Бархатцы

В руках у Пегг старый грамофон и пара виниловых пластинок. Она прогибается, опуская тяжесть на пол возле себя и испускает усталый вздох, смешанный с чихом. Слишком много пыли, ее стоит убрать. Этот вечер должен пройти идеально, Барбара кажись готовится не к свиданию, а к пиршеству на несколько сотен человек. У Пегг пошарпанная монашеская комнатушка и еле заправленное покрывало из старых простыней, тяжеленный фонограф на шатающемся столике и нестерпимое желание прямо сейчас увидеть ее. Пегг совсем сходит с ума от ожидания и смотрит на часы мутным взглядом, ждет столько, сколько сможет, не давая себе уснуть. – Долго сидишь? Звучит под ухом бархатистый голос и Барбара чувствует опаляющее шею горячее дыхание. Пастор содрогается от одного взгляда обладательницы пурпурных волос и кидается в объятья. Долго, но это уже не важно. Диаконисса как ребенок малый и не отпустит ту никуда. Они сегодня в соборе одни, вечер весь только их, для них предназначен. Младшая Гуннхильдр поцелуями окольцовывает бледные руки, совсем невесомо касается губами кожи Розарии. Для них привычно вот так сидеть, по ощущениям целую вечность, прикасаться нежно, страшась разбить. — Не откажешь даме в танце? Спрашивает, усмехаясь. Знает прекрасно, что сестра больше любит пение вживую, ее пение, вместо прочего. У Розарии смех хриплый, отголосками убывающий. - Перестань. Потому, что привыкли. Грубостью на лесть. Потому, что им по разному бывает надо себя показать. Потому, что сестре наигранность кажется через чур. Но все же та вступает в игру, берет за руку ее и уводит к грамофону, упрямо заправляя виниловую пластинку в приемник. Барбара полностью следует за обладательницей крио глаза бога, сжимает покрепче ладони чужие и смотрит в беспристрастные глаза, проводя пальцами по щеке. Красиво. До безумия красиво. У сестры Розарии движения резкие, идущие врозь с диакониссой, у той они плавные и неловкие. У Пегг слегка дрожат руки и ноги подкашиваются, то ли от волнения, то ли от неконтролируемой вспышки тихого смеха. У Барбары с грампластинок слетает слой пыли и молотый перец. Они давно перестали танцевать. В глазах у Розарии буро-фиолетовые огоньки, пьяно блестящие на фоне блеклого света лампочки и дыхание отдающее дешевыми сигаретами. В глазах у Барбары незабудки, расцветающие под лаской и во рту вкус заоблачного перчика и крепкого кофе. Они давно перестали танцевать. Они уже бесконечность, по ощущениям смотрят друг другу в глаза, разглядывая радужные пятна, напоминающие огни вечерних фонарей. Они уже вечность, этого хватает. Им бы быть инадзумскими обывателями и писать книгу о суждениях Электро Архонта, а не выпивать "в честь праздника". Барбара и не пила почти, ей хватает одного взора на Розарию, чтобы опьянеть так, что никакой пряный напиток не поможет. Их любовь на самом деле глупа, до побеления костяшек. Бесконечно абсурдна и не правильна. Их любовь - полное нарушение заповедей и это тот момент, когда Пегг без сомнений нарушает Божьи уставы. Создает себе идола, воплоти. Для нее Розария прекраснее всей семерки архонтов. Для нее Розария - серафим, не менее. Диаконисса проводит по грубой коже щек тыльной стороной ладони. Их любовь меняет обоих полностью, ведь Барбара теперь не может жить без парфюма из полыни, а за Розарией вечно тянется тонкий шлейф пряных цветочных духов. Пастор складывает голову той на плечо, усаживаясь поудобнее, приобнимает за спиной и шепчет на ухо глупости всякие. - Так спокойно, не правда ли? Розария отвечает не сразу, проводя невидимую линию от плеча, до изгиба бедра, огибая девичью талию. У сестры привычка такая, заставить ее вздрогнуть от прикосновений холодного металла к оголенной коже. — Ага. Тихо шепчет, утыкаясь в чужое плечо. Розария на самом деле до жути не любит открытые окна и мокрядь, витающую вечером в Мондштадте. В городе свободы на удивление не холодно вовсе, лишь слегка моросит изо дня в день. Барбаре нравится сырость, ей этого хватает. Барбару хочется укрыть всю нелепыми пледами, образовав согревающий клубок и целовать настойчиво, покрывая уголки губ бардовыми оттисками помады. У Барбары кожа мягкая, слегка загорелая и усыпанная мелкими веснушками. У Пегг щеки алеют пурпурным румянцем от любого прикосновения и ресницы черные слегка дрожат от усталости. Диаконисса говорит на языке бархатцев. У неё глаза пеленой объяты и слёзы норовят ускользнуть, стекают по подбородку тёмным пятном расплываясь на белоснежных тканях. У неё на бирюзе радужки сверкает рыжий и мелко поблескивающие огоньки укрывают веки. Пейдж по сути должна глядеть сейчас прямо на фонари и смеяться вполголоса, хотя яркие пятна пред взором вполне сойдут за тонкую линию расплывчатых ламп. У неё в глазах рыжие отголоски памяти и копна волос, отдающая пурпурным оттенком, глянцевые блики и рассветы дурмана, окутывающие иллюзорными мечтами. У них на двоих среднестатистическая влюблённость и совершенно неправильное виденье нежности