь? — Ник закидывает кубик сахара в рот, жуёт его, а второй прячет в карман. — Не похоже? — Ну, по улыбке, вроде, шутишь, а там хер тебя знает… То раздражаешься, то юморишь, то по морде бьёшь. За тобой хер поспеешь. Джейсон скупо хмыкает, опускает взгляд, но ухмылку с лица не убирает. Думает о чём-то своём — Кей по лицу видит. — В кого ты такой? Тяжёлый вздох в ответ, прикрытые на секунду глаза, а потом — полный печали взгляд. Ник впервые видит сожаление у Джейсона в глазах. Оно у него такое горькое, что тот непроизвольно сглатывает. Двух кубиков сахара не достаточно, чтобы перебить эту горечь во рту. — В маму, — тихо отвечает он. Голос почти тонет в шуме, но Кей всё же его слышит. — Я видел… Видел фотографию у тебя под подушкой. Это ведь она, да? — Она, — едва кивает головой. — Джинни Колчек. — Какая она? — осторожно спрашивает Ник, будто гладит дикого зверя, что впервые позволил прикоснуться к себе. Колчек качает головой и съёживается. Его лицо перекашивает боль: он надламывает брови, поджимает губы, смотрит куда-то на землю и притаптывает её армейским ботинком. — Блять! — резко смотрит наверх и сглатывает. — Так и знал, что этим всё кончится. Джейсону требуется время, чтобы унять дрожь в теле. Покрасневшие глаза блестят в пещерных сумерках. Он трёт щёки кулаком и морщит нос. Ник сидит и практически не шевелится, только смотрит с такой же печалью, понимая, что содрал корку с ужасно болезненной раны. Она тяготит в самом уязвимом месте: в сердце. Кей ждёт столько, сколько нужно, и не торопит. Видит, как штормит Джейсона, как он взвешивает решение: рассказать или не рассказать. Чудом не срывается, не лезет в драку, не плюётся ядом, защищаясь, как прежде. — Она охуенная, — вдруг говорит он. — Такая охуенная, что у всех колени дрожали при виде неё. Ник понимающе кивает. Джейсон чертыхается и опускает голову. — Её опасно любить. Она как магнум: всем сносит башню, но если прикипеть к ней, то тебе пиздец. — Почему? — Она причинит боль. В детстве я этого не замечал, но потом… Я так любил её, а она… — Джейсон вновь поднимает глаза наверх и шмыгает носом. — Её постоянные перепады настроения, агрессия, зависимость. Теперь тебе понятно, в кого я? — спрашивает с долей издёвки, а в глазах — тоска, хоть волком вой. — От неё старались держаться подальше, а мне повезло родиться у неё, — Колчек цепляется за сожалеющий взгляд и тут же рычит: — Блять, не смей меня жалеть! Защищается. Рассказать рассказывает, но жалеть себя не позволяет. Ник и не собирается: знает, что тому это не нужно — он от этого лишь раздражается и сильнее закрывается в себе. А до закрытого Джейсона не достучаться и не докричаться. — Ты сказал, что она охуенная… — осторожно подбирает слова Ник. — Почему? Колчек смеётся в ответ и качает головой. Кей терпеливо ждёт ответа и поджимает губы. Разговор сложный; напряжение накаляет атмосферу, кипит в воздухе, разогревая его. Джейсон окунается в прошлое, пока из разбережённой раны течёт гной. Ник внимательно вслушивается в каждое слово; в его голове проясняется целая картина. В речах Колчека оказывается столько горящей пылкости: Нику на секунду кажется, что он видит прошлое его глазами. Боль настолько острая, настолько глубокая, что можно ею захлебнуться и в ней можно утонуть. Ник прикрывает глаза. Джейсону пять, и мама читает ему на ночь сказку, после чего целует в лоб, поправляет одеяло, выключает свет и уходит. Джейсон спит в полной темноте, потому что он — мамин будущий защитник. Защитники ничего не боятся. Джейсону пять, и он клянчит у мамы щенка. Глаза у него большие, оленьи. Дрожит зрачок в карей радужке. Маме сложно ему отказать. Джейсону по-прежнему пять, и он смотрит сквозь щель в двери, как мама смывает кровь с лица. Она опять поругалась с папой, потому что тот снова напился и выкинул купленного щенка на улицу. Мама пыталась ему помешать, но папа был сильнее. А Джейсону всего лишь пять, и он ничего не может с этим сделать. Мама замечает его копошение за дверью, оборачивается и обжигает уставшим взглядом. Под глазами синяки и кровоподтёки — кулаки у отца жёсткие и тяжёлые. — Я знаю, что ты там, Бэмби, — говорит она и шмыгает носом. Джейсон забегает в ванную, обнимает маму за ногу и плачет, просит прощения и утыкается мокрым лицом в её потёртые джинсы. Мама похлопывает его по плечу и успокаивает. Он не виноват. Она просит прощения, что не сберегла щенка. Джейсон плачет сильнее, потому что ему жаль: и маму, и щенка. От слёз у него блестят глаза и краснеют щёки; мама опускается рядом с ним на колени и крепко-крепко обнимает. Они справятся. Сегодня она ночует в его комнате, и в ту же ночь Джейсон узнаёт, что мама не просто так зовёт его Бэмби, ведь у него такие же большие и добрые глаза, чуткое сердце и ненасытное любопытство. Такой же маленький, но уже отважный. С невысохшим молоком на губах спешит защитить мать и очень расстраивается, когда это не получается. А ещё у Джейсона мамина внешность. Мама очень красивая — и не потому, что она — мама, — а потому, что у неё густые каштановые волосы, веснушки, рассыпанные по лицу, острые скулы и тёплые карие глаза. Джейсон Колчек — копия Джинни Колчек. Джейсону семь, и он рвёт с соседской клумбы цветы, тащит их домой и целый вечер пыхтит, выжимая из лепестков сок. Аромат пряный, сладкий — под стать запаху мамы. От неё пахнет жжёной травой, и Джейсон постоянно чихает от этого. Глядя на пузырёк с каплями цветочного сока, мама звонко смеётся, но самодельные духи всё же сохраняет. У мамы очень заразительный смех: звучный и громкий. Она так широко улыбается, что кажется, будто само солнце тебя обнимает. И сама она — солнце. И Джейсон — тоже солнце, потому что её сын. Мама очень весёлая и добрая, и семилетнему Джейсону кажется, что он самый счастливый ребёнок на свете. Семилетнему Джейсону кажется, что так будет всегда. Джейсону девять, и он мнётся возле лестницы и смотрит, как быстро мама мельтешит по комнате, заглядывает во все книги на полке, переворачивает вещи, после чего зло ругается. — Ты не видел здесь деньги? — голос у неё хриплый, глубокий, не такой, как прежде. Она крупно дрожит. Джейсон подмечает её взмокший лоб и посиневшее лицо. — Мам? Всё хорошо? — тихо спрашивает он и сжимает в руках плюшевого оленёнка. Подарок мамы ему на шестилетие. — Я спросила! — громко рявкает она, и Джейсон вздрагивает от испуга. — Где мои деньги?! — Я… Я не знаю… — Блять! — мать пинает стул ногой, ещё раз ругается, прячет лицо в ладонях и тяжело вздыхает. Джейсон съёживается, вцепляется пальцами в игрушку, а потом бежит наверх, шуршит в шкафу и несёт матери потёртый доллар. Отец сказал купить себе обед в школе, но этих денег едва ли хватит на чипсы в магазине. Джейсон отдаёт ей всё, что у него есть, и ищет в мамином уставшем лице прежний задорный вид. — Ох, Бэмби… — начинает она, забирая у него деньги и пряча в карман. — Этого хватит? — с большой надеждой спрашивает он. — Нет, милый, — качает головой и устало опускается на диван. — Но спасибо. — Мам? — тихо зовёт Джейсон. — М? — А папа… Папа нас любит? Она вопросительно смотрит и тянет губы в неловкой улыбке. — Любит, глупенький. Конечно, любит. — Тогда почему он нас бьёт? — спрашивает и потирает синяк, оставленный на плече. Мама поднимает покрасневшие глаза, ошпаривает хмурым взглядом и молчит. Молчит слишком долго — Джейсону кажется, что она вот-вот на него накричит. В руках дрожит игрушка; глаза на мокром месте. — Люди сложные, Бэмби. К этому надо привыкнуть. — Это неправильно… — Это жизнь, — отрезает она и резко встаёт. Не желает больше слушать. — Смирись. Джейсону всего-лишь девять, но он обещает… Он клянётся, что обязательно защитит маму. Папа приходит домой очень поздно. Он зол и раздражён и, кажется, снова пьян. Гремит чем-то в холодильнике и достаёт оттуда чёрную бутылку. Джейсон глядит на него из-за угла и шепчет спускающейся по лестнице маме: «Не ходи, не надо». Она лениво улыбается, треплет его по волосам и тянет в ответ: «Всё будет хорошо». Не будет. Вечер заканчивается тем же, чем и обычно: громкой ссорой. Летит посуда, звонко разбиваются о пол чашки, гремят ножи в шкафу. Джейсон вздрагивает, роняет игрушку и бежит на кухню, когда мама хватается за нож. — Пап, не надо! — он пытается вклиниться между ними, вытягивает руки, но он такой маленький, что отец его не сразу даже замечает. — Пап! Пап, пожалуйста! Мам! — он умоляюще глядит на озверевшую от ярости мать. Она держит нож такой цепкой хваткой, что становится страшно. — Мам, пап, пожалуйста! Успокойтесь! Джейсону девять, и он впервые разнимает дерущихся родителей. — Пап… — он так умоляюще смотрит на отца, что это, кажется, отрезвляет его на секунду. Тот смачно сплёвывает кровь на пол и цедит: — Скажи спасибо щенку, что я тебе последние зубы не выбил. — У тебя на это яиц не хватит, — кроваво смеётся она. — Мам, пожалуйста! — практически кричит Джейсон, но та даже не смотрит на него. Только прожигает злым взглядом и тоже сплёвывает на пол. Отец впервые ничего не отвечает, лишь разворачивается и уходит, поднимаясь по скрипучей лестнице наверх. Джейсон на секунду облегчённо выдыхает, но в следующее мгновение чувствует железную хватку на своём лице и едва слышно вскрикивает. — Если ты ещё раз! — мама трясёт его и чуть ли не плюётся от злости. — Ещё раз вмешаешься, я тебя запру в чулане! Ты понял?! — Мам… — Ты меня понял?! — она ещё раз встряхивает его, ловит испуганный взгляд и продолжает: — Никогда не вмешивайся в мои отношения. Никогда! Ты понял?! Судорожно дышит и едва кивает. На маму страшно смотреть: сейчас она кажется ему такой чужой. До ужаса злой и холодной. Джейсону больно, но он ничего не говорит, сдерживается как может, чтобы потом подняться наверх, лечь в постель и горько заплакать. Это просто напряжение, это пройдёт. Он верит. Завтра будет легче. Завтра он извинится перед мамой, а она улыбнётся ему, обнимет, приласкает. Всё будет хорошо. Джейсону одиннадцать. Он прячет все ножи и заклеивает все острые углы в доме скотчем. Джейсону одиннадцать, и он всё реже слышит «Я люблю тебя, Бэмби» и всё чаще слышит «Уйди, я занята, Джейсон». Но он старается не расстраиваться. Мама и правда занята: она зачем-то рассыпает муку по прозрачным пакетам и взвешивает их. Джейсон думает, что, может, она устроилась в магазин работать. Думает, что было бы круто получить скидку на газировку и чипсы, ведь он так любит сладкое и вредное. Семье работников делают такие скидки, он знает. Джейсону тринадцать, и вечером, возвращаясь от друга, он находит мать без сознания на крыльце. Подбегает к ней за считанные секунды, осторожно поворачивает на спину, убирает липкие волосы с лица, проверяет пульс. Мама хоть и тощая, но Джейсону всё равно не хватает сил взять её на руки, поэтому он тащит её в дом, едва перебирая ногами. Отец снова задерживается допоздна на работе или в очередной раз надирается в баре с друзьями — Джейсон не знает. Он затаскивает маму под холодную струю воды и, осторожно обхватив ладонями её лицо, вставляет два пальца в рот и наклоняет голову вниз. Делает так, как она учила. Говорила, мол, вдруг ей будет плохо, а он будет рядом, поможет. Пока её рвёт на дно ванны, Джейсон бежит за полотенцами и сухой одеждой. Промывает чужое запачканное лицо тёплой водой, после чего укутывает мать в халат и помогает подняться в спальню. Она засыпает сразу же, как только голова касается подушки. Сам Джейсон не спит всю ночь: убирается в ванной, стирает грязные полотенца, одежду, готовит наваристый куриный суп. Когда мама проснётся, она будет очень голодна и слаба. Отец не появляется всю ночь, и Джейсон надеется, что днём его тоже не будет. Маме нужно отдохнуть, а не в очередной раз выяснять отношения. В кастрюле кипит вода, а в Джейсоне кипит злость. Эти постоянные ссоры, драки, боль — всё это кажется ему таким неправильным, отвратительным. Мама такого не заслуживает. Ей просто нужна любовь, а Джейсону очень сильно хочется её подарить, чтобы мама просто знала: он её очень сильно любит. Джейсон слышит скрип половиц на втором этаже и понимает: мама проснулась. Он наливает суп в тарелку, ставит её на поднос и поднимается. Мама сидит на кровати, трёт опухшее лицо и заспанные глаза. — Доброе утро, мам. — Отец дома? — Нет, — осторожно садится на край кровати и ставит горячий поднос на колени. — Ошпаришься же. — Ничего, стерплю, — улыбается и смотрит уверенным взглядом. Видит в ответном, мамином проскальзывающую крупицу восхищения и согревается о неё. У матери совсем нет сил, она облокачивается спиной на подушки, качает головой и шепчет: — Я не хочу кушать. — Ты должна. Пожалуйста, мам… Ради меня, — Джейсон черпает ложкой суп и осторожно дует. От наваристого бульона исходит пар и пахнет очень даже вкусно. Он подносит к лицу матери ложку и тепло улыбается. — Я прошу… Та устало вздыхает, но рот всё же открывает. Джейсон кормит её медленно, каждый раз дует на бульон, потом пробует сам и, убедившись, что уже не горячо, даёт матери. — Ты у меня такой самостоятельный, — говорит та и проглатывает ещё одну ложку. — Заботливый. — Само собой, мам, — смеётся. — Я же люблю тебя… Ты знаешь. Мама молчит, жуёт кусочек курицы и мнёт в ладонях одеяло. — Ты же знаешь? — чуть громче, с большим порывом надежды, будто боится, что может быть иначе. — Знаю, Бэмби… Джейсон не сразу замечает, как она тянется рукой к нему и смахивает слёзы с его щёк. Он даже не сразу замечает, что плачет. Усталость берёт своё. Джейсон хоть и мамин защитник, но ему всё ещё тринадцать. И сердце у него — пылкое, горячее, каждый раз пропускает удар, когда маме плохо. Поэтому Колчек устал, до чёртиков устал, но матери он об этом не говорит. Никому не говорит. Когда мама полностью доедает суп, он отставляет поднос в сторону и обнимает её. Крепко-крепко, прячет лицо в её остром плече и громко сопит. Ему очень горько, но не потому, что он всю ночь не спал и ничего не ел, а потому, что он обнимает маму двумя руками, гладит по спине, утыкается носом в её волосы, а она — не обнимает в ответ. Даже не шевелится. — Всё будет хорошо, мам, — шепчет он. — Мы справимся! Она ничего не отвечает, только дрожит в плечах. Джейсон обнимает её ещё крепче и сидит так какое-то время, пока снизу не разносится громкий хлопок двери. — Не говори отцу, что вчера было! — вдруг тараторит она и вцепляется в его руки. — Не смей, слышишь?! — Я и не собирался… — Не думай даже! — Да не расскажу я, — повторяет он и убирает прилипшие волосы с её лба. — Ты только… не пугай меня так больше, хорошо? Снова смотрит ей в глаза и снова — с такой невыносимой тоской, грызущей сердце. — Мне надо переодеться. Ты иди, поспи. — Я… — Иди спать, Джейсон, — громче произносит она. Джейсон тяжело сглатывает, берёт поднос и уходит. Мама устала, ей нужно поспать. И тогда точно всё будет хорошо. Обязательно будет. Джейсону по-прежнему тринадцать, и он всё ещё пылко верит, что у них всё будет хорошо. А пока он сдержанно поздоровается с отцом, помоет посуду и поспит. А вечером он ещё раз обнимет маму и будет очень сильно надеяться, что она обнимет его в ответ. Джейсону пятнадцать, и у него день рождения. Джейсону пятнадцать, и детство постепенно начинает подходить к концу. Джейсону пятнадцать, и он уже не просто Бэмби, а что ни на есть — Джейсон Колчек. Большие добрые глаза уже не такие большие и не такие уж и добрые. Взгляд заострённый, напряжённый, ищущий укрытие от опасности. Тело в синяках, что оставил на нём отец. Щёки не мягкие, не с гладкой персиковой кожей, как в детстве. Постепенно заостряются скулы, твердеет линия под челюстью. Джейсону пятнадцать, и он, наконец, начинает взрослеть. Мама впервые печёт ему шоколадные кексы и чудом не сжигает весь дом. На кухне пахнет подгоревшим шоколадом и полностью сгоревшим бисквитом; такой бардак, что отец точно будет в очередной раз ругаться. Мама перепачкана в муке, в её волосах что-то застряло, но Джейсон не может сдержать улыбки, потому что мама выглядит такой радостной. Она встречает его с широкой улыбкой, тут же подбегает к нему и целует в щёки, осторожно тянет за уши и чмокает в нос — Джейсону не хватит слов, чтобы описать, насколько он счастлив в этот момент. Мама тянет к нему на подносе единственный уцелевший кекс с кое-как воткнутой свечкой и просит задуть. Но самое главное — обязательно загадать желание. Джейсону пятнадцать, и ему многого не надо. Только счастливую маму, что не плачет из-за ссор с отцом. Он задувает свечу и не может сдержать улыбки, когда мать начинает подпрыгивать и кричать поздравления. Он хочет, чтобы этот день длился вечность, но не потому, что это — его день рождения, а потому, что мама кажется такой счастливой сегодня. Джейсон хочет, чтобы она всегда была такой: расцветающей в улыбке, весёлой, беззаботной. Любящей. Кекс на вкус пресный и жёсткий, но он съедает его целиком и говорит, что у мамы самые вкусные кексы, а она смеряет его задорным взглядом и щёлкает пальцем по носу. — Врунишка, они же все подгорели. Колчек хихикает в ответ, но думает, что если мама будет каждый раз так улыбаться, то он готов съесть десяток таких кексов и не подавиться. — Есть планы на день? — Не-а. — Не хочешь позвать кого со школы? — Некого, мам, — пожимает плечами. Мама смеряет его хмурым взглядом, потом смотрит на потолок, после чего придвигается ближе и шепчет: — Отец после ночной смены спит, я видела ключи на крючке в прихожей. Давай прокатимся? — Он нас убьёт, если мы возьмём машину без спроса, — опасливо говорит Джейсон. — А мы постараемся вернуться пораньше. Он проснётся ближе к ночи. Или же завтра, — она кладёт ладонь ему на колено. — Соглашайся, Бэмби. Колчек растерянно моргает, потупляется на мгновение, а потом косит взглядом на ключи и кивает. Мама вздрагивает, крепко обнимает, целует в щёку, и он думает, что если это вызывает у неё такой восторг, то он готов угонять отцовскую машину каждый божий день. Идея кажется безумной, потому что они берут не просто машину, а отцовскую любимицу. Он чуть ли не в засос с ней целуется, когда ковыряется в капоте, поглаживая по бокам и приговаривая, какая она хорошая. Джейсон ни раз наблюдал за этими нежностями со стороны и каждый раз думал, белка ли это или он реально любит машину до слёз. Мама шикает Джейсону и велит ему сесть за руль. Он потупляется на секунду: отец давно учил его вождению, но ни разу не позволял полноценно сесть за руль. Если с машиной что-то случится, за нож хвататься будет уже не мать. Но та уверяет его, что всё будет хорошо, гладко, ровно. Весело. Джейсон не знает, откуда она нахваталась этих «молодёжных» словечек, но всё же смеётся и поддаётся на её уговоры. В отцовском «форд темпо» пахнет бензином и хвоей. Ёлочка на резинке качается из стороны в сторону, когда Джейсон заводит машину и поворачивает на дорогу. Мама шуршит дорожным рюкзаком, поглядывает на сына, хитро щурится и улыбается. Колчек следит за дорогой, держится за руль двумя руками и чувствует, как по виску течёт капля пота. Он напряжён, но не потому, что отец побьёт его, если узнает о пропаже, а потому, что отец побьёт маму. И это Колчека до чёртиков пугает. Он крепче сжимает руль, натирая ладони о грубое покрытие. — Расслабься, Бэмби, — хихикает мама и открывает окно. — Ничего страшного не случится. Прибавь-ка скорости. — Ты что… — Прибавь, — твёрдо чеканит. Колчек сглатывает и осторожно надавливает на педаль газа. Мотор машины едва урчит; проносятся леса за стеклом, сливаются в одну сплошную линию; ветер свистит в ушах, остужает нагретые солнцем щёки, путает волосы. Мама высовывает ладонь в окно и блаженно прикрывает глаза. Джейсон следит за дорогой и борется с желанием посмотреть на улыбающуюся мать, отпечатать её такой в своей голове и каждый раз согреваться о мысль, что сегодня — в его пятнадцатый день рождения — она счастлива. Мама включает «Classic Rock» на всю мощь, и Джейсон гонит под «Роллинг Стоунз»; под воющий ветер; под звонкий смех матери. В груди щемит от понимания: это первый день, когда они вдвоём куда-то выбрались. Все их совместные вылазки всегда сопровождались то поддатым отцом, то назойливыми соседями, то ещё кем-нибудь, кому было просто по пути. А сейчас они вдвоём, Джейсон и Джинни, и кажется, что весь мир у них как на ладони. Джейсон смотрит на маму всего одно мгновение — и этого уже достаточно, чтобы ещё раз убедиться: она необычайно красива, когда такая — искренняя, жизнерадостная, хохочущая вовсю, играющая с воздухом. Джейсону пятнадцать, и он до дрожи в пальцах соскучился по такой маме. Джинни, как и все матери, не всегда была идеальной, но Джейсон всегда верил, что невзгоды просто нужно пережить — и всё обязательно наладится. Всё будет хорошо. От этих мыслей стоит ком в горле и сердце болезненно трепещет в груди. Всё кажется таким хрупким, что стоит моргнуть — и всё растворится, исчезнет, как сон, оставив после себя лишь осадок. Джейсон моргает — он всё ещё за рулём, машина всё ещё мчится по дороге, проносится мимо густых лесов, а мама подпевает радио, танцует в сиденье и подмигивает. «Вечность» на скорости с громкой музыкой заканчивается, когда мама просит повернуть на узкую тропинку, ведущую вглубь леса. Джейсон послушно поворачивает и едва косит взглядом. Ему не нужно задавать лишних вопросов, чтобы понимать: у мамы есть план, и, кажется, в него входит какой-то сюрприз. Сомнений не остаётся, когда они выезжают на окраину леса. Город с высоты отпечатывается в голове у Джейсона безумно красивой картиной. От неё спирает дыхание и в животе что-то трепещет. Джейсон слышал что-то о бабочках — наверное, это они и есть. Город выглядит таким крошечным — на секунду кажется, будто мир и правда у них как на ладони. Колчек глушит мотор, облизывает засохшие губы и смотрит на сияющую мать, которая, в свою очередь, хватает рюкзак и бодро выскакивает из машины. Солнце в Техасе жаркое — каждое лето обволакивает своим жаром и докучает им. Техасцам не привыкать. Колчек холод терпеть не может, поэтому осень и зиму он по-особенному плохо переносит. Мама его понимает. Она мёрзнет даже летом, но отнюдь не от того, что у неё непереносимость холода, а потому что она маленькая и тощая — и это явно сказывается на её здоровье. Правда, Джейсон старается об этом не думать. Мысли о негодующей матери сводят его с ума. Колчек трясёт головой, выходит из машины и делает глубокий вздох. Пахнет летом. А ещё — лесом и озоном. Кажется, скоро будет дождь. Джейсон глядит на небо и щурится от яркого солнца. Оно мажет лучами по его веснушчатому лицу, после чего постепенно исчезает за тонкой пеленой из перьевых облаков. Здесь так красиво и так умиротворённо, что к желанию видеть мать вечно счастливой прибавляется желание вечно находиться здесь: на окраине города. Смотреть на него с высоты и чувствовать жизнь, текущую по венам. Потому что только в такие моменты Джейсон чувствует себя живым. Мама залезает на машину, устраивается поудобнее и хлопает ладонью по капоту, приглашая. — Отец убьёт, если узнает… — Не узнает, — отсекает и улыбается — так чертовски красиво и так ярко, что у Колчека не остаётся сил отказать. Он осторожно садится рядом и вздрагивает, чувствуя под пальцами жар нагретого капота. Опасение за машину сковывает его плечи в напряжении, но смех матери действует, как лекарство. Счастливая мать — его лекарство, и он будет об этом думать каждый день — и каждый день будет греться о свой пятнадцатый день рождения, в который он был по-настоящему счастлив. — Здесь так красиво, — шепчет она. — Это моё любимое место. Я всегда сбегала сюда, когда была молодой. Колчек молча слушает. Кивает и поглядывает на сияющую мать, подмечая каждую эмоцию, что отражается в чертах её лица. Мама уже давно не молода, но время не отобрало у неё прежней красоты. Она всё так же красива, всё так же неповторима и всё так же прекрасна. Джинни Колчек всё ещё мечта любого крутого парня, и Колчеку иногда становится жаль, что она досталась отцу. Ужасная несправедливость, режущая сердце. — Здесь мы с твоим отцом впервые поцеловались… — Фу! — Здесь же мы… — Нет, нет! Прекрати! — корчится Джейсон, пока мама наседает и громко хохочет. — Ты должен знать! Ты же задавал вопросы в детстве, вот тебе и ответ! А твой отец… — Я тебя не слышу, не слышу, не слышу! — он затыкает уши и отстраняется от матери, пока та что-то кричит в ответ. Их голоса сливаются вместе со смехом и, подхватываемые ветром, разносятся по округе. Они дурачатся, кашляя от громкого смеха, толкают друг друга в плечо. — Ты куришь, Бэмби? — вдруг спрашивает мама. — Что? — Куришь? — повторяет она, копошится в рюкзаке и достаёт из него пачку крепких «мальборо». — Я… — Ой, да брось. Я знаю, что ты куришь. Твоя одежда пахнет, ты хреново скрываешься, — хмыкает и вытаскивает из пачки две сигареты. — Я должна пилить тебя, как примерная мать, но не буду. Ты уже взрослый мальчик, — вытягивает ещё одну сигарету и протягивает её Джейсону. А тот хочет извиниться за то, что уже в тринадцать он выкурил свою первую сигарету за дворами школы, поперхнулся дымом и чуть не свалился в обморок. Повторять это сейчас он не особо хочет, поэтому отказывается. — Как хочешь, — мама не особо расстраивается, даже в какой-то мере восхищается. — Ты за спорт? — Нет… Просто не хочется. Она пожимает плечами и подкуривает сигарету, глубоко затягивается и с наслаждением выдыхает облако дыма. А Колчек смотрит на неё и не может насмотреться. Иногда ему кажется, что сыновья не должны так любить матерей. Он не видит жизни без неё — и это его убивает. Он дорожит ею и каждый раз расстраивается, стоит матери заплакать. Стоит отцу поднять на неё руку — и в Колчеке уже кипит ярость. Впрочем, с каждым годом он становится всё сильнее. Становится по-настоящему «защитником». — У меня для тебя кое-что есть, — мама тушит сигарету краем зажигалки и выкидывает окурок. Колчек вопросительно смотрит на неё, когда она с улыбкой вытаскивает из рюкзака чуть потрёпанный, но с виду вполне рабочий полароид. — С днём рождения, Бэмби! Джейсон с неверием косится на фотоаппарат, раскрывает губы, но не произносит ни слова. Дар речи отнимается, а глаза блестят то ли от слёз, то ли от счастья — он не может разобрать. Ком застревает в горле, и всё, что он может сделать — это улыбаться и дрожать в плечах от накатываемых эмоций. В конце концов, он притягивает мать к себе и крепко-крепко обнимает. Крепче, чем в шесть лет, когда она плакала на полу после очередной драки с отцом. — Задушишь же… — пыхтит она и снова смеётся. Джейсон резко отстраняется и по его мокрому лицу становится понятно: он всё-таки плачет. — Ну ты и нюня, — хмыкает мама. — Сопли тут распустил… — Имею право! — Конечно, имеешь, Бэмби, я же шучу, — игриво щёлкает по носу и кладёт полароид тому на колени. — Теперь сможешь всю свою комнату фотками обклеить. Береги его! — Спасибо, — наконец, выдыхает Колчек. — Спасибо, мам… Но он же стоит кучу денег… Откуда ты его достала? — Не спрашивай. Сегодня — твой день, и я не потерплю никаких вопросов, касающихся денег. Колчек хмыкает, качает головой и осторожно берёт фотоаппарат в руки. Вертит его, подмечает небольшие потёртости и слезшее покрытие, но это ничуть не отталкивает. Мама редко дарила ему подарки, но иронично дарила их гораздо чаще, чем отец. Джейсон не расстраивался: ему сполна хватало оленёнка из детства. Он до сих пор с ним спит. Эта игрушка успокаивает его в стрессовые моменты, когда всё валится из рук. — Можно тебя сфотографировать? — Я растрёпанная и в муке… — Ты красивая, — тут же говорит он. — Ты самая красивая на свете. Мать смотрит на него в ответ с такой теплотой, что Джейсон рассыпается внутри — настолько сильно её любит. Она кивает, разрешая. Колчек тут же её щёлкает. Щёлкает ещё раз, когда она широко улыбается, прикрывает глаза и откидывает голову, вовсю демонстрируя своё игривое настроение. Полароид выдаёт одну фотографию за другой — Джейсон рассматривает каждую, показывает ей и смеётся. Губы болят столько улыбаться. Вот-вот лицо треснет, но это лучше, чем слёзы от боли, лучше, чем драки, и лучше, чем боль. Этот день, этот подарок, это настроение — гораздо лучше того, что ждёт их дома. — Только не говори, что повесишь их у себя в комнате. Они снова смеются, рассматривают фотографии, перебрасываются шутками. Мама вытягивает из пачки ещё одну сигарету и затягивается. Колчек глядит на неё украдкой и замечает в её глазах печаль — совсем лёгкую, почти незаметную, но только не для сына. Он всегда такое видит. — Что случилось? Мама молчит какое-то время, хмурит брови, а потом горько улыбается. Горечь эта отнюдь не болезненная, а ностальгическая. Горечь прошлых лет, когда она была моложе, краше, свежее. Колчек хочет перебить её, сказать, что она всё ещё прекрасна — и будет такой до конца своих дней, но мама заставляет его умолкнуть одним своим взглядом. О молодости мамы он мало что знает. Та никогда раньше не рассказывала о ней, а сейчас, видимо, решила: пришло время рассказать Джейсону, что у него крутая мама не потому, что она — мама, а потому, что она — Джинни Колчек — безбашенная девица, разбившая не мало сердец и не мало лиц. И что он унаследовал от неё не только красоту, но и характер, вкус и даже стиль. Джейсон не удивляется, когда узнаёт, что мама не пропустила ни одного музыкального рок-фестиваля в своей молодости, где отплясывала до болей в коленях. Там же дралась с парнями, что пытались затащить её в свои машины, воняющие бензином и хвойными ёлками. Безбашенная Джинни заставила двух влюблённых в неё парней подраться до крови, а сама она напилась и заснула в школьном туалете. Безбашенная Джинни своровала пачку сигарет в магазине, а потом бегала по кварталам от продавца, стрелявшего в воздух. Бегала она, кстати, очень быстро, но не потому, что была спортсменкой, а потому, что много воровала. От Джинни Колчек всегда пахло мятной жвачкой, тёртыми джинсами, сладкими духами и проблемами. Она многим нравилась, а ей — никто не нравился. Джейсон этим восхищается, потому что мама никому не принадлежала — она была кошкой, которую ты можешь погладить, но не можешь взять на руки. Она оцарапает, ускользнёт от тебя, и больше ты её никогда не увидишь. От раны останется шрам. Такой она была. Пламенем, что разжигало если не любовь, то ненависть, потому что мама если не воодушевляла, то уничтожала. Два варианта — и ничего более. Человек-наркотик. Не пробуй её, а то не сможешь соскочить. Погибнешь. Джейсон не удивляется, когда узнаёт: мама любила — и любит — скорость до умопомрачения. Ветер путал её волосы, кусал лицо и свистел в ушах, когда она одолжила у парня мотоцикл и неслась на нём по дороге, не удосужившись даже надеть шлем. Джейсон не удивляется, когда узнаёт, что мама, эта безбашенная Джинни Колчек, зависима от адреналина и острых ощущений. Историю её знакомства с отцом Джейсон слушать не хочет, отнекивается, мол, ему не интересно. Он всё ещё считает их встречу огромной ошибкой. Маме эти мысли не нравятся, но она закрывает на это глаза и продолжает рассказывать о себе, постепенно подходя к тому, что она была той ещё бунтаркой. Она тусовалась на улицах, танцевала на рок-н-рольных дискотеках, устраивала драки, воровала, убегала от полиции, промывала свои раны в каком-то богом забытом пруду. Бурная молодость — Джейсон даже рядом не стоит. Он громко смеётся, слушая её очередной рассказ про драку и качает головой. В этот день он узнаёт маму с новой стороны и, кажется, ещё сильнее начинает любить, ещё сильнее уважать и восхищаться. Мама крутая. Мама очень крутая. Колчек готов поклясться, что ни один ребёнок не будет так гордиться, как он. Ведь он не просто сын какой-то женщины, а сын той самой Джинни Колчек, что сорвала всем школьный выпускной, заснула однажды в фонтане, угнала чей-то мотоцикл и влюбилась. Пожалуй, любовь была её самой серьёзной ошибкой, но Джейсон эту мысль не продолжает. Они наслаждаются остатками дня, фотографируют друг друга и травят байки. Джейсон не сразу замечает, как солнце начинает ускользать за горизонт, а громовые облака постепенно застилают обожжённое закатом небо. Мама лениво тянется на капоте и зевает. Им пора. Печаль скользит по лицу Джейсон — он смотрит на город и обещает ещё сюда вернуться. Обязательно. А до тех пор — Джейсону пятнадцать, и он прячет фотографии матери в шкаф, чтобы отец не нашёл их и ненароком не порвал в очередном порыве ярости. Джейсону всё ещё пятнадцать, и он уже скучает по этому дню. По двадцать второму июню тысячи девятьсот восемьдесят восьмого года, когда он был не просто счастлив, а очень-очень счастлив. Джейсону шестнадцать, и он просыпается в ночи от очередных криков. Продирает глаза, смаргивает влагу, сглатывает ком и понимает: отец снова дерётся с матерью. Стоит невыносимый грохот, что-то летит в стену, разбиваясь. Колчек сжимает челюсти, зажмуривается на секунду, а затем вскакивает с постели. Холодный пол кусает босые ступни, дверь жалобно скрипит, когда он резко отворяет её и твёрдой поступью направляется вниз. Джейсону шестнадцать, и он видит, как отец держит мать за горло, прижимая её к столешнице. Ему шестнадцать, и он видит, как она лихорадочно ищет руками за что бы зацепиться, чтобы не упасть. В её глазах стоят слёзы, лицо покрасневшее, опухшее. Джейсону шестнадцать, и он больше не маленький мальчик, у которого язык не повернётся возразить отцу. Он отталкивает отца с такой силой, что тот спотыкается о собственные ноги и почти что падает на пол. Смотрит ошарашенно, приоткрывает рот, не верит своим глазам. Колчек стоит между ним и матерью, держит руку в стороне и прожигает гневным взглядом. Защищает. — Тронешь её ещё раз, — скрежещет зубами и раздувает ноздри, как злой пёс, — я тебя убью. — Что ты сказал, щенок? — опасливо прищуривается и делает шаг навстречу. — Я сказал, что если ты ещё раз её тронешь, — голос не дрожит, взгляд не потупляется; тоже делает шаг на встречу, — я вспорю тебе брюхо ножом и подожгу на заднем дворе. Оба молчат, лишь прожигают друг друга взглядами. Джейсон сжимает челюсти так сильно, что желваки на лице играют. Весь его вид говорит, что ни черта он не шутит, и отцу пора уяснить, что он не позволит больше бить мать. Даже пальцем не даст её тронуть. — Джейсон… — тихо зовёт она. — Не вмешивайся, — тут же отрезает и даже не оборачивается. — Я разберусь. Отец громко хохочет в ответ, сплёвывает на пол, подходит почти вплотную и дышит перегаром прямо в лицо: — Что такое, щенок? Сыновья любовь теперь на шлюх распространяется? Он не успевает договорить — Джейсон резко заносит голову назад и бьёт лбом прямо в нос. Отец сгибается пополам под резкий вздох матери, держится за окровавленный нос, смотрит с таким неверием, что зрачки расширяются. У Джейсона дрожат руки от адреналина: он несётся по венам, вспенивает кровь и глушит рассудок. Отец грязно ругается, резко разгибается, готовый вот-вот пуститься в драку. — Ну давай, ублюдок! — рычит Колчек, а в глазах плещется звериная ярость. Кулаки сжаты, ноздри раздуты. Его вид пугает. Отец впервые видит его таким. Мать стоит позади сына и даже слово не может проронить. Джейсон знает: она тоже до чёртиков напугана. Он тоже напуган, но боится вовсе не отца. Он боится не защитить мать от отца. А тот вытирает кровь ладонью, размазывая её по щекам, шмыгает носом и кривит губы. — Ты думаешь, она тебя любит?! Думаешь, ты ей нужен?! — Единственный, кто ей не нужен — это ты. — Наивный щенок, блять, да ты ей вообще не нужен был, — кричит отец, и Джейсон сильнее нахмуривает брови. — Думаешь, она такая любящая, потому что ей посчастливилось тебя родить? — тычет пальцем себе в грудь и пыхтит. — Да я до трёх лет за тобой ухаживал, подгузники ебучие менял, кормил тебя, ублюдка мелкого, — он подходит ближе, а Джейсон застывает на месте, не в силах что-либо ответить. — А эта сука прыгала по членам, пока я сидел с тобой ночами! Она до твоих трёх лет даже видеть тебя не хотела, а вспомнила о тебе только тогда, когда начала курить траву. Ты настолько тупой, что никогда не замечал этого? Её ебучие перепады настроения, постоянные побеги, её нездоровый вид. Какой же ты после этого любящий сын?! — рявкает отец, а Колчек не шевелится и даже не моргает. — Это неправда… — Это правда, — кивает тот. — В моменты, когда она, как ты говорил… была счастливой — она была под кайфом. Она — грёбаная наркоманка, Джейсон. Она любила наркоту больше, чем тебя, а тебя любила под наркотой. Такая вот материнская любовь. — Это неправда! Отец замолкает, ещё раз шмыгает носом и сплёвывает. Кривит лицо в отвращении и качает головой. — Может, скажешь ему уже, а, Джинни? Джейсон медленно разворачивается, припечатывая мать взглядом, полным неверия, отчаяния и боли. Она молчит, только глядит в ответ — не менее печально и умоляюще. — Она хотела сделать аборт, — отрезает отец. Колчек чувствует, как внутри что-то разрывается. — Ей было всего лишь двадцать один, и в двадцать один она хотела жить для себя, а не для тебя. Ты ей не нужен был, а я уговорил её рожать, потому что мне нужна была семья. Но какая к чёрту семья, когда жене важнее отсосать какому-то мужику в тачке за травку. — Это неправда, — шепчет Джейсон, чувствуя, как по щекам текут слёзы. Он смотрит на мать и качает головой. — Скажи, что это неправда, мам… Мам? Скажи, что он врёт. Она молчит, поджимая губы. — Скажи, — Джейсон сглатывает и чувствует, как горло сжимается в спазме. — Блять, скажи, что это неправда! — кричит он и бьёт кулаком по столешнице. Удар громкий, отчеканивается от стен, звенит в ушах, заставляет мать вздрогнуть. А та продолжает молчать и жалобно смотреть. — Скажи… В глазах — мольба. В них — «Скажи, что это неправда. Солги мне, — и я поверю. Пожалуйста, я умоляю…». Безостановочно льются слёзы, закладывает в носу и першит в горле. Этот металлический привкус — прикушенная от напряжения щека. Боль в груди — разбитое мальчишеское сердце. Сожжённое детство, которое оказалась фарсом. Джейсон всё ещё не верит, но чем больше мать молчит, тем меньше надежды в нём остаётся. В конце концов, она шепчет: — Прости меня, Бэмби, — качает головой и тоже плачет. — Прости… Джейсон надламывает брови, раскрывает рот, не в силах сделать глоток воздуха, и держится за столешницу, чтобы не упасть. В груди жжёт пламя, скручиваются органы от напряжения и кружится голова. Лёгкие пульсируют, сжимаются до катастрофических размеров. В горле застревает крик, пока боль сковывает всё тело и бросает его в лихорадочную дрожь. Жар обжигает покрасневшие щёки. — Какая жалость, сынок, — вдруг говорит отец и иронично хмыкает. — Каково это знать, что ты всю жизнь любил шлюху, которая не хотела тебя рожать? Колчек не помнит, как это получилось. Просто вспышка — и вот он уже не в себе. Вот он валит отца на пол, вот он садится сверху и бьёт его кулаками. Разбивает теперь не только нос, но и всё лицо. Сыплет удары один за другим, рычит; глаза застилаются пеленой; в груди гулко стучит сердце; бурлит адреналин в крови. Джейсон колотит с такой яростью, что отец отключается, измазанный в крови. Но даже тогда он не унимается: бьёт, пока гнев льётся из него рекой, горит внутри адским пламенем. Испуганная мать хватает его за плечи, тщетно пытаясь оттащить. Джейсон отталкивает её, и та падает рядом. Только тогда он останавливается, испуганно глядит, но в ту же секунду резко меняется в лице и впервые смотрит на неё с отвращением. По взгляду матери видно, что ей очень жаль. Джейсону тоже очень жаль. У него не хватает сил на слова, он весь дрожит от боли и адреналина. Поднимается с колен и едва волочит ноги в ванную. Видит боковым зрением, как мать подползает к отцу и плачет. Колчек не узнаёт себя в отражении. Глаза потухшие, заплывшие, красные. В них — глубокая чернота. Полнейшее разочарование вьётся на шее крепкой удавкой, пускает по телу электрический импульс. Колчек бьёт кулаком в зеркало, разбивает его, режется осколками. Бьёт ещё раз и ещё, рыдает навзрыд и опускается рядом с раковиной, полностью выжатый и опустошённый. Полный ненависти — она сочится из него, льётся наружу вместе со слезами и кровью. Он сидит так какое-то время, обхватив голову и сжав в пальцах собственные волосы, а затем резко встаёт и выходит. На кухне мать возится с отцом, вытирает кровь и подаёт ему стакан воды. Замечает Колчека и потупляется, поникает в плечах смотрит с таким сожалением, что тошно становится. Джейсону впервые рядом с ней тошно. Впервые мерзко. Предательство выжигает грудь кислотой. — Я любил тебя, — на выдохе, с горькой улыбкой. — Я очень тебя любил… — Бэмби… — зовёт она, глотая слёзы. — Не зови меня так, — тут же отсекает и морщит нос. — Больше никогда не зови меня так. Детская любовь испепеляется, мелкой крошкой оседает в груди. Голова всё ещё в тумане. Джейсон едва перебирает ногами, когда поднимается наверх и, полностью обессиленный, падает на кровать. Джейсону восемнадцать, и жизнь катится по наклонной. Камни на пути слишком большие — спотыкаться и падать слишком больно. В любви матери не согреться; в отцовской — подавно. Джейсон уже как два года с безразличием смотрит на мать, не в силах её простить. Сердце жжёт обида, потому что в глубине душит он всё ещё любит маму — и это его убивает. Джейсону восемнадцать, и он теперь понимает, кто такая настоящая Джинни Колчек. Розовые очки бьются стёклами внутрь. Джейсон иронически начинает видеть всё то, что раньше не замечал. Точнее, не хотел раньше видеть, списывая всё на «показалось». Наркота, алкоголь, измены. Мама теперь это не скрывает — Джейсон и так всё знает. Да и взрослый уже. А он смотрит на неё и захлёбывается острой болью, сдавливающей его горло. В доме слишком погано — Колчек сбегает каждую ночь, шатаясь по улицам и ночуя на крыльце брошенных домов. Мать лишь поначалу спрашивает, где он, а потом, столкнувшись с безразличием, перестаёт интересоваться. Прощения не просит — бесполезно. С каждым днём они оба понимают: прежнюю жизнь не вернуть. Джейсону двадцать, и вкус первой выкуренной травки горчит на языке. Не первый поцелуй перебивает горечь во рту сладостью фруктовой жвачки. В душной накуренной комнате кружится голова и краснеют щёки. Не первый секс в очередной раз спасает от отчаяния. Мама об этом ничего не знает — Джейсон не рассказывает. Вот уже четыре года, как они держатся друг от друга на расстоянии. Вот уже три года, как отец мёртв. Джейсону двадцать пять, и он понимает, что зависимость передаётся по наследству. Из самого лучшего, что могла оставить ему мать — это красота. Остальное — сущий ад. Джейсону двадцать пять, и он любит одну девчонку до чёртиков. Внешне она тоже похожа на него, а характер — ещё хуже. Проблемная до жути, но Колчек любит проблемных. И сам он — проблемный. Они все одной масти. Все — безбашенные, с острой нуждой в адреналине, в кайфе, в ощущении жизни, бьющейся в жилах. Они все потеряны в водовороте событий; не знают как жить, но как-то всё-таки живут. Джинни Колчек правильно жить не умела. Сын — тоже. Джейсону двадцать восемь, и он обдолбан до отключки. В вене — пустой шприц. В зубах — почти выкуренная сигарета. В глазах — отпечатанный космос. Впереди — зубодробительная ломка и полное переосмысление собственной жизни. Джейсону всё ещё двадцать восемь, и он записывается в морскую пехоту, пережив выворачивающую наизнанку ломку. Крепкий сукин сын — весь в мать. Потому и сукин. Для него это не оскорбление, а скорее сухая констатация фактов. Его этим не спровоцируешь, лишь рассмешишь. Прямо как мать, которая узнаёт об его отъезде и понимает, что это, возможно, их последний разговор. — Ты не вернёшься? — Не знаю, — пожимает плечами. — Вот как… Молчат. Смотрят друг на друга, как в последний раз. Колчек хочет сказать, что ему больно, что он зол и что он всё ещё любит её. Любит эту чёртову Джинни Колчек — его мать, которая не хотела его рожать, но зачем-то родила и полюбила под травкой. Любит ли его без наркоты? Он не знает. Может, и есть внутри что-то, что напоминает любовь. Но у Колчека она гораздо сильнее — и это его снова убивает. Он прощается с матерью, а та в ответ лишь горько улыбается и машет рукой. — Доброго пути, Джейсон, — только и говорит она. Больше ничего. Абсолютно ничего. Колчек рассыпается внутри в который раз, понимая, что эта боль будет с ним всегда. Джейсону двадцать девять, и он сидит в мокрой пещере, дрожит, рассказывает о своём детстве Нику и не может сдержать слёз. Впервые плачет при нём и не может остановиться. Ник открывает глаза. Колчек замолкает. В его взгляде столько боли, что будь она ядом — Ник был бы давно мёртв. А Колчек с ней живёт, ею питается и ею же дышит, с ней засыпает и с ней же просыпается. Всё встаёт на свои места. Нику так жаль, что он дёргает плечом и шепчет: — Джейсон? — М? — Можно я тебя обниму? — Ещё чего, — тут же огрызается, вытирая слёзы ладонью. А они всё равно предательски льются. — Мне не нужна твоя жалость. Я давно это пережил, мне вообще посрать, я… Джейсон не договаривает. Вздрагивает, когда Ник вмиг сокращает расстояние и обнимает его, удивлённого и растерянного. Прижимает к себе так крепко, что тот даже вырваться не может — только ворчит, что он не девчонка какая-то, чтобы так его зажимать. Голос дрожит, ломается на гласных. Кей его не слушает, сжимает в объятиях, а затем добивает: — Ты хороший сын, Джейсон. Ты всё сделал правильно. — Не надо… — на судорожном выдохе. Он не договаривает. Ник никогда раньше не видел Джейсона плачущим. Он знает — Колчек сопли распускать не любит, но теперь понимает: это — его защитная реакция. Он запрещает себе эмоции, выпячивает стойкость и прячет за ней боль. Хорохорится, но внутри сгорает. Ник не осуждает, ведь любить мать, которая едва ли любит в ответ — очень больно. Жить, зная, что мать предала тебя — ещё больнее. Кей всего лишь послушал рассказ о детстве, но этого уже достаточно, чтобы понимать Джейсона. Он сидит с ним какое-то время, пока Колчек цепляется пальцами за его дождевик и плачет, утыкаясь лбом в плечо. Кей хочет сказать, что ему жаль, но молчит. Знает, что тот лишь разозлится и будет снова причитать. Ливень постепенно утихает и вместе с ним утихает и Джейсон. Только жарко сопит в плечо и дрожит. Ник осторожно гладит его по спине, вслушивается в тяжёлое дыхание и ждёт. — Пиздец, Ник, — шмыгает носом. — Развёл меня, как девчонку на секс. Кей ухмыляется. Джейсон прячет боль за шутками, но не бьёт, не сверлит взглядом, не злится. Это уже хорошо. — Если кто узнает, что я тут сопли распускал, я придушу тебя ночью подушкой, — в его голосе нет угрозы, но Ник судьбу испытывать не хочет. Твёрдо кивает головой и осторожно отползает назад. Колчек вытирает мокрое лицо ладонями, подтягивает ноги к себе, смотрит на дрожащие руки. — Я не знаю, жива ли она… Хотел написать ей письмо, но не знаю, что сказать… Я так сильно люблю её… И так ненавижу. Ник подмечает каждую эмоцию на его лице. Колчек сжимает челюсти до играющих желваков и поджимает губы до белизны. Терпит боль. Как морпех, как закалённый огнём человек — терпит. Ник не знает, каково на вкус предательство родителя, но точно знает: эту горечь сложно выплюнуть. Сложно пережить. Он лишь надеется, что Джейсону хватит сил всё это вытерпеть, выжечь из себя обиду, утопить её в себе. Простить. — Мне очень жаль, Джейсон, — всё-таки шепчет Ник. — Я это понял, — без доли эмоций. Даже не раздражается. Просто соглашается, качает головой и облизывает пересохшие губы. — Надо возвращаться, Никки. Исповедь затянулась. Кей соглашается, потягивается, разминая затёкшие плечи, собирает паёк обратно в рюкзак и выдвигается вслед за Джейсоном. Ливень заканчивается, оставляя после себя лишь моросящий дождь, скользкую дорогу да поваленные деревья. Через них сложно пробираться, но морпехи трудностей не боятся: они ими закаляются. Ник глубоко вдыхает свежий воздух и запрокидывает голову. Вечер выкрашивает небо в оранжевое зарево; постепенно ускользающее за горизонт солнце мажет лучами по мокрым щекам и согревает их теплом. В воздухе густеет запах озона, мокрых листьев и грязи. — Почему я? — вдруг спрашивает Колчек, поравнявшись в шаге. — В смысле? — Почему ты решил подружиться со мной? — Это что, вопросы из разрядов «назови пять причин, почему я тебе нужен»? — хмыкает Кей и ловит ответную улыбку. — Я тебе тут душу вывернул, не будь козлом. — Да тут и отвечать-то нечего, — пожимает плечами. — Я вырос в таких местах, где с детства учили людей по лицам читать. Ты та ещё заноза в заднице, но ты свой человек. Я это понял, когда ты старшим не дал мне дедовщину устроить. Ник косит взглядом на товарища, подмечает блестящие глаза и тёплую улыбку. — Я не делю мир на чёрное и белое, Джейсон. Не все люди плохие. — Как глубокомысленно. Это тебе кто подсказал? — Ой, пошёл ты, — резко толкает его локтем, но Колчек успевает увернуться, обойти со спины и поравняться с другой стороны. Быстро и ловко, как учили на тренировках. — Знаешь, я ведь никому раньше про маму не рассказывал. Ник молчит, замедляется в шаге, словно это поможет Колчеку лучше сконцентрироваться на мысли. — Думал, что утяну это всё… — Колчек морщится, — эти все чувства в могилу. Никому не расскажу про неё, а ты… чёрт, Никки, ты измором просто докопался. Тебе реально надо в переговорщики идти, ты там мозги вскопаешь только так. — Сочту за комплимент, — хмыкает Кей и пожимает плечами. Копать мозги — это у них семейное. Матушка копала мозги отцу — он копал мозги Нику — Ник копал мозги сестре, что для четырнадцати лет её юбка слишком короткая, а макияж слишком яркий. Ник для сестры что-то вроде отца, который днями мог пропадать в гараже или спать. В общем-то, семья у Ника тоже сложная, но по сравнению с семьёй Джейсона — всё же цветочки. Ник думает, что ещё успеет рассказать Джейсону о ней — и даже, может, показать. Может, предложит ему как-нибудь в отпускные сгонять к нему домой. Было бы круто, снова думает Ник. Обратно они идут молча, только каждый думает о чём-то своём. Кей сковырнул мокрую корку с раны Джейсона, и теперь она кровоточит. Хочется ещё раз обнять, но Колчек от аффекта уже отошёл, поэтому теперь он уж точно пропишет. Молчание всё же лучше. Оно тоже бывает громким; и иногда в нём больше слов, чем на языке. Уж Ник-то знает. А ещё он знает, что Ривера их в порошок сотрёт, потому что, оказывается, они возвращаются самыми последними из всего взвода. Зато Кей облегчённо выдыхает, когда видит, что все целы. Никого деревом не прибило и молнией не поджарило. Только Ривера всё глотку дерёт. Хотя Ник успевает поймать проскользнувшее облегчение, когда он подходит к ним двоим вплотную и начинает отчитывать, мол, не по уставу разбежались, не по уставу собрались, не по уставу обосрались. Ник впервые слушает рявканье с апатичным лицом. Джейсон тоже слушает и даже бровью не ведёт. Ему что в первый день было плевать на ор, что сейчас. У него иммунитет — с таким-то детством. Кей теперь не удивляется. Скорее опасается, что если Колчек пойдёт муштровать новобранцев, то станет самым бешеным штаб-сержантом в истории. Дополнительную пожарную вахту им не влепляют, списывают проваленное задание на ошибку командования, но, конечно же, ход делу никто не даёт. Подумаешь, угодили в ураган. К такому надо быть всегда готовым. Пережив суицидальную миссию, каждый рекрут, кичащийся атеизмом, теперь чешет затылок и тщательно думает, что написать в пятой строчке армейского жетона. Ник с Джейсоном этим не страдают, конечно. Оба верующие до чёртиков, правда Ник думает, что у Джейсона вера в Бога — очередная защитная реакция, но вслух он об этом не говорит. Это всего лишь догадки — пусть ими и остаются. После отбоя впервые так тихо и так спокойно, что Ник вырубается сразу же, как только его голова касается подушки. Твёрдая постель кажется такой уютной, мягкой, прохладной — настолько сильно он вымотался. Испуг сделал своё дело: выжал его полностью; до отбоя он то и делал, что клевал носом. А сейчас спит как младенец, только громко сопит и пускает слюни. Утром Джейсон увидит его слюнявую подушку и будет от души над ним хохотать. А потом снова быстрее всех оденется и снова первым встанет встрой, снова будет подгонять Кея взглядом и кривить губы, мол, быстрее давай. А тот язвительно фыркнет в ответ, но обиду не затаит. Кое-как завяжет шнурки, поравняется в строю, выцепит довольную ухмылку Колчека и устремит свой взгляд на Риверу. Тот снова мечет и рвёт. Кей снова вжимает шею в плечи с непривычки. Колчеку снова плевать. Снова, снова, и снова. Всё остаётся неизменным, кроме их дружбы. Она — крепнет. Она крепнет, когда Ник за завтраком съедает на редкость вкусный йогурт, скребёт ложкой по стенкам пластмассового стакана, а Джейсон, увидев это, отдаёт тому свою порцию и даже бровью не ведёт. Только и говорит, мол, бери уж. Она крепнет, когда Джейсон выхватывает письмо Ника, написанное семье, и театрально его читает, поддельно пускает слезу на фразе «я скучаю, малышка» и от души смеётся. А Ник краснеет до ушей и бегает за Джейсоном по всей казарме. Рекруты вовсю хохочут, чуть ли не валятся с кроватей. — О, Никки, неужели у тебя дома есть «малышка»? — поддевает Колчек, перескакивая через койку. — Она в курсе, что ты ей изменяешь с здешними кроликами? — Это моя сестра, придурок! — рявкает тот, пытаясь схватить Колчека. — Отдай письмо! — Сестра? — он уворачивается от захвата. — А я думал, ты из южной Каролины, а ты, оказывается, из Алабамы. В Джейсона летят подушки, ручки и карандаши, летит кипа бумаг. Колчек хохочет вместе с рекрутами, свистящими и гудящими от разогревшейся заварушки. Они топают ногами, хлопают в ладоши и браво скандируют имена, призывая к драке. Всё равно если влепят вахту, то явно не всем, а, как всегда, Бенотцу и Шмукателли. Впрочем, с Джейсоном по-другому не бывает. Ник знает. А ещё он знает: старые раны, что никак не могу зажить, толкают Колчека на безрассудные поступки и пробуждают в нём ту отвагу, которую, пожалуй, уважает даже Ривера. Глаза его расширяются, когда Колчек ложится на случайно прилетевшую к ним учебную гранату. Оттого Нику ещё страшнее становится за рекрутов, которых Колчек в будущем будет воспитывать. Если, конечно, будет. Ник так далеко не загадывает. В Джейсоне плещется невысказанная обида, боль в сердце, злость — и всё это приводит его к первому месту в списке лучших. Делает его лучшим из лучших. Вот так это бывает. Боль толкает его совершать такие поступки, которые человек в здравом уме никогда бы не совершил. Ник вот на прилетевшую гранату не лёг бы, а Джейсон, как всегда, даже бровью не повёл. Ну прямо Капитан Америка. Того и гляди — символом КМП станет. Ник вот вообще не удивится. Не удивится, когда его, оглушённого взрывом очередной гранатой, Колчек потащит на себе, потому что провалить задание нельзя — иначе Ривера спустит с них шкуры и сошьёт себе из них шубу. Ник такое в «Молчание ягнят» видел. Джейсон, кстати, тоже, но он к триллерам равнодушен, больше боевики любит. Но это всё становится таким не важным, когда у тебя в ушах — грохот, что аж голова кружится. А ты сам — крепкий малый, но тебя тащит парень вдвое меньше тебя. Тащит на своей спине и — удивительно — дотаскивает до конца. Под рёв Риверы отдаёт честь и бодро, яро, с отдачей примерного морпеха докладывает, почему Ник в таком состоянии, почему они опоздали на пару минут и почему Джейсон в беде своих не бросает. Ривера, будучи недовольным, всё же доволен. И не потому, что Колчек всё-таки выполнил задание с горем пополам, а потому, что он чтит устои морпехов. Для каждого бравого морского пехотинца их устои, — всё равно что Библия для священника. Если не почитаешь, то относись хотя бы с уважением. А Джейсон и почитает, и с уважением относится — и не для того, чтобы подмазать начальство, а просто потому, что такой он человек. Ривера им доволен. И Ник ничуть не завидует тому, что Колчек выделяется среди всех рекрутов, что, будучи двойной крысой, он иронично выше всех прыгает и быстрее всех бегает. Такая ирония. Ник знает агрессивного и серьёзного Джейсона, ретивого Джейсона, выточенного жёсткими тренировками Джейсона, но ещё он знает ребячливого Джейсона. Того, кто смеётся над письмом Ника, но никогда не позволяет другим смеяться над ним. Того, кто кичится патриотизмом, но похоронную «Day is Done» терпеть не может. Предпочитает вместо неё «Show Must Go On», потому что какой бы смерть ни была, шоу должно продолжаться. Ник знает отчаянного Джейсона, который до трясучки любит гнать под рок. Улицы освещены тёплым светом высоких фонарей; в машине пахнет ванилью, а рядом сидит клёвая девчонка, лопающая ментоловую жвачку и крутящая прядь волос на палец. Прям сцена из кино. Джейсон не прочь, чтобы жизнь была, как в кино. Отчаянный Джейсон говорит, что в любви не нуждается, ведь драйвового секса вполне хватает. Но если уж любить, то с головой, до самого конца. Сгорать до пепла, с потрохами и задыхаться от чувств — иначе не любить вообще. Вот такие у него крайности. Ник, которого уже ничем не удивишь, всё же иногда удивляется. Он знает ранимого Джейсона. Того Джейсона, который не может написать письмо матери. Не может даже одну фразу начеркать, не может даже вслух произнести. Не может простить. Рана болит; в сердце горит огонь, выжигает душу. Кей не знает, когда горечь от воспоминаний перестанет кислить на языке. Не знает, будет ли у этого конец, но он надеется. Потому что Джейсон этого заслуживает. Даже когда врёт. Ник эту фишку не сразу просекает, а подмечает гораздо позже, когда Колчек лжёт ему, что мать он не любит. Так и говорит, мол, не люблю её, не люблю, а сам глаза уводит и губы поджимает. Ник такое сразу видит — не зря вырос в гетто, не зря внимательно курсы ораторского мастерства слушал и экзамен на отлично сдал. Джейсон сложный. До скрипа зубов и пара из ушей, но с Джейсоном — хорошо. С ним хорошо служить, хорошо проходить подготовку, хорошо кадрить девчонок в корпусе, хорошо воровать запасы спиртного, которого в КМП оказывается достаточно, чтобы напоить целую роту. Всё лучшее — штаб-командирам. С Джейсоном хорошо под градусами снова ворошить старое, но не то, что болит под кожей, а приятное. Выпускной, в который Ник напился до тошноты. Первый секс, когда его стошнило на юбку девчонки, после чего он разрыдался. И такое бывает. Колчек давится со смеху и чуть ли не валится с койки. Перед отбоем большинство новобранцев бегут в душевые: смывать пот и сбрасывать напряжение. Колчек и Кей последние в очереди, так что они особо не спешат. Сегодня не их очередь дежурить, поэтому можно чуток расслабиться. Ник упускает момент, когда они стали такой вот слаженной командой из двух человек. Возможно, это было, когда Джейсон спас его от кровавой дедовщины. Возможно, это было, когда он решился рассказать Кею про свою мать. Возможно, когда спас его, оглушённого гранатой. Чёрт его знает. Ник на этот вопрос не спешит отвечать, но и париться над ответом не собирается. Жизнь уже раскидала игральные кости, а значит всё правильно. Они хорошие морпехи и хорошие друзья. Ник знает Джейсона уже как три месяца. Военная форма сидит идеально, подчёркивает прямой стан, фуражка поблёскивает золотой брошью, в начищенном чёрном козырьке можно увидеть своё отражение. Ник смотрит на себя и цокает языком, выковыривая застрявшее в зубах мясо. Джейсон рядом со вздохом закатывает глаза. Он такой важный, напыщенный, как гусь, но форма ему к лицу. Он в ней уже не шебутной мальчишка, не бешеный среди всего взвода, не Бэмби, а самый настоящий морской пехотинец. Настоящий мужчина, если верить призывным брошюрам. После парадного марша каждый морпех норовит обнять близкого, что пришёл его поздравить. Ник крепко обнимает сестру, подхватывает её на руки и кружит пару раз, а потом отпускает, крепко обнимает маму и ничуть не расстраивается, когда узнаёт, что отец не приехал. Он ничуть не удивлён. От мыслей об отце его отвлекает Колчек. Он стоит один в центре бурлящей от эмоций толпе и не шевелится. Ник подходит к нему, кладёт ладонь на плечо и едва тянет губы в улыбке. — Она не приехала, — тихо говорит Джейсон. — Это не отменяет твои заслуги, — старается поддержать и сильнее сжимает плечо. — Ты так ебашил и так ломал себя не для того, чтобы сейчас опускать руки. Тебе дали старшего лейтенанта и ты стал лучшим из лучших. Ты крут, брат. Ты крут в команде и крут сам по себе. Чёрт, Джейсон, да я теперь к тебе на «вы» и «сэр» должен буду обращаться. А там глядишь и капитана дадут. Ты-то у нас чуть ли не в президенты метишь, — подначивает Ник. — Умеешь подмаслить, — хмыкает тот и просаживает хитрым прищуром. Они оба смеются. — Но знаешь, — вдруг говорит Кей, вернув себе прежнюю серьёзность. — Я знаю, что эта рана будет болеть очень долго. Я не знаю, пройдёт ли она у тебя вообще, встретишься ли ты вообще с матерью, но я знаю одно, — он разворачивает Колчека к себе и сжимает его плечи уже двумя руками. — Я всегда буду рядом, чтобы поддержать тебя. — За зад? — Что? — За зад подержать? — Ой, да пошёл ты, придурок, — Кей толкает его в плечо, но от смеха всё же не сдерживается. — Всю серьёзность мне обосрал. — Это я могу, — довольно хмыкает. — Но спасибо, брат. Semper fi, — Колчек протягивает кулак. — Semper fi, — Кей его отбивает. Они стоят так какое-то время, молча вглядываясь друг в друга, подмечая малейшие изменения. Они стали крепче, сильнее, ловчее. За военной формой сноровки не видно, но у них ещё будет время продемонстрировать всё то, чему их научили. А до тех пор. — Хочешь, познакомлю тебя со своей семьёй? — С той самой Иззи, «малышкой» и просто сестрой? — Да, с той самой, — чеканит Ник. — Но если взболтнёшь какую такую шутку при ней — зарою. Джейсон вскидывает руки, капитулируя, но сам улыбается и ни чуть не злится. Ник чеканит без тени шутки, но тот его ответную реакцию понимает. Сестёр защищать — долг каждого брата, Колчек такое уважает. Ник не сомневается, как и не сомневается в том, что Колчек будет легонько поддевать его в разговоре, но в наглую при его сестре стебать всё же не станет. Кей не сомневается в том, что его семье Джейсон понравится и что сестра будет от него в восторге. Не сомневается, что Джейсон впишется, покорит их своими шутками, ослепит широкой улыбкой. Никакие объятия не заменяет материнские, по которым Колчек тоскует. Кей в этом не сомневается; но надо жить дальше. Надо двигаться дальше, выгрызать себе будущее и держаться. Держать удар. Этому учили в КМП, это — кредо каждого морпеха. Это — слова Джейсона. Ник знает, что впереди их ждёт множество проверок на силу духа и прочность дружбы. Они выстоят. Обязательно выстоят. А ещё Ник знает: несмотря на то, что Джейсон Колчек — копия своей матери, он — лучше своей матери. И это, пожалуй, самое главное.