Рождение хаоса

Старлайн всегда всё держит под контролем. На нём атласный жилет поверх однотонной рубашки с литым золотом запонок, пуговиц и застёжек. Его стиль пендантичен, не лишённый изящности — в Бордо 1967 года на столе, разлитого в хрусталь бокала и в картине безысвезного художника за спиной — дорогой, в раме выжженного злата. Старлайн любит эстетику собственной жизни — пустую и местами безвкусную, как дорогие блюда с кровью. И знает, что ни одно обработанное мясо не имеет крови в приготовленном виде. Но люди принимают любой вздор как должный, если тот сказан такими, как он — блаженной картинкой с журналов для богачей. А Старлайн только рад осыпать их каратами бриллиантовой лжи. Не запоминая ни слов флирта, ни имён. Утопая в чужой любви и неприязни. И захлёбываясь собственной ненавистью. Старлайн держит всё под контролем, но разрушает себя. И собирает снова ради него. Того, с кем впервые не работает драгоценная, выученная возрастом лесть, а все заготовленные заранее пешки крошатся пред королём, загнанные в угол шахматного поля. Старлайн заинтригован. — Моё имя доктор Старлайн. Я буду рад с вами работать, профессор Эггман. То, что началось, как простой интерес, скоро обросло одержимостью. Во внимании, в полном доверии, в признании. В близости. Больше лиловые стены комнаты не давили. Теперь Старлайн сам разрушал те, шёл вперёд, разбивая бутылки, ломая картины и избавляясь от любых иных связей. Идеальное место, возводимое годами рухнуло карточным домиком ему в руки, позволяя насладиться порочностью собственной треснувшей в секунду души. Старлайн лично нанёс первую рану, а остальные позволял разворошить Эггману. Что ломал на куски, пальцами втискиваясь в рваные, ещё свежие трещины. А тот умирал — возрождаясь, чтобы вернуться и вновь ощутить его. Чтобы жить по-настоящему, а не изящной картинкой. Доведя себя до исступления. Беспомощности. Превратив в истерзанный, восхитительно обшарпанный узор. Такой же красиво-безвкусный. Он нуждался в Эггмане, как в собственном дыхании — удушливом, лихорадочном. В его прикосновениях; тянулся, даже когда уходил и проклинал. Ведь они оба знали — вернётся, как деталь домино, когда-то потерянная и не так уж обходимая, но видеть рядом всегда приятно. — Мне очень жаль, профессор. Давайте забудем о том, что было. Он сломлен окончательно — продырявленная оболочка, что нуждается в том, чтобы с ней покончили. В руке — дорогостоящий ликёр. Старлайн никогда не любил алкоголь — пряно-кислый привкус и горьковатость на ребре языка. Но любил ту мелкую искру живого отвращения, что он дарил. Наверное, потому держал на краю стола почти всегда раньше. Сейчас же в том, что у него, не нуждается никто. Эггман касается губами горла и кривится от зыбкой сласти. Сегодня он собирается покончить со Старлайном без помощи этого. Откинув такое изящное, бледное тело на подолы стола. Старлайн стоял того, чтобы его любили, им восхищались — рубинами зрачков в золотом переплёте белка, в натянутых старомодных одеждах, что непозволительно шли, но особенно Эггману нравилось сердце — большой кусок серой кожи на груди. И то, что он мог лишить Старлайна его дважды. Эггман уже забрал у него всё — оставив эту пустую обёртку без ничего — как разбитую вазу, которую даже если собрать, не украсить и серванта. Своими руками расчленял и возрождал, чтобы теперь вести ими по обнажённой груди, касаться выпирающих рёбер и косточек ключиц. — Тебе нравится, Старлайн? Он знает ответ. И знает, что его не получит. Не словами, прерванными всхлипами дрожи, а телом, что податливо прильнёт к любому прикосновению, требуя большего. — Ты такой отвратительный. Эггман кривит душой, но морщится искренне, когда приходится портить такой восхитительно чистый эскиз тела. Коктейль — молочно-розовый, пахучий — льётся через край горлышка аккурат на грудь, по выпуклому животу и между бёдер. Он сменяет недовольство на милость, когда разгорячённое тело содрогается от прохлады вязких соков. И пальцами зачерпывает немного, поднося сначала ко рту, заставляя вылизать досуха, а затем берёт ещё немного и проникает им внутрь. Эггману приносит удовольствие наблюдать за таким Старлайном — ноющим от желания, просящим, развратно липким и сладким. Он почти входит во вкус, языком пробует немного с изгибов шеи, с губ и заглядывает в полные отчаянной похоти глаза. Он разрушает Старлайна окончательно. Оскверняет прямо на этом столе, заставляя принять себя полностью, прочувствовать каждое скольжение пальцев и задохнуться в мучительных стонах. Пока Старлайн не сходит с ума. От бьющих через край ощущений всего, от слёз противоречивых чувств и от блаженства нашедшей неги. Он содрогается — умирая от эйфории и возрождаясь лишь секунды спустя. Грязный, оставленный на столе, но не забытый. И ещё никогда не ощущающий себя настолько правильно, хорошо, живо. Старлайн выничтожен полностью, но Эггман собирает кусочки воедино снова и снова. Даёт каждый раз новую жизнь и вылечивает раны, вычищая измученное тело. Старлайн создаётся по-новому. Без изящества, но красиво и сладко — как истинный хаос.