…В громе копыт ущелье Джагей, и пыль, словно рушится твердь. Скакун летел, как летит олень, но кобыла — как рыжая смерть… © Редьярд Киплинг "Баллада о Западе и Востоке" Не думай о секундах свысока. Наступит время, сам поймёшь, наверное, — свистят они, как пули у виска, мгновения, мгновения, мгновения… © Роберт Рождественский "Мгновения"
«Победа! Мы в Плевне! Некогда, господа, срочное донесение!» Промчавшись с этим криком мимо столпившихся журналистов, Ипполит не оглядывался. Огненно-рыжая Одалиска, словно чувствуя важность момента, без понуканий летела галопом. В ставку! В ставку! Прорвавшись на южную окраину Плевны, генерал Соболев уже несколько раз посылал гонцов за подкреплениями — тщетно. Не добрался ни один. Зуров, изнывавший от нетерпения, наконец в шесть часов вечера отпросился с казачьей полусотней добыть артиллерии и штыков. "Граф, хоть вы прорвитесь!" — умоляюще ответил генерал и в отчаянном порыве обнял адъютанта, будто отпуская на верную смерть. Впрочем, почему "будто"? Ипполит не строил иллюзий по поводу участи своих предшественников — но, по природе храбрец и записной дуэлянт, с привычной лихостью верил: уж его-то гибель обойдёт стороной. Рано, рано, старушка с косой, на ротмистра Зурова замахиваться! Понимаю, что нравится тебе гусар — да не нравишься ты ему, костлявая, уж больно мрачна! Пятьдесят казаков оказались кстати: на отрезке пути от соболевского отряда до расположения центральной группы Ипполит пронёсся, как на параде — башибузуки и стрельнуть не посмели. А ведь притаилась тут засада их, чертей собачьих! И не одна: видел Зуров, видел своими глазами трупы предыдущих гонцов. Двоих первых — совсем близко, едва ли в трёх верстах от этого гнезда осиного под названием Плевна… Третий нашёлся в долине, на расстоянии версты от наблюдательного пункта корреспондентов. Серёжа Берещагин, девятнадцатилетний генеральский ординарец. Изрублен шашками в куски. Ротмистр, вихрем пролетая мимо, только по окровавленной черкеске и узнал несчастного юнца, чья изуродованная рука до сих пор судорожно сжимала саблю. Рядом, уткнув морду в землю, с пулями в правом боку и груди лежал бурый донской жеребчик, разделивший с хозяином злую участь. До стайки журналистов Ипполит домчался один, отпустив казаков метрах в ста: неужто в расположении своих войск не доберётся? А у Соболева с его двумя бригадами каждая сабля на счету. Полусотня, слаженно развернувшись, упылила назад — Одалиска же с гусаром в седле одинокой рыжей молнией продолжила путь. Ликующие корреспонденты брызнули врассыпную, наперегонки рванули к телеграфам. Зуров это видел лишь краем глаза, мгновенно оставив господ щелкопёров позади. Неутомимые лошадиные ноги несли его в ставку. За спиной послышался конский топот. Ипполит оглянулся — там Казанзаки, жандармская рожа, изо всех сил шпорил своего гнедого. "Примазаться к славе хочет, да и чёрт с ним", — без злости подумал ротмистр, белозубо оскалившись из-под пышных смоляных усов. А за противным греком легко, словно на крыльях, стремительно сокращал дистанцию Ятаган — вороной красавец-ахалтекинец, чьего всадника Зуров определённо был рад видеть гораздо больше. — Эвре! Господин Козинаки! — зычным баском окликнул их гусар, весело помахав рукой Шарлю д'Эвре и насмешливо отсалютовав Казанзаки. Журналист, уже поравнявшийся с последним, широко улыбнулся и энергично ответил на приветствие. Чернявый жандарм только сухо вскинул руку к синему кепи и опять ударил шпорами в истерзанные конские бока. Ипполит попридержал горячившуюся Одалиску, дав всадникам догнать его. Гнедой подполковника, вытянув морду, явно прилагал все усилия, чтобы поддерживать бешеный темп скачки — вороной же шёл с высоко поднятой головой, словно и не галопом вовсе, а шагом. Было видно, что его хозяин-француз из чистой любезности к Казанзаки (да и к самому Зурову, тот не обижался) не даёт ахалтекинцу сорваться в настоящий карьер. — Отличный материал для "Ревю паризьен", а, Эвре? Не абы что — Плевна наша! — приспустив Одалиске поводья, хохотнул ротмистр и похлопал корреспондента по плечу. Лошади скакали по узкой ложбине тесно, бок о бок, так что до собеседника можно было без труда дотянуться. — Несомненно, граф, мои читатели будут в восторге, — изящно склонил голову сероглазый француз. И пылко добавил: — Даю слово, вам не придётся вызывать Шарля д'Эвре на дуэль за неумение описать ваш подвиг! Зуров хмыкнул, приосанился и подкрутил лихие кавалерийские усы. Ему польстила горячность журналиста, к тому же теперь волноваться было не о чем: до командного пункта оставалось чуть больше версты, а посреди русского расположения это расстояние и вовсе ничего не значило. Не то что пять минут назад, когда твоего коня на каждом отчаянном прыжке могла сразить турецкая пуля. Д'Эвре, чьи тонкие руки утонули в чёрной гриве Ятагана, выпрямился и неотрывно смотрел вперёд; серые глаза сверкали от возбуждения и предвкушения сенсации. Он скакал в центре, между Ипполитом и Казанзаки (синий мундир, заботившийся только о том, чтобы не отстать, сосредоточенно уткнулся взглядом в холку гнедого и пыхтел так, будто ехали на нём самом). Последняя верста! Сердце Зурова триумфально пело. Под сладостный свист встречного ветра он низко пригнулся к мокрой, почти белой от пены шее Одалиски, сливаясь в одно торжествующее целое с благородным животным… И тут грохнул выстрел. Звонко и очень близко, затмив басовитую тяжесть не такой уж и далёкой непрекращающейся канонады. Разум мгновенно поглотили инстинкты. Звук громыхнул совсем рядом, слева — и граф в этот миг совершенно забыл, друг или враг там скачет. Наверное, именно это его и спасло: он резко повернул голову, пригибая её в движении, равно готовый как помочь, так и защищаться. И успел увидеть чёрное дуло, когда оно ещё только направлялось, а не было направлено прямо ему в лоб. Секунда! Доля секунды! На это ничтожное время Ипполит оказался быстрее своей смерти. Рефлексы не подвели бывалого бретёра. Он бросился всем телом из седла влево, нацелившись головой в грудь тому, кто держал пистолет. Что это за человек — ротмистр не думал. Важно было сбить нежданному врагу прицел. С оглушительным грохотом пуля свистнула у зуровского виска. Они, перевалившись через атласную спину вороного, бухнулись на землю вместе — еле успел увернуться испуганный гнедой без седока. Ипполиту повезло: упал на противника, расшибся не так сильно. Зато в ушах звенело, как после порядочной контузии — поэтому Зуров, напоминая самому себе мешок с сеном, мгновение-другое лежал на неподвижном убийце и морщился от казавшегося громоподобным топота удаляющихся лошадей. Враг зашевелился. Гусар глянул ему в лицо — и обомлел. Рыжеватая бородка-эспаньолка, светлые усы, тонкий нос с горбинкой, проницательные серые глаза… Спит он, что ли? Э, нет, а вот этого не надо! Попытку втихаря навести револьвер и застрелить исподтишка Ипполит не собирался терпеть ни во сне, ни наяву. — Вы рехнулись, д'Эвре! — возмущённо крикнул ротмистр, левым кулаком съездил французу в челюсть, а правой рукой схватил за дуло и выдернул из чужих пальцев длинноствольный пистолет. — Тысяча чертей, это несмешная шутка! Он вскочил, огляделся и с размаху зашвырнул увесистое оружие в обмелевший от жары ручей, протекавший неподалёку справа под склоном ложбины. Наверху двигались русские войска — но никому и в голову не приходило полюбопытствовать, что за драма разыгрывается внизу. Да и кто бы услышал пистолетные выстрелы в разгар артиллерийской дуэли? Зрелище трупа Казанзаки едва ли в пяти шагах слева вызвало лёгкую дрожь, хоть бравый гусар и догадывался, что столь долгое отсутствие реакции подполковника не может означать ничего иного. От неожиданности случившегося страшно было — не от самого факта смерти, воина ею не удивишь. Ведь не кончилась же ещё минута, как они трое скакали рядом, стремясь к одной цели! И вот один из них застрелен подло, сбоку в упор, лежит ничком, и вокруг дырки на его правом виске — расколотом, развороченном — чернеет окаём порохового ожога… Второй едва избежал гибели. Третий — убийца. Что взбрело в голову д'Эвре? Безумие? Ревность? Какая-то обида, одним небесам известная? Лишь двух вещей: измены и шпионажа — не мог предположить верный присяге Зуров, грешивший только вспыльчивостью, картами, поединками и пьянством. У графа даже и в мыслях не было, что цель стрелка — просто любой гонец, спешащий за подкреплениями в ставку. Француз, не теряя присутствия духа, неторопливо поднялся с таким изяществом, словно вставал с кресла в Версале, а не с запылённой земли в нескольких верстах от маленького болгарского городишки. Он слегка пошатывался, ещё не полностью отойдя от сотрясения, но взгляд серых глаз был непостижимо ясен и спокоен. Казалось, убийца вообще ничего не помнил о содеянном. Зуров шагнул назад с не свойственной ему обычно растерянностью. Д'Эвре невозмутимо направился к телу невезучего жандарма, шагая мягко и легко, как в бальных туфлях на зеркальном паркете, без спешки достал из кобуры уже не нужный подполковнику револьвер, из ножен — саблю. Ротмистр, отмерев, инстинктивно выхватил собственные пистолет и клинок. Непонимание в душе ещё не уступило место гневу — и потому граф, на всякий случай взведя курок, не выстрелил, а тихо спросил, расширив свои и без того большие, чуть навыкате, чёрные глаза: — Бога ради, д'Эвре, зачем вы это сделали? Неужто из-за Варвары Андреевны? Так добро бы я — но Казанзаки-то вам был не соперник, она его жандармскую физиономию терпеть не могла! Или… или вы только ко мне ревновали и только меня хотели убить, а Казанзаки убрали как свидетеля? Ну так пристрелили бы меня сначала! Журналист, всё это время стоявший боком, развернулся, словно очнувшись от задумчивости. Его лицо было бестрепетно — но Ипполит, за картами навидавшийся всяких взглядов, успел уловить блеснувшую в глубине глаз насмешку. Более того, она была приправлена покровительственной печалью, и вот это гусару совсем не понравилось. — Вы пгавы, но лишь отчасти, — бесстрастно прокартавил по-русски корреспондент, с нарочитой галльской небрежностью опершись на саблю. — Мне действительно следовало убить вас пегвым. Каюсь, я недооценил вашу геакцию, пгиём с удагом был великолепен. Подполковник Казанзаки и впгавду был всего лишь неудобным свидетелем. Мне пгишлось лишить его жизни — и я искгенне жалею, что не смог быстго и милосегдно поступить так же с вами. Но это мой долг… — Долг? Интересно, какой! У вас доброта и благородство башибузука, милостивый государь! — с улыбкой на побелевших от ярости губах, задыхаясь, перебил Зуров. Он прекрасно сознавал, что и сам не безгрешен по части кровопролития: бил в яблочко на каждой из десяти с лишним дуэлей, наловчившись всаживать пулю в пятак на двадцати шагах. Случалось и кулаками махать так, что пострадавших потом в больницу везли — взять того же купца Свищова, полетавшего со второго этажа после ссоры за партией в штосс… Но тому, с кем ты только что мило беседовал, без предупреждения всаживать пулю в висок или в лоб! Не в честном бою, не спьяну!…Но смерть, полна коварства, Его подстерегла-а-а И нанесла удар свой Ножом из-за угла…
Дьявол, и песня-то французская. Никогда не нравился этот куплет Ипполиту Зурову, да и последующий тоже. Предыдущие — хорошие: про любовь к вину до чёрта, про схватку рукопашную, про удар старухе-смерти в ухо и про успех у женщин… Всем этим граф баловался, а вот о полном сходстве с судьбой короля Анри Четвёртого как-то не мечтал. — Вы не дослушали, — мягко укорил его д'Эвре. И сделал небольшую паузу, будто нарочно время тянул. — О мадемуазель Сувоговой не беспокойтесь, она здесь абсолютно ни пги чём. Мне нельзя любить её — опять же по долгу службы… "Да что это за долг такой?! Наёмного убийцы, что ли?!" — мысленно зарычал ротмистр, уже представляя, как голыми руками душит мерзавца. А тот, держа револьвер и саблю убитого им невинного человека, смотрел так спокойно, словно они тут обсуждали достоинства английских верховых лошадей. — …но я позабочусь о том, чтобы она пегежила эту войну свободной, счастливой и со своим женихом. Пгостите, мне пгидётся заставить её скогбеть о вашей гибели… — По-французски, чёрт подери, по-французски! — не выдержав, взревел Ипполит, и в чёрных глазах его засверкали молнии. — Если уж вы имеете полномочия "заботиться" о ходе войны, если сражаетесь против нашей державы, то не смейте коверкать русский язык! Не про вашу честь это — если она вообще имеется у такого меткого стрелка, господин представитель нейтрального государства! — Как вам будет угодно, граф, — покладисто перешёл журналист на язык Жюля Верна и церемонно поклонился в знак понимания. — Но, к сожалению, вы опять ошиблись: моя страна не нейтральна, а открыто враждебна вашей. Я не француз. Я турок. Моё имя — Анвар-эфенди. — Надо же! А что ж не сам султан Абдул-Гамид? — с иронией вскинул соболиные брови Зуров. Не считая нужным лезть в шпионские игры и хитросплетения интриг, он никогда не слышал о шефе турецкой разведки, "сером кардинале" Османской империи. Услышанное имя, столь важное для всего Третьего отделения СЕИВК, не произвело на полевого офицера никакого впечатления. — Впрочем, мсье или эфенди, можете умереть кем хотите. У нас обоих пистолеты и сабли — воткнём клинки в землю как барьеры, и пожалуйте стреляться! Только уж извините великодушно, спиной я к вам поворачиваться не стану. Теперь лицо, едкие интонации и гордая поза русского гусара выражали едва ли не большее спокойствие, чем у его врага. Неустрашимый бретёр, Ипполит вновь был в своей стихии. Только в сердце, никак не желая уступать привычному дуэльному холоду, лавой клокотала ненависть. И граф знал, отчего это: доселе никто из его противников не осмеливался желать зла России. Но д'Эвре, против его ожидания, не глядя отшвырнул пистолет в ручей, где упокоился револьвер Казанзаки. — Позвольте мне, граф, как вызванному на дуэль, самому выбирать оружие, — мягко произнёс шпион, пробуя на руке тяжёлую жандармскую саблю. И, резко выпрямившись, отсалютовал с готовностью встретить любой натиск. Зуров склонил голову набок и несколько секунд молча изучал его любопытно-презрительным взглядом. Затем выразительно усмехнулся и, покосившись на ручей, демонстративно убрал пистолет за пояс. Со свистом вскинул клинок к лицу в ответном салюте, задержал на мгновение, смотря на противника сквозь широкую полосу стали, словно через наносник шлема. — Боитесь, Шарль-Анвар-или-как-вас-там, что живым от пули не уйдёте? — поинтересовался ротмистр. Его губы искривила невесёлая улыбка. — Пра-авильно боитесь. Но посмотрим, сумеете ли вы освежевать меня так, как освежевали румынского плясуна. — Постараюсь, — скромно пообещал корреспондент и сделал приглашающий жест саблей: — Нападайте, граф! Ипполит уже приготовился броситься… но вспомнил роковую ошибку полковника Лукана — того самого румына, которого только что упомянул. Вспомнил, как красовался покойник перед дуэлью, какой изящный финт (а-ля скрипичный ключ, ещё тогда подумалось созерцавшему бой гусару) описал клинком, атакуя… Как д'Эвре, не трогаясь с места, даже не стал парировать удар — просто отклонился назад и восхитительно-легонечко, самым остриём, молниеносно вспорол Лукану горло. Занял тот поединок едва ли десять секунд. Было бы верхом глупости наступить на эти же грабли! Поэтому Зуров, понимающе блеснув ровными белоснежными зубами, нарочито-вежливо ответил: — После вас, мсье шпион. Д'Эвре (второе, восточное имя всё не укладывалось в сознании графа всерьёз) улыбнулся и скользнул на него с плавностью змеи. Ротмистр отбил направленный под диафрагму выпад, ударив наотмашь по чужому лезвию чисто из инстинкта самосохранения. Он сам не понял, как рука опередила рассудок — осознал только, что это спасло ему жизнь. И еле успел диким прыжком уйти вправо, чтобы не оказаться со взрезанной бедренной артерией. Да, противник был опасен! Казалось, падение с лошади ничуть не более ослабило его, чем самого Ипполита. И гусар, привыкший, по правде говоря, к конной рубке, почувствовал: здесь, на твёрдой земле, пешие, они не просто равны — д'Эвре искуснее. "Ну что ж, тогда у меня два выхода! — мысленно расхохотался Зуров с поистине бретёрской, бесшабашной удалью, иначе не был бы самим собой. — Либо всё-таки победить, либо забрать его за компанию в ад!" Но и второе, не говоря уж о первом, было бы редкой удачей. Ипполиту Александровичу Зурову, русскому дворянину, приходилось выделывать балетные пируэты — аж ментик за спиной взлетал, трепеща крылом свободного правого рукава, — чтобы просто оказаться вне досягаемости клинка француза (или турка, один чёрт)! Приходилось убегать, теша себя иллюзией того, что он и сам понуждает врага к отступлению! Д'Эвре, перемещаясь за ним, менял позицию на не менее выгодную — и только. От его лёгких, почти неуловимых приёмов можно было лишь уходить или резко, отмахиваясь, отводить в сторону лезвие. Оно порхало, как пёрышко, как смычок Паганини, будто бы продавшего душу дьяволу… Сабли противников были одинаковой длины, сходного веса — но могучая рука кавалериста привыкла к этому тяжёлому оружию, а журналист вращал жандармским клинком, словно тростинкой, хотя драться учился якобы только на эспадронах! "Вот именно, что якобы", — всё яснее понимал граф, уже веря, что его враг действительно не европеец. В ушах звучали слова ирландского корреспондента Маклафлина, призванные вразумить "коллегу" перед дуэлью с Луканом: "Шарль, не сходите с ума! Это же дикость! Он вас убьёт! Рубиться на саблях — это балканский спорт, вы им не владеете!" Не владеет, как же… Вот он, прирождённый балканец! И это следовало заметить уже тогда, прислушавшись к пессимистичному кельту, неплохо осведомлённому о мире в силу своей профессии… Где сейчас румынский полковник? Где, случись оступиться хоть на миг, тотчас окажется русский ротмистр? Ипполита брало зло на собственную наивность. Но чем ярче оно разгоралось, тем больше приобретало знакомый оттенок боевого, кровожадного веселья, уносящего всякое неверие в себя. Турок? Отлично, как раз воюем с ними! И сейчас — всего лишь один из десятков, сотен, тысяч маленьких поединков, составляющих любую войну. Не оборона против убийцы, не дуэль с предателем. Обычная схватка русского и турецкого офицеров во время русско-турецкой кампании. "Мы русские, мы всё одолеем", — сказал когда-то Александр Васильич Суворов. Суворов, в каждом сражении неизменно побивавший турок! Суворов… однофамилец красивой девушки Вареньки, которая упорно хранила верность своему жениху Пете Яблокову (из-за него, собственно, и приехав на фронт) и которую Зуров осаждал добродушно-весело даже безо всяких шансов на успех… "За вас, Варвара Андреевна! За Россию!" Под Плевной грохотали пушки. Хлопали залпы. Ослабевал и усиливался слитный неразборчивый рёв множества солдат. Но Плевна была забыта — осталась только защита русской чести. А ещё на плечах графа лежала сейчас… ни больше ни меньше судьба целой войны. Но он даже представить этого не мог, не зная, насколько важен для Османской империи живой Анвар-эфенди. Да если бы и представил, всё равно не смог бы запылать сердцем ещё сильнее. Владевшие Ипполитом чувства — национальное превосходство, патриотическая гордость, вдохновение — не нуждались в дополнительных шпорах и хлыстах. Шпион, не шпион, вельможа, не вельможа… Вооружённый осман, напавший первым и вдобавок на редкость подло. Русский ли офицер спустит такое?! Гусар перешёл в скользящую контратаку, сам удивляясь, откуда у него взялась эта тигриная плавность движений. Впервые за время поединка он не просто захотел победы, а поверил в неё — в её возможность, неуклонность, обязательность! Может, поэтому рука сама встречала чужой клинок на полдороге к телу, сама делала выпады, от которых уже Анвар отступал с каким-то изумлением на лице? Очевидно, француз (тьфу ты, не француз, а турок!) и впрямь утратил инициативу, ибо решил вдруг почесать языком — внимание отвлекал, сволочь: — Вы славно пляшете гальярду, граф! Браво! Надеюсь, мы с вами танцуем уже минимум пять минут. — А вы что — с самим собой — пари заключили? — короткими, рублеными фразами парировал Зуров, чтобы не сбивать дыхание. — Что продержитесь — пять минут — перед смертью? — Нет, это пять минут для моих друзей, — улыбнулся Анвар. — Для тех, кто выбьет Соболева из Плевны. Я постараюсь, чтобы он подольше ждал подкреплений! Ротмистр замер. Саблю противника, тут же прыгнувшую к левому глазу, отбил на рефлексах… А затем зарычал и очертя голову кинулся на противника, хлеща клинком размашисто и бешено. Точно, Плевна! Он же должен быть сейчас в ставке — нет, больше, уже мчаться назад с эскадронами, артиллерией и пехотой! Безвозвратно уходят мгновения, течёт русская кровь — сколько ещё простоят соболевцы? Темнеет. Когда он поскакал за подкреплениями, было ровно шесть пополудни. А вечером проведут передислокацию проклятые турки (если уже не провели), обрушатся всей мощью на две генеральские бригады, и… Скорее, скорее! Пока не поздно! Уничтожить чёртова Анвара — и на командный пункт! Чувствовал Ипполит: он последний, не отправит больше гонцов отчаявшийся Соболев… Спешка заставила графа напрочь забыть об осторожности. Единственной его защитой была собственная атака: обороняясь от града стремительных ударов, враг какое-то время не мог даже разорвать дистанцию, чтобы ответить на силу встречной силой. Но вскоре яростное, непоправимо расточительное наступление Зурова стало ослабевать — а живучий и упрямый турок, увы, ещё не был повержен. "Всё равно убью!" — зло подумал гусар, отгоняя мрачные мысли, что для второго перехода из глухой обороны к контратаке он уже слишком устал. Анвар прыжком увеличил расстояние до метра. Он тоже запыхался, но, видимо, меньше — и даже позволил себе роскошь остановиться на миг. Ипполит не стал продолжать преследование, чувствуя, что его утомлённый удар всё равно будет отбит. Сердце ротмистра гулко стучало о рёбра, словно пытаясь вырваться из тесноты груди. Покрасневшее лицо блестело от мелких капелек пота, солёные струйки бежали из-под мокрых чёрных кудрей и заливали глаза. Секундная передышка, для эфенди всего лишь недостаточная, для графа была ничтожной. Турок метнулся вперёд, целя в горло. "Нет, мерзавец, не выйдет зарезать меня, как румына!" — тут же отступив на шаг, мысленно ответил Зуров. Радуясь, что предугадал намерение противника, он взметнул клинок, готовясь блокировать выпад… Но сабля ничего не встретила. И одновременно Ипполит с ужасающей ясностью почувствовал, как холодное острие на несколько миллиметров погрузилось в его правое подреберье. Удар в шею оказался всего лишь обманным манёвром. Хитрый Анвар прекрасно помнил, что граф был в первых рядах свидетелей букарештского поединка. Помнил — и безупречно сыграл в забывчивость, зная, что предательски хорошая память не подведёт русского гусара. И притворился, что хочет победить тем же приёмом: мазнуть по горлу самым кончиком клинка. Он нарочно повёл саблей медленнее, чтобы Зуров успел догадаться о направлении выпада, поднять оружие и прикрыть шею. Ипполит купился — и оставил незащищённым корпус. Хотел ли турок проткнуть его насквозь? Или намеревался сделать как раз то, что сделал в следующее мгновение? Граф не знал. Но только, отшатнувшись назад, он ощутил, как лезвие не стало углубляться в плоть. Вместо этого жестокая сталь молниеносно скользнула влево, под небольшим уклоном наискосок вспарывая живот. Боль огнём вспыхнула в ране: казалось, туда вложили раскалённую кочергу. Хуже всего было то, что Зуров полностью осознавал произошедшее. И ему стало не страшно, а противно до омерзения — ещё раньше, чем он прижал левую руку к разрезу и нащупал там сквозь перчатку что-то горячее, скользкое, влажное… Что-то похожее на мягкую змею. Что-то, стремящееся вылезти наружу. Он охнул, пошатнулся, попятился. Лишь по какому-то упрямому и гневному наитию не выпустил саблю, сжав на эфесе непослушные пальцы… Да, Анвар перехитрил его с самого начала. Как русский граф верил своей меткости, так восточный воин верил своим фехтовальным и провокаторским талантам — и просто не оставил Ипполиту выбора, выбросив пистолет, да так, чтобы порох гарантированно промок. Не стрелять же в человека, добровольно оставшегося с одной саблей? А следовало бы, чёрт возьми! Но Зуров, к собственному величайшему сожалению в этот миг, не был подлецом. Турок мягко шагнул вперёд, и его клинок неуловимо-стремительно пошёл в воздухе по короткой горизонтальной дуге — на уровне чуть ниже графского подбородка. "А вот теперь в шею, дождался, дурак… — мелькнула у Ипполита горькая мысль. — Как барану, глотку вскроют…" И вспомнилась опять дуэль букарештская. Вспомнился зарезанный Д'Эвре-Анваром полковник Лукан, булькавший, лежавший ничком, дрыгавший ногами в предсмертной агонии… И словно вулкан взорвался в сердце Зурова. Обида, страх, боль, отчаяние, гнев, ненависть — что из этого превозмогло? Что ударило жгучей плетью, имя которой — Жажда Жизни? Какая разница! Ещё даже не кончилась секунда, ещё только летело чужое острие, приближаясь к горлу… А правая рука гусара в инстинктивном защитном жесте уже сама собой выбросилась вперёд — и изо всей силы, будто копьё, метнула тяжёлую саблю в грудь врага на убойном расстоянии в несколько ничтожных сантиметров. Сам дьявол не смог бы увернуться, вздумай он наносить добивающий удар вооружённому противнику и торжествующе-опрометчиво оставить корпус без прикрытия. Короткий свист рассёкшей воздух тяжести потонул в другом звуке. Звук этот был треск — негромкий, но очень отчётливый, хрустяще-сочный, сопровождавшийся сдавленным выдохом. Роковой клинок не коснулся шеи ротмистра. Анвар-эфенди резко замер, с неестественным изяществом прогибаясь назад, словно оттолкнутый невидимой ладонью. Он не мог вдохнуть: в его грудной клетке, сыграв роль кинжала и тарана, торчала русская сабля. Войдя на две трети — с такой силой вогнал, вбил, вколотил оружие раненый граф — она высовывалась между лопатками шпиона, поблёскивая маслянисто-алой густотой. Оставшаяся незапачканной часть лезвия до эфеса серебристо сверкала даже в подкрадывающихся сумерках. Понимая, что добился как минимум ничьей, если не победил, Ипполит дрожал — но не от радости. Боль раздирала внутренности, пробегала непрерывными мелкими судорогами по мышцам… И ещё это проклятое скользкое нечто, так и норовящее вылезти сквозь притиснутые к животу пальцы! Он по-прежнему зажимал рану только левой рукой, правой опираясь будто на воздух. На ногах держался только из гордости: не то что умереть — упасть не хотелось прежде противника. И турок, медленно качнувшись вперёд, свалился первым. Сначала — на подогнувшиеся колени, со звоном роняя клинок, а потом — ничком, бухнувшись лицом в пыль и насадив себя на гусарскую саблю до рукояти. Она, рукоять, упёрлась в землю, приподнимая обмякшее тело Анвара как на подпорке. Зуров вовремя, шатаясь, шагнул в сторону — и враг удачно рухнул рядом, не придавив ему головой ноги. Изо рта шпиона, будто слюна у спаниеля, хлынула тёмная струйка крови, щедро пропитав запылённую, некогда щегольскую рыжеватую эспаньолку и придав ей неопрятный грязно-бурый оттенок. "Наповал!" Да, турок уже не мог представлять угрозы. Он умер ещё до того, как упал: сабля пробила ему сердце (словно знала, умница, куда лететь). И кровь выплеснулась изо рта не с последним ударом пульса, а просто от сотрясения трупа. Ноги ротмистра ослабели, принимая желанное облегчение. Он повалился навзничь, улыбаясь. Дикий крик вырвался из его горла, когда от падения боль в ране вспыхнула, усилившись стократ. Левая рука прижалась к животу ещё сильнее — не с целью удержать и укрыть беззащитные органы, а из того безотчётного желания отвлечься, с каким раненый при операции без наркоза стискивает и крошит зубами крепкую палку… И всё же с побелевших губ не сбежала мучительная, но отнюдь не вымученная улыбка: победа досталась ему! Да, не ничья, чёрт возьми — победа! Внутри полыхал огонь преисподней, пожирая и никак не насыщаясь — а Ипполит был готов засмеяться от счастья. Через несколько секунд боль чуточку поутихла. Взъярилась вновь, когда граф потянулся правой рукой к валявшейся неподалёку жандармской (увы, послужившей осману!) сабле. Но отступать не хотелось: нужно было предпринять меры предосторожности. А то что-то сомнения одолели… Зуров подтолкнул оружие согнутой ногой, изловчился, схватил за острие, рывками подтянул к себе, перехватил за рукоять — и, приподнявшись на левом локте, концом длинного клинка снёс голову убитому шпиону. На всякий случай. Был турок мёртв или ещё нет — теперь мёртв окончательно. Мало ли какая живучесть у этого басурманского племени? Отрубленная голова перекатилась набок. Кровь помедлила мгновение — а затем неторопливыми потоками хлынула из перерезанных сосудов. Успокоенно выпустив саблю, гусар медленно оперся на правый локоть, аккуратно опустил потяжелевшее тело и блаженно растянулся на спине. Сейчас он не желал думать даже о боли. Отдохнуть, просто отдохнуть хоть несколько секунд… Земля была тёплой, ещё не остывшей от жаркого августовского солнца. Небо неспешно приобретало густой, по-вечернему синий оттенок. На западе розовела дымка облаков, провожая заходящее светило. Лёгкий ветерок овевал прохладой лицо, шею и живот, пробираясь к ране сквозь рассечённый доломан и чуть ослабевшие пальцы. Под Плевной грохотали пушки. Этот звук уже настолько приелся, как далёкое мерное гудение майского жука, что Ипполит, медленно погружавшийся в нирвану, какое-то время даже не обращал внимания на слаженное, катящееся волнами рычанье грозных зверей войны. Тонко, вопросительно-тревожно заржала невдалеке лошадь. Одалиска, распознал любимицу граф. Поочерёдно подали голос ещё два коня — и интонация у их ржания была жалобно-тоскливая, словно они уже догадались об участи своих хозяев. Зуров с лёгким недоумением повернул тяжёлую голову и увидел непарнокопытную троицу шагах в пятидесяти дальше. Сгрудившись около ручья, оставшиеся без всадников лошади всё это время наблюдали за схваткой настороженно-любопытно, удивляясь вечной внезапности человеческих разборок. Странные существа эти люди… Одалиска, видя, что хозяин жив и даже в сознании, побежала к нему. Её огненно-золотистая шкура чистокровного донца в сумерках отливала медью. Медленно, словно раздумывая, шагнул следом гагатово-чёрный Ятаган — и вдруг сорвался с места, галопом обогнал кобылицу, резко остановился возле обезглавленного тела Анвара и застыл, опустив лебединую шею над кровавой лужей. Тихо заржал, словно заплакал. У Ипполита невольно защемило сердце. "Прости меня, конь, — подумал он, чувствуя, как Одалиска легонько касается его щеки бархатисто-нежными губами. — Ты быстрый и верный, ты достоин видеть своего хозяина живым и радоваться этому, как моя красавица. Но он пытался меня убить, хотя я не сделал ему ничего дурного". Протрусил мимо них гнедой. Шарахнулся, заметив и почуяв кровь, и на несколько мгновений застыл. Графу не нужно было видеть храпящего жеребца, чтобы представить, как тот нервно косит глазом на место дуэли, напряжённый, испуганный, с поднявшейся дыбом гривой. Наконец вновь застучали подковы, удаляясь. Звук затих там, где, как приблизительно помнил ротмистр, лежал труп невезучего Казанзаки. А затем жандармский конь таким же негромким, скорбным ржанием ответил вороному. Забыв или не понимая, что прямой виновник беды — хозяин Ятагана, гнедой искренне разделил грусть собрата по несчастью. Одалиска вопросительно фыркнула, глядя на зелёный гусарский доломан, по которому ниже груди сбегали слева и справа красные ручейки. Зуров посмотрел туда же, ещё не отнимая пальцев от раны — и мысленно ругнулся: даже лошадь, животное неразумное, осознаёт неправильность происходящего! А он тут разлёгся, сочувствуя чужим скакунам, будто перевязка сама себя сделает… Дурак ты, Ипполит Зуров, дурак сентиментальный. Он заставил себя отнять от страшного разреза левую ладонь в окровавленной, липкой перчатке. Напряг мышцы шеи, чтобы поднять голову и скосить взгляд вниз. Это усилие отдалось таким адом в ране, что граф, дрожа, еле заставил себя держаться. Не падать, чёрт возьми! Зрелище было малоприятным, но каким-то завораживающим. С отвращением и любопытством ротмистр уставился на собственные кишки, чуть выпирающие наружу. Непонятно зачем попытался определить их цвет. Этакие бледно-розоватые, да ещё с кровью, будто дрянной художник пытался замалевать картину небрежными красными мазками… Тьфу, пропасть! На ощупь как склизкая гадость и на вид такие же! Он стянул зубами окровавленную перчатку и чистой рукой (всё же поменьше риск заразу занести) брезгливо-сердито запихал внутренности обратно. Тяжело оперся на правый локоть, вновь прижал рану ладонью. Даже небольшое усилие требовало передышки. Отвлечённый шевелением, вороной поднял голову от безголового, насаженного на саблю трупа, из которого начавшая сворачиваться кровь уже не текла. Гусар посмотрел прямо в лилово-чёрный конский глаз, плещущий обвинением и тоской. Взгляда не отвёл. У каждого здесь своя правда — и не ему, русскому офицеру, каяться за честно убитого в поединке турка. Не сейчас, когда сам тяжело ранен, а в нескольких шагах рядом лежит злополучный жандарм, словивший от "рыцарственного" османа подлую пулю в висок… Но осиротевший жеребец, не обладая человеческим рассудком, не имел представления о политике и морали. Гневно смотря на Зурова, он вытянул шею, коротко и зло заржал, забил сухим точёным копытом. Поджарое тело напряглось. Ипполит понял: животное на грани отмщения и сдерживается только из инстинктивного уважения любого зверя к результатам честной схватки. Но надолго ли? Обе руки задействованы, сабля бесполезна — нечем защититься от зубов и копыт. Убьёт зверюга с первого удара. Есть юмор у тебя, судьба-злодейка: кавалеристу — смерть от коня принимать… Внезапно сбоку выросла Одалиска. Повернувшись всем корпусом к воинственному собрату, она угрожающе фыркнула, взрыла копытом пыль, явно приготовившись драться. Весь вид рыжей защитницы недвусмысленно говорил: "Не смей трогать моего человека!". Оскалив зубы, она вскинулась и с силой грохнула в землю передними ногами (от сотрясения боль опять пронзила графа, но он удержал стон). Намёк был ясен: если Ятаган нападёт, второй такой удар придётся ему по рёбрам. И вороной медленно опустил голову. Не стал драться. Может, признал справедливость действий Одалиски, может, не посмел атаковать её как самку… А может, просто понял, что новой битвой погибшего не воскресишь. Да, пожалуй, всё и сразу: лошади — звери умные, иной раз не уступят людям. Жеребец тихо отступил и ещё раз долгим взглядом посмотрел на мёртвого хозяина. Попрощался. А затем резко развернулся, вздыбился, заржал отчаянно и надрывно — и бешеным, неистовым галопом помчался по долине назад, под ядра и пули. Его чёрный силуэт уже через несколько мгновений исчез в сумерках за облаком пыли. Путь по этой долине вёл только через корреспондентский пункт. Корреспонденты! Плевна! Ставка! — Одалиска, милая, помоги, — шёпотом взмолился Зуров. Он поспешно улёгся, протянув освобождённую правую руку к своей бессловесной спасительнице. Кобыла, словно догадавшись, склонила голову, и пальцы ротмистра поймали подбородный ремень узды. Ипполит привлёк бархатистую морду поближе, лихорадочно шепча послушной лошади, словно человеку: — Помоги подняться, моя хорошая… Ты же помнишь, нас в Плевне ждут… Давай, ты знаешь, что нужно делать… Вверх, вверх, Одалиска! И прекрасное животное поняло, что означала эта команда! Не пытаясь стряхнуть руку человека, лошадь медленно и осторожно начала поднимать голову — а вместе с ней и тяжесть зуровского тела. В восторге от сообразительности боевой подруги, невзирая на боль, граф ещё крепче зажал длинную рану — теперь разве что мысленный приказ или смерть смогли бы расцепить его пальцы — и, чувствуя, как Одалиска надёжно-мягко тянет вверх, велел себе встать. Получилось! Но, увы, это "получилось" было последним. Резервов у организма, видимо, и так оставалось немного; приложенное усилие выпило их. Ноги гусара внезапно потеряли чувствительность и подкосились, на голову словно кто-то накинул непроглядно-тёмное покрывало, как на клетку с попугаем… Левая рука ещё судорожно придерживала рану, но правая безвольно разжалась, выпустив удила — и Ипполит вторично распластался навзничь, рухнув под копыта кобылицы. Боли, уже в который раз отдавшейся внутри, он счастливо не успел ощутить. Одалиска отшатнулась и тревожно фыркнула. Гнедой, взглянув на неё, издал короткое вопросительное ржанье, но она не обратила внимания. Обнюхала бессознательного хозяина, осторожно толкнула мордой в щёку, о чём-то на несколько секунд задумалась. Прислушалась к рычаще-вздыхающему орудийному рокоту (над склонами оврага сейчас было тихо: русские войска прошли, не заметив ничего)… И вдруг стремительной пустельгой взяла с места, сорвавшись в дикий карьер обратно по крутобокой ложбине. Со стороны могло показаться, что медногривая графская заступница последовала примеру вороного, не выдержав запаха и вида свежей крови и отчаявшись узреть хозяина живым. Но думать так было бы ошибкой. Страх не притупил лошадиного чутья, не подвело чувство направления — и верная Одалиска не щадила ни ног, ни лёгких, летя туда, где обязательно (а как иначе надеяться что зверю, что человеку?) должна была найти помощь. Под Плевной грохотали пушки. Огрызались залпы. Ревели люди.***
Время неторопливо переползло за семь вечера. Потёк восьмой час, неуклонно-незаметно скрадывая очертания рельефа. Зуров очнулся. Первое, что он почувствовал, была тёплая и липкая мокрота на ладони левой руки. Нахмурился, решительно приподнялся, опираясь на локоть правой. Заскрипел зубами: повреждённые внутренности протестовали против резких движений. Вспомнился поединок… Анвар… ранение… Ротмистр чуть отнял пальцы от живота — точно: доломан и перчатку уже пропитала кровь. Не останавливаемая никем и ничем, она выходила медленными, даже ленивыми маленькими волнами. И последнее было относительно хорошо: значит, не задеты крупные сосуды. И времени, видно, прошло не так уж много — минут двадцать-двадцать пять, от силы тридцать. Но и не меньше: за четверть часа такими темпами столько крови не натечёт. — Одалиска… Одалиска! — слабо позвал он и, не слыша знакомого фырканья, оглянулся. Одалиски нигде не было. Ипполиту вдруг стало горько и обидно, хотя он ещё надеялся — непонятно на что. Напряг зрение, осмотрелся вторично, выворачивая шею направо и налево и сам себе напоминая сову… Одалиски не было. Лишь старый знакомец гнедой, меланхолично ощипывая кустарник у ручья, повернул голову на человеческий голос, удивлённо-доверчиво покосился блестящим глазом. Граф был бы рад принять жандармского коня за свою рыжую подругу — но увы, хоть масть корпуса была похожа, огненно-медный цвет гривы и хвоста не спутаешь с чёрным даже в потёмках. "Убежала… И дождаться не захотела, пока я помру… Эх, Одалиска, изменница-попрыгунья! Ну и правильно, не нужен тебе полумёртвый хозяин, тебя ждут скребница, свобода от седла и овёс… И всё-таки… подождала бы хоть из дружбы…" — Эй! Гнедой! — окликнул он жеребца: по-детски хотелось, чтобы рядом в эти минуты просто было живое и тёплое существо. Удивительно, но конь отреагировал сразу, послушно подойдя. Может, его и в самом деле звали просто "Гнедой" (с чурбана Казанзаки сталось бы не ломать голову над кличкой), а может, название масти повторяли при нём настолько часто, что бесхитростное животное привыкло. Вплотную, впрочем, лошадь не приблизилась. Зуров её понимал: застывшая, отдававшая характерным железистым амбре лужа крови и обезглавленный труп не были приятны ни на вид, ни на запах. Да и его собственная рана… кхм… могла быть и покрасивее. Проклятый турок! Ну чего стоило проткнуть, укоротить шею до уровня плеч, да даже вспороть горло, в конце-то концов, если уж любовь отдельная к такому удару?! Так нет же, выпадом в шею отвлёк, а живот взрезал, гадюка. Да как там ему Ипполит сказал: "Посмотрим, сумеете ли освежевать меня"? Тьфу… Сам, получается, напросился. От мысли, что турок про себя говорит: "Мда, странные вкусы у этого русского, но пожелание надо исполнять", ротмистр расхохотался — и тут же, расплачиваясь за новое сотрясение, со стоном выгнулся, едва слетел с губ первый смешок. Ноги непроизвольно заскребли по земле, прочертив серебряными шпорами две глубокие борозды. От боли слёзы выступили на глазах. Стыдясь прозрачных капелек, знаков невыносимого страдания, в эту секунду гордый граф был рад, что его никто не видит. Хотелось пить. Фляга после нескольких часов боя под Плевной была пуста, как пересохший оазис. Тело Анвара-д'Эвре лежало в нескольких сантиметрах. У мнимого журналиста обязательно что-нибудь нашлось бы — но к тому, чем наслаждался шпион и убийца, гусар бы ни за какие коврижки не притронулся. Вино или вода, это питьё было осквернено. Окажись Ипполит сейчас перед выбором: содержимое фляжки подлеца или его остывшая кровь — предпочёл бы кровь. Даже такая перспектива вызывала меньше омерзения. По счастью, это были не единственные источники жидкости поблизости. Фляга жандарма тоже наверняка не пустовала — но до неё добрых четыре метра (увлёкшись поединком, дуэлянты незаметно для самих себя отдалились от трупа Казанзаки). А до ручья под склоном лощины — всего-то полтора. Больше чем вполовину короче путь, который нужно проползти, подобно зверю с перебитым хребтом! И Зуров пополз. Он двигался неумело, медленно, полулёжа-полусидя. Свободной правой рукой отвоёвывал каждую пядь, опирался на локоть. Подтаскивал непослушное тело. Тяжесть и боль изнуряли, заставляя беспрерывно стонать сквозь сжатые зубы — но Ипполит был упрям. Особенно трудно пришлось на последних двух третьих ужасной дороги: берега ручья усыпал крупный галечник. Сухая земля была хотя бы относительно гладкой. Наконец вода оказалась в пределах досягаемости. Ручеёк, каменистый и хилый, был довольно чист — впрочем, будь он даже отравлен и мутен, граф бы согласился отдать жизнь за бесценную влагу. Да и какая жизнь с его-то ранением? От снедающей внутренности боли, от обидной невозможности достичь ставки и вызвать подкрепление ротмистр уже решил застрелиться (благо пистолет был цел, а порох сух). Но сначала — пить! Сложенная ковшиком ладонь в первый раз зачерпнула тёплую, не успевшую остыть воду. Дрожа от слабости и напряжения, понесла к губам бережно, как святыню: Зуров по-детски боялся расплескать… И в этот миг вдалеке послышалось ржание. Тонкое, звенящее, показавшееся очень знакомым — и более того, родным! Одалиска! Да, это была она — ветреная, но вернувшаяся красавица. Рука гусара упала, всё-таки расплескав воду, — Ипполит не заметил, едва ли даже почувствовал. Ему хотелось смеяться и отчего-то плакать. Он всматривался в густеющие сумерки и всё яснее, чётче, увереннее различал знакомую масть… Одалиска возвращалась со стороны фронта. Неслась по ложбине во весь опор, белея в полумраке хлопьями благородной, славной пены. Какой-то всадник пригнулся к лошадиной шее — а за его плечо, выглядывая, держался второй. И, когда граф узнал этих людей, силы изменили ему: он разрыдался. От счастья, от облегчения. От стыда. Знала ли Одалиска, что позвала на помощь самых лучших друзей хозяина? Или для неё это были первые встречные? Какая разница! Зуров плакал, не смущаясь слёз: умная и верная кобылица догадалась привести подмогу — и привела, привезла на себе! Она мчалась так быстро, словно в последний раз, она боялась за своего человека… А он-то клеймил её "ветреной", "изменницей", глупо-обиженно укорял в неблагодарности! Гнедой приветственно заржал. Одалиска остановилась, измученно вытянула покрытую пеной шею, глядя на хозяина. Прерывисто (не хватало дыхания) и весело ответила собрату: успела! Первым с лошади спрыгнул невысокий черноволосый юноша с пронзительно-голубыми глазами. Ему всего двадцать один, знал Ипполит. И этот возраст можно было бы назвать по лицу молодого человека — да только виски, виски серебрились красивым и жутким инеем седины… Вслед за синеглазым довольно грациозно (учитывая, что ехала она на конском крупе и вдобавок по-мужски) спустилась девушка с короткими вьющимися русыми локонами, так и норовящими выбиться из нехитрой причёски под кружевной шляпкой. Синеглазый окинул поле боя пронзительным взглядом, побледнел, стиснув твёрдые губы. Бегом бросился к гусару, улыбавшемуся сквозь слёзы. Девушка поневоле задержалась. Словно споткнувшись, она с ужасом в расширившихся глазах прижала тонкую руку ко рту, увидев раненого Зурова, жуткую кровавую лужу и два трупа с такими "причинами смерти", что замутило бы не только двадцатидвухлетнюю барышню (пусть даже у этой барышни и был невесёлый опыт практики в полевых госпиталях). Ротмистр подумал, что её сейчас вырвет — но нервы у мадемуазель Суворовой оказались крепкие. Справилась. Только щёки девичьи в прозелень побелели. — Эразм… Варвара Андреевна… — прошептал граф, по-прежнему улыбаясь как пьяный. Его безупречные, словно мраморные зубы в полумраке казались не намного белее лица. — Ипполит, кто на вас напал? — резко спросил молодой титулярный советник Эраст Петрович Фандорин. Упав на колени, он бережно, но твёрдо заставил Зурова поднять судорожно притиснутую к животу ладонь. Глянул, передёрнулся. Сцепил зубы. Решительно и зло сорвал с гусара ментик и расстегнул промокший доломан. На спутницу, пережидающую приступ тошноты, даже не оглянулся: подкатывающую истерику девица уймёт сама, раз уж на войну отправилась. А кровь и жизнь, если упустишь, не возвратить. Впрочем, Варя быстро оттаяла. Дёрнулась, отчаянно оглядела свой пояс: ни бинтов, ни корпии нет… Но кто мог знать? Она оторвала от своего голубого платья широкую полосу, ещё одну (граф засмотрелся на обнажившиеся стройные икры) — и кинулась на помощь Фандорину. Не ойкнув, преклонила колени рядом — на жёсткой, неудобной гальке. Руки и губы девушки дрожали. Зубы, словно в насмешку, выбивали что-то быстрое и возмутительно весёленькое. — Д'Эвре… — выдохнул Зуров. — Он мёртв, — глянув через плечо на труп, коротко бросил Фандорин. Его ловкие руки быстро рвали рубашку ротмистра на длинные лоскутья. — Ты ещё жив. Сначала тебя перевяжем, потом займёмся погибшими. — Да не про то я, Эразм… — криво, вымученно улыбнулся граф. — Напал он на нас. И не д'Эвре он вовсе. Сказал, Анваром зовут… — Ч-что? — прошептал сыщик. Он заикнулся, как заикался только в спокойном состоянии: мощнейший шок сейчас был равносилен отсутствию всяких волнений. У Вари и вовсе голос пропал: хватая ртом воздух, точно оказавшаяся на суше рыбка, она вертела головой, смотря попеременно то на графа, то на обезглавленного журналиста. И взглядом испуганных серых глаз умоляла Ипполита ответить: "Да шутка это, шутка!" Но и Фандорин, и она уже чувствовали: Зуров чистосердечен и серьёзен. Таким тоном, с таким взглядом — с такой опасной раной, наконец! — никто не станет лгать. Не сможет просто. — "Я не француз. Я турок. Моё имя — Анвар-эфенди", вот как представился мне месье Шарль. Сперва я не поверил ему. — С горькой полуулыбкой гусар смотрел на тело обезвреженного шпиона сквозь Эраста и Варю. Опомнившись, они продолжили перевязку: Фандорин приподнимал приятеля и держал в нужном положении, периодически присоединяясь к девушке, которая судорожно стягивала медленно намокающие полосы ткани. Причины вслушиваться были разные: у сыщика — служба, у Вари — дружба. Для одного шпион был просто шпионом, для второй — обманувшим другом. Но оба вели себя одинаково: бледные, сосредоточенные, не упускали ни слова из страшного рассказа. То и дело искали подтверждения в кривившемся, леденеющем от боли лице графа — и, увы, находили. — Да, тоже подумал: брешет, — продолжал Ипполит, смотря на обезглавленного врага всё тем же невидящим взором воспоминаний. — А потом мы бились. Он застрелил Казанзаки, ещё когда мы скакали. Бах! — и всё. Меня бы тоже угостил, но промахнулся: я сшиб его с лошади. Успел каким-то чудом. Свалились вместе, как братья, только не обнялись… Помните, мадемуазель, как Лукан сказал: "Драться будем по-нашему, по-валашски?" — Варя тупо кивнула. — А помните, как зануда Маклафлин увещевал нашего француза: "Рубиться на саблях — балканский спорт, вы им не владеете"? — Снова заторможенный кивок. За ним ещё один и ещё: значит, действительно понимает, не сомлела от шока. — И, якобы не смысля ни в валашском, ни в турецком фехтовании, европеец-писака зарезал румына-военного за десять секунд! Уж поверьте на слово, мадемуазель Варвара: бой был честным. И тот, и этот. А русские гусары тоже на саблях не верхом скачут, но… — ротмистр иронично улыбнулся, покосившись вниз, — сами видите, каким я вышел из нашего с ним поединка! — Я… я… я понимаю… — Варя, задыхаясь, всхлипнула, и хрупкое её тело задрожало. — Я верю, но не хочу верить! Это… это же страшно: он так интересно про Восток рассказывал, я слушала… развесила уши, дура… а оказалось, верила врагу! Но кто мог знать, граф?! — она уже не всхлипывала, а плакала. Фандорин успокаивающе сжал её плечо, Зуров слабо погладил окровавленной рукой тонкую девичью кисть. — Я верю вам! Но… шпион в нашем… нашем стане… Она не могла продолжать. Стиснула зубы и продолжила перевязку нервными, дёргаными движениями, стараясь всё же не причинять гусару боли. Как бы ни было тяжело медсестре, не должно её состояние доставлять раненым физических неудобств. — Да, последнее отвратительно, — заметил Фандорин, вновь вернувший своё обычное бесстрастие. — Я виноват, что не сумел вовремя распознать в-вражеского разведчика. — И, взглянув в глаза Ипполиту, тихо произнёс: — Прости. — Не за что прощать, Эразм, не казнись. У этого плясуна маскировка первоклассная была. Твоему брату и не снилось, уж не взыщи, — ухмыльнулся граф. И вдруг, словно преобразившись, заговорил быстро, коротко и чётко: — Отправляйтесь в ставку. Сейчас же. В Плевне Соболев ждёт подкреплений. Ловчинское направление. Пехота. Пушки. Если кавалерия есть — тоже. Не медлите, бросьте меня и скачите! — Ну уж нет! — синхронно возмутились Эраст Петрович и Варя, и первый продолжил: — Не пори горячку, Ипполит. Мы уже заканчиваем перевязку — и возьмём тебя с собой, чёрт побери! Выдумал тоже: бросить… Забыл, как на б-брудершафт пили? Как ты мне жизнь в Лондоне спас? — Как тут забудешь, весело было, — оскалился Зуров, немало позабавленный ответным сердитым взглядом сыщика. — Но вы всё-таки побыстрее… — Не торопите, — отрезала Варя. Фандорин молча помог ей затянуть очередной узел. В четыре руки работа спорилась. Через несколько секунд удалось добиться того, что верхние слои повязки хотя бы ещё не пропитались кровью. Эраст Петрович встал, сполоснул руки в ручье, ухватил ротмистра под колени и за плечи, поднатужился и поднял. Удивительно, сколько силы скрывалось в хрупкой юношеской фигуре… Варя секунду поглядела на это, затем опомнилась и побежала к Одалиске, смирно стоявшей рядом и смотревшей на происходящее умными взволнованными глазами. Та, поняв, что время дорого, сама подалась навстречу; девушка схватила её под уздцы. Гнедой потрусил за кобылой, догадавшись, что наконец-то снова понадобится людям. — Эразм, будь добр, дай попить сперва, — попросил гусар, с усилием шевеля пересохшими губами и языком. — Жажда жуткая. — Нет! — вновь с поразительным единодушием откликнулись оба его спасителя. Переглянулись, уважая медицинские познания друг друга, и на этот раз слово взяла Варя: — От самой жажды не погибнете, а вот если утолите её — ничто не спасёт. Пока… кхм… внутренние органы не в безопасности, туда не должна попасть ни вода, ни пища. Иначе заражение крови — и тогда точно смерть. — А если я в любом случае помру? — попытался улыбнуться Зуров. — Если таков будет вердикт врача, т-то клянусь, Ипполит: лично достану для тебя хоть воды, хоть шампанского, хоть рома! — решительно ответил Фандорин. — А пока это не известно, я тебя гробить не буду! — Принято, Эразм, — устало прикрыл глаза граф. — Умоляю, скачите быстрее! Под Плевной грохотали пушки. Изредка доносились залпы. Волнами накатывались и стихали людские голоса. Варя, точно юная лезгинка Зара в лермонтовском "Измаиле", держала Одалиску. Впрочем, умная лошадь и не пыталась вырываться, даже не переступала с ноги на ногу, чтобы не причинить неудобств хозяину и его другу. Запрыгивать на коня без помощи рук, опираясь только ногой на стремя, было рискованно — поэтому сначала сыщик положил поперёк седла тело гусара, а затем птицей взлетел сам. Про даму не забыл: поймал поводья подошедшего гнедого, чтобы Варя тоже вскарабкаться могла — а то мало ли, норовистым животное окажется? И деликатно отвернулся, пока девушка в выгодно укоротившемся платье усаживалась верхом по-мужски. — Вперёд! — крикнул Эраст Петрович. И ещё раньше, чем он успел дать шпоры, понятливая Одалиска с места взяла галопом. Даже догадалась, куда бежать: слово "ставка" ей было знакомо (и именно поэтому кобыла отправилась за помощью не туда, помня по предыдущим случаям, что в "ставке" всегда все заняты и никому не будет дела до отчаявшегося бессловесного зверя). Зуров скрипнул зубами от боли, последовавшей за резким рывком, но винить Одалиску не стал. Часто и люди, пытаясь спасти, неосторожно задевают рану — а тут лошадь, самоотверженно стремящаяся довезти хозяина как можно быстрее! Краем глаза он увидел гнедого в полутора корпусах сзади; склонившись к тёмной гриве, всадница ежесекундно погоняла жандармского скакуна шлепками ладони и ударами каблуков в бока. Варины губы были плотно сжаты, короткие вьющиеся русые волосы трепал встречный ветер. На лице застыли сосредоточенность, мучительное горе и робкий страх. За него, за Ипполита боялась — и у ротмистра, понявшего это, потеплело на сердце. Он забавно ухаживал за мадемуазель Суворовой, но не пытался завоевать всерьёз, от души готовый уступить своему приятелю и мнимому сопернику Фандорину. А вот к покойному д'Эвре-Анвару слегка ревновал — беззлобно, но подсознательно-глубинно… Теперь-то ясно, почему: русское сердце инстинктивно врага почуяло. И граф был рад, что Варя полностью приняла страшную правду и не стала винить его в убийстве человека, которому доверяла сама — и в котором так же, как сам Зуров, жестоко ошиблась. Эраст Петрович, стиснув зубы, смотрел вперёд. Он чувствовал, как напряжённо ходят под ним лошадиные мускулы, видел, как Одалиска вытягивает шею и мчится, взбрасывая передние ноги чуть не выше головы, — но всё равно едва удерживался, чтобы не начать пришпоривать благородное животное. "Глупо и бесполезно, — говорил он себе. —Конь не виноват, он делает всё, что может. Да и до командного пункта всего лишь верста". Но, как часто бывает при крайней спешке, верста эта казалась за десять. Добившись от своего жеребчика нужной быстроты, Варя поравнялась с Фандориным. Обеспокоенно глянула в лицо гусара, кажущееся ещё более бледным на контрасте с чёрными усами и запорошенными пылью смоляными кудрями. Молча перевела вопросительный взор на сыщика: "Довезём?" — Д-довезём! — упрямо процедил Эраст Петрович. — Эразм, Варвара Андреевна, — постаравшись, чтобы голос звучал твёрдо и без слабости, позвал Ипполит, которому приходилось делать паузы, чтобы вдохнуть. — Вы мне хоть расскажите… как Одалиска именно вас нашла. Всадники растерянно переглянулись, пожали плечами. Что тут рассказывать?***
Что рассказывать? Да ничего, пожалуй… Разве то, как устыдившаяся собственной слабости Варя возвращалась к линии фронта, пустив унылым шагом каурого лазаретного конька, и встретила Маклафлина — ирландец, раскрасневшийся от жары, вспотевший, в сбившейся набок шляпе, насилу продрался на своей кобыле через кусты. Вдвоём доехали до штаба, где никто ещё ничего не знал ни о каком взятии Плевны. Маклафлин по дороге снисходительно усмехался в адрес своих коллег-журналистов: те кинулись к телеграфам сразу после крика Зурова — а к чему спешить? Лучше вызнать побольше и уж потом размахнуться пером, чтобы затмить торопливых собратьев с их куцыми рапортами. Или чтобы не сесть невзначай в лужу с дифирамбами несуществующей победе… Последнее казалось всё вероятнее и вероятнее по мере приближения к штабу: ещё издали было видно, что там пребывали в блаженном неведении. Ни суеты, ни подкреплений, вздымающих пыль и идущих скорым маршем к Ловчинскому шоссе, где отчаянно сражался отрезанный Белый генерал… Предусмотрительный британец приосанился, Варя разочарованно и обиженно вздохнула, злясь на бахвала Зурова. Только спешились — увидели шагающего навстречу Фандорина. Поздоровались, перекинулись парой фраз о ходе Плевненской баталии. Эраст Петрович внимательно посмотрел на бледное лицо девушки — но ничего не сказал по поводу её неспособности выдержать зрелище боя даже издали. Любезно со стороны господина полицейского, безразлично подумала уставшая Варя. Ею всё больше овладевало только одно чувство: облегчение от возвращения в безопасное место. И вот тогда-то они увидели Одалиску. Взмыленная, запылённая, потемневшая от пота, с гривой дыбом, к ним подлетела рыжая донская кобыла и резко остановилась. Оглядела каждого, забила копытом и жалобно заржала, часто мотая головой в сторону ставки — словно звала: "Туда, скорее туда!". Сыщик нахмурился и взялся за её поводья, намереваясь вдеть ногу в стремя. "Она потеряла хозяина…" — растерянно произнесла Варя. И не успела ничего добавить, как ирландец удивлённо заметил: "Да не графа ли Зурова это конь? Точно такой же был…". — Зурова?! — вскрикнули в один голос Эраст Петрович с Варей. И сами не заметили, не поняли даже, как мгновенно оказались на гусарской лошади: Фандорин — в седле, Варя — на крупе, крепко держась за плечи агента. Одалиска пулей рванулась к ставке. Варя возблагодарила свою цепкую хватку: сила инерции от такого резкого старта чуть не сбила девушку с коня. Подумалось, что обернётся сейчас сыщик, замечание сделает — ничуть. Дав лошади полную волю, Эраст Петрович впился взглядом в бездорожный путь, ещё не зная, в каком состоянии искать Зурова, но морально готовясь к худшему. — Постойте! Что с ним могло случиться? Тут же ваш лагерь! — тщетно окликал их журналист, изумлённый внезапным отъездом Фандорина и Вари ещё больше, чем появлением графского скакуна. Всадники даже не обернулись, быстро скрываясь в подступающих сумерках за стеной пыли. Маклафлин с чисто британской флегматичностью пожал плечами, потрепал по шее свою смирную кобылку Бесси и, ведя её в поводу, направился к штабу. Странные они, эти русские… Неплохие люди, общительные, гостеприимные — но странные. Ну вот зачем сразу срываться с места и сломя голову куда-то нестись? Рыжая лошадь не обнаруживала никаких признаков бешенства — а значит, её вполне можно было остановить и поразмыслить здраво. Ирландец искренне не понимал, ЧТО могло стрястись с русским гонцом на последней миле до ставки посреди русского же расположения. Нейтральная полоса — дело другое: там беспрестанно хозяйничают эти ужасные bashibuzuki в драных бешметах, но с серебряным оружием (редкостная безвкусица, на взгляд любого уважающего себя подданного Её Величества). Варвары, что с них взять… Единственная вероятная беда — граф Зуров мог упасть с коня. Но это уж прямое оскорбление человека за глаза: здоровый, не страдающий никакими припадками, приближающийся всего лишь к тридцатилетнему юбилею кавалерист просто так с седла не рухнет! А если не "просто так", то кольцо замыкается: как ни старался Шеймас — не приходили на ум иные опасности в центре русского лагеря. Сам не лазутчик и не предатель, а честный и добросовестный корреспондент, он не мог даже представить возможность подлого удара в спину. Ну да ладно, как писал в "Гамлете" великий Шекспир:Пусть раненый олень ревёт, А уцелевший скачет. Где — спят, а где — ночной обход; Кому что рок назначит.
Сейчас бы чаю, подумал Маклафлин, да в шахматы партию-другую. Обыграть блестящего Шарля д'Эвре — мелочь, а приятно. Хоть в этом удаётся обойти коллегу: перо у того, надо признать, поцветистее будет… Чай, и даже довольно прохладный, в штабе был. А вот француз отсутствовал. Как уехал с утра на пункт наблюдения с остальными журналистами, так и не появлялся. Обескураженный, ирландец дотошно обыскал все палатки. Успеха — нуль. И приметного вороного ахалтекинца ни у одной коновязи не обнаружилось. Ещё раз потормошил собратьев-корреспондентов — последний раз видели д'Эвре тогда же, когда и сам Маклафлин. Чертовщина… То мистер Фандорин и мадемуазель Суворова уносятся вдаль на непонятно чего желающей лошади (может, она и не графу вовсе принадлежит, а потеряла всадника, обычного кавалериста, на передовой), то француз куда-то запропастился… Не военный лагерь, а какой-то бедлам, не в обиду русским будь сказано.***
— Маклафлин, значит, узнал мою рыжую… — слабо улыбнулся Ипполит, выслушав короткий рассказ, приблизительно на середине которого Варю сменил Эраст Петрович. Рапорт сыщика был сух, чёток и бесстрастен, в противоположность взволнованному и сбивчивому повествованию девушки. — И ведь насчёт балканского спорта в точку попал. Этот британец умнее, чем кажется ему самому. — И уж точно умнее меня, — проворчал Фандорин, злясь на себя за слепоту. Даже сквозь ровный загар скулы его порозовели от стыда. Блюститель закона, агент по особо тайным поручениям, в зелёные двадцать лет уже ставший гордостью грозного генерала Мизинова — а турецкого шпиона в упор не разглядел! Позор, вопиющий непрофессионализм… Сколько вреда русской армии ещё мог причинить азазелевский выкормыш, не останови его Зуров?! Зуров, совершенно ничего не понимающий в этих интригах, Зуров, типичный представитель грубоватой и в целом бесхитростной гусарской породы, Зуров — безудержный картёжник и завзятый дуэлянт, который "бутылкам всем, бутылкам всем глядится в дно"… Замечательный стрелок Зуров, чей подвиг, чья вершина, чей триумф — берег Темзы. Скупо освещённая ночь. С сорока шагов — прямо в голову несостоявшемуся убийце Эраста Петровича. У него, Фандорина, с той поры перед графом долг неоплатный. И что теперь? Не догадался. Не успел. Как тогда, в ужасный день гибели Лизаньки, навеки запечатлевшийся в памяти одной картиной: тонкое золотое кольцо на ещё трепещущей, окровавленной, оторванной взрывом по локоть девичьей руке, затянутой в белую брачную перчатку… "Нет, рано ещё, Эраст! — сурово сказал он себе. — На этот раз ты успел хотя бы наполовину: Ипполит жив. И ты его довезёшь!" В ставку они влетели вихрем, едва не расшвыривая попадающихся навстречу офицеров. Фандорин не попридержал коня — мчался по командному пункту неистовой валькирией, вертя головой, что-то высматривая в полумраке. — Эраст Петрович, куда мы скачем? Графу нужна помощь! — попыталась докричаться до него Варя, чей гнедой шёл теперь за Одалиской, отставая на корпус. Наверное, Фандорин ищет, кому передать просьбу о подкреплениях — но ведь сначала нужно найти доктора! Секунды промедления и тряски на седле убивают Зурова, неужели бездушный полицейский этого не видит? — Боткин! Боткин! Лейб-медик при царской ставке! — надрывая горло, крикнул в ответ Эраст. Варя секунду-другую смотрела на него, пытаясь осмыслить услышанное. Затем поняла — и слегка успокоилась: Сергей Петрович Боткин, государев врач, был в России лучшим представителем своей профессии наряду с великим Пироговым. Любимых Вариных поэта и писателя — Некрасова и Салтыкова-Щедрина — лечил Боткин. Да что там, почти все деятели русской культуры этих лет были обязаны ему здоровьем! Ходили легенды, что в золотых руках Боткина становились эффективными те лекарства, которые были бессильны ранее… Да, если кто и мог спасти лихого гусара, то только Боткин. Фандорин держал путь к самому высокому и большому шатру. Оттуда, видимо закончив совещание, расходились люди в мундирах с орденами, лентами и золотыми погонами. — Госуда-а-арь! — прозвенел голос сыщика, эхом раскатываясь в вечернем сумраке. Эраст Петрович уже набрал полную грудь воздуха, чтобы, надсаживаясь, позвать опять, но это не понадобилось: военные синхронно обернулись. Высокий человек с безупречной осанкой и горделивой посадкой головы двинулся навстречу прибывшим. Фандорин натянул поводья. Одалиска деликатно замедлила ход, перейдя с галопа на рысь и шаг, а потом и вовсе остановилась метрах в двух от императора. Варя замешкалась, дёрнула за узду слишком заполошно и резко — и гнедой, сделав скачок по инерции, с громким ржанием вздыбился прямо над Царём-Освободителем. Свитские ахнули, наперегонки бросились вперёд, хотя было ясно: не успеют. "Мамочки!" — мелькнуло в уме у незадачливой наездницы, которая, не зная, чего бояться больше, решила спастись хотя бы от перелома позвоночника и, зажмурившись, бросив поводья, крепко-крепко вцепилась в чёрную гриву. Воображение мгновенно нарисовало самых злющих жандармов и самые жуткие кары за причинение вреда самодержцу, а то и вообще военно-полевой суд — но в этот момент конь начал опускаться и грузно ударил в землю передними копытами. Было страшно, но Варя всё же как-то отметила один успокаивающий факт: стук падения человеческого тела не прозвучал. Она осторожно приоткрыла правый глаз, чуть высунулась из-за мокрой лошадиной шеи… и тут же выпрямилась, от смущения и стыда покраснев как земляника: абсолютно невозмутимый, только побледневший слегка, Александр Второй смотрел ей в лицо своим фамильным, пристальным романовским взором. Внимательно смотрел, но без гнева. Варя поспешно перевела взгляд с императорских серо-голубых глаз навыкате на его набрякшие веки, усы с проседью (его величество был немолод) и густые бакенбарды — однако успела заметить, что государь любознательно этак скользнул глазами по её талии и груди. Возмутилась, приободрилась немного. Царь отступил на шаг, выпуская поводья — и девушка опять стушевалась, поняв, что его сильная рука и заставила лошадь опуститься. Не трус, однако. Другой бы отшатнулся от взвившихся над его головой копыт — а этот, рискуя жизнью, за узду схватил и сам усмирил разгорячённое животное, чем избавил от лишних неприятных секунд находящуюся в опасности даму. Варя оценила. Самодержец обернулся к Эрасту Петровичу и, разглядев наконец в сумерках, что у того на седле — раненый, порывисто шагнул ближе. Осозннанно ли, непроизвольно ли руки Александра дёрнулись в намерении подхватить тело. Сыщик, не заморачиваясь над неуместной субординацией, поспешил бережно сгрузить обессилевшего Ипполита первому подошедшему — и неважно, что этот "первый" оказался сам государь. Не его, Фандорина, вина, что правителю порой приходится заниматься такими вещами, которые могла бы (и должна бы!) делать свита, большей частью бесполезная в подобные минуты. Император аккуратно положил графа на землю. Зуров приоткрыл глаза, а затем широко распахнул их в изумлении и крайнем смущении, скользнув взглядом от романовского лица до голубой андреевской ленты через плечо. Свитские офицеры, только сейчас поняв, что царь утруждается за них, с опозданием столпились рядом, взирая друг на друга виновато, а на странного юнца с седыми висками — почему-то недовольно. Можно подумать, это Эраст Петрович лишил их шанса выслужиться, обиделась за знакомца Варя. Он хоть и полицейский, но герой! На пару с ней, Варварой Суворовой, спас друга и просьбу генерала Мишеля доставил! Да, кстати, сказать бы надо… Сыщик, видимо, подумал о том же. Спешился, вытянулся в струнку и заговорил — заикаясь, но лаконично, чётко, как едва ли четверть часа назад передавал ему эстафету сам Зуров: — Титулярный советник Фандорин, в-ваше величество. Оборона Плевны пробита. Южная окраина. Ловчинское шоссе. Соболев требует подкреплений. Срочно. Артиллерии, п-пехоты, кавалерии — всё, что есть. — Боткина сюда, с носилками! Немедля! — выпрямившись, рявкнул Александр, и вздрогнувшие офицеры свиты помчались исполнять приказ, готовые, если потребуется, притащить носилки и самого лейб-медика собственноручно. Остался с государем только один — его младший брат и по совместительству командующий армией. К нему император и обратился: — Николай, ты слышал про Ловчу. Распорядись. Прикажи выжать из людей и лошадей всё возможное, но к Соболеву на помощь должны успеть! Великий князь молча кивнул и быстрым шагом отправился выполнять. — Бегом, Николай! Счёт на секунды! — гаркнул самодержец, и командующий, подстёгнутый этим криком, помчался со всех ног. — Ваше величество… у нас ещё кое-что есть, — вспомнив о главном событии последнего часа, несмело влезла Варя. И тут же поспешно добавила: — Не связанное с ходом плевненского сражения. — Вернее, теперь уже не связанное, — с мрачной, но искренней усмешкой поправил Эраст Петрович. Царь перевёл на него вопросительный, пронизывающий взор. Очевидно, понял, что весть как минимум не катастрофическая и паники не требует, потому как спокойно велел: — Докладывай, Фандорин. С подробностями. И рассказ зазвучал. По мере приближения к финалу лицо Александра становилось всё напряжённее, а взгляд — всё тяжелее. Варя, всё это время остававшаяся в седле на случай новой скачки, крайне внимательно изучала гриву своего скакуна, не смея шевелиться и дыша через раз. Радовалась только одному: тому, что император смотрит не на неё, казалось, вообще забыв о её существовании. Да лучше бы и вправду так было: как официальная помощница Эраста Петровича, она считала себя отчасти ответственной за его промах — но справедливый нагоняй легче от этого не стал бы. Когда тебя обвиняют без вины, ты можешь хотя бы в душе протестовать и обороняться. А вот как сейчас — общалась ведь, глупая, с красавцем-умницей шпионом (поди, выболтала чего ненароком), сказочки его слушала, защиту от поползновений румына приняла… Кстати, о румыне. Теперь, узнав о подлинной личности д'Эвре, она засомневалась, что послужила именно причиной поединка, а не предлогом. Француз никакой не француз, а Анвар-эфенди, глава турецкой разведки — раз. "Балканский спорт" как доказательство тому — два. Изменнические записи Лукана, разгаданные Фандориным — три. Пешек, утративших ценность, принято убирать — четыре. Ну вот, уже манеру речи сыщика переняла… Надо бы с ним поделиться своей теорией, если оба царский разнос переживут. Как раз логическая цепочка в духе Эраста Петровича: на первый взгляд — просто спаянные друг с другом разные звенья, а как присмотришься — всё тютелька в тютельку сошлось. — …Также у меня есть основания предполагать, г-государь, что румынский предатель полковник Лукан был убит на дуэли в Букареште не за оскорбление чести дамы. Он стал бесполезен для шпиона, и тот убрал своего информатора под благовидным предлогом. Эх, не успела, огорчилась Варя. Не удастся теперь в кои-то веки дедуктивными способностями блеснуть. Впрочем, утешила она себя, у Фандорина работа такая — мозгами раскидывать слаженно, верно и быстро. А то что он иначе за полицейский, да ещё из Третьего-будь-оно-неладно отделения? — Верю, Фандорин, — тяжело уронил самодержец. — И скажу одно: только то, что ты довёз раненого гонца и просьбу Соболева, спасает тебя от выговора. Твою помощницу, — он метнул взгляд на Варю, поспешно опустившую глаза, — я не имею в виду: она лицо неофициальное и в расследовании участвовать не обязана. Сыщик низко склонил голову и какое-то время стоял так, не произнося ни слова. Губы его искривились в горькой полуулыбке. Он напоминал восковую скульптуру — одну из тех, которыми по праву столь гордится музей мадам Тюссо. — Не сердитесь на Эразма… ваше величество, — тяжело дыша, прошептал Зуров. — Тот шельма француз… то бишь турок… так маскировался… Ни у кого подозрений не было… — Не защищай, Ипполит, — покачал головой Эраст Петрович и махнул рукой. Преклонив колени рядом с лежащим графом, он повторил: — Не защищай. Только тем простительно быть слепыми, кто по профессии не занимается п-преступлениями. Ты не знал: я служу в полиции. И до знакомства с тобой тоже служил. Ротмистр уставился на него, изумлённо расширив свои и без того навыкате глаза. Девушка не без удовольствия подумала: наверное, обидится сейчас, что господин шпик правду от него скрыл… Полицейских мало кто любит — и поделом им, сатрапам, свято верила Варя. Ошиблась. — Вот уж не похож! — удивлённо произнёс Зуров, с любопытством ребёнка и без малейшего отторжения глядя в юное лицо Фандорина. — Чудак ты, брат Эразм. В гусары шёл бы лучше… — И посерьёзнел вдруг, по-новому присмотревшись к бело-серебристым, стариковским вискам. — Сединой там обзавёлся? Сыщик порывисто кивнул. Рука его судорожно метнулась к груди — туда, где (случайно увидела Варя однажды) хранился маленький медальон с портретом неизвестной девушки. Хранился, подобно святыне. И — один лишь Ипполит, глядя снизу, заметил это чудо — дрогнули твёрдые губы Эраста, да ещё синие глаза заблистали неестественно ярко… — Где раненый? — раздался неподалёку звучный, строгий и требовательный голос. Все обернулись: Александр — спокойно и с достоинством, граф — медленно и заинтересованно, Фандорин и Варя — резко, с той радостной надеждой, которую друзья больного при виде доктора испытывают едва ли не больше, чем сам пациент. Летящим, стремительным шагом к ним приближался мужчина лет сорока пяти. Тёмно-серые, почти антрацитовые глаза смотрели из-за овальных стёкол очков внимательно и цепко. В бороде и в срастающихся с нею усах, невзирая на довольно молодой возраст, преобладала седина. Правая рука Боткина держала небольшой хирургический саквояж. Вслед за медиком вернувшиеся свитские тащили носилки. — Сергей Петрович, — обратился к врачу Александр, и Варя невольно подивилась уважению и даже почтению, прозвучавшим в голосе императора. — Тяжело ранен граф Зуров. Его действия сегодня, возможно, обеспечили нам победу во всей войне. Пожалуйста, спасите этого офицера. — Вы знаете меня, государь, — отчеканил Боткин. Его полный достоинства взгляд не только не дрогнул перед царским, но и заставил Романова опустить глаза. — Я сделаю всё возможное, даже будь он простым солдатом. Доктор легко опустился на колени рядом с гусаром, напротив Эраста Петровича. Окинул молниеносным взором повязку, опять намокшую от крови, лихорадочно блестящие глаза Ипполита и покрытые сухой коркой губы. — Резаная. Задеты внутренности. Около ч-часа назад, — отрапортовал сыщик. — Пить не давали? — испытующе посмотрел на него Боткин. — Нет! — в унисон ответили Фандорин и Варя. — Отлично, — кивнул медик. Обернулся к офицерам. — На носилки и в госпиталь. Идите быстро, но в ногу, иначе растрясёте. — И, пока свитские суетились с носилками, мягко проговорил, обращаясь к Зурову: — Я не кудесник, граф. Но постараюсь, чтобы вы ещё не раз смогли сесть на коня. — Спасибо, доктор, — улыбнулся ротмистр. — Эразм, Варвара Андреевна, позаботьтесь о моей Одалиске. И помни про обещание шампанского и рома, Эразм! — Надеюсь, что не п-придётся, — дёрнул уголком губ Фандорин. — Вы посулили ему выпивку при неутешительном диагнозе? — уточнил врач, и в его глазах заплясали лукавые смешинки. — В таком случае я поборник трезвости, юноша. Ярый поборник. Эраст Петрович и Варя, переглянувшись, обменялись несмелыми улыбками. Боткин махнул рукой, и офицеры потащили носилки к госпиталю. Доктор шёл рядом, зорко наблюдая то за лицом Зурова, то за торопливым шагом своих временных помощников. "В но-гу", — тяжело и внушительно произнёс он, заметив, как губы будущего пациента сжались и побелели от боли при мелкой тряске. Офицеры, на мгновение смешавшись, нашли нужный ритм и нестройно пробормотали извинения, на что получили спокойное: "Не у меня просите прощения, господа". Император, Фандорин и Варя провожали их взглядами, пока очертания палаток и шатров и сумрак мягкого, душного августовского вечера не скрыли процессию окончательно. "Только бы выжил…" — пронеслась в головах Эраста и Вари одна и та же тоскливая мысль. Да, Боткин был талантлив, даже гениален — но нет и не может быть на свете всесильного врача. Однако же и Ипполит, чёрт возьми, телом не слаб! Если дожил до их появления в лощине, если перенёс последнюю головокружительную скачку — то, наверное, сможет выкарабкаться и сейчас? Ждать остаётся, молча ждать. Ждать — и надеяться. Около полуночи Плевна была взята.***
— Говоришь, Эразм, в самый последний момент наши к Плевне подоспели? — уже, наверное, в сотый раз неустанно вопрошал выздоравливающий Зуров. Организм его оказался на диво жизнелюбивым. Скальпель, игла и нить сотворили своё обычное чудо в золотых руках Боткина, и теперь граф наслаждался каждым мгновением возвращающейся жизни. Лихие кавалерийские усы казались особенно чёрными и пышными на побледневшем, осунувшемся лице, глаза темнее ночи сверкали прежним гусарским задором. На чёрно-золотой шейной ленте сиял белоснежной эмалью новенький крест — орден Святого Георгия третьей степени.