Наваждение

Шанг не помнил снов. Ночь била его по затылку, а потом с холодным безразличием отдавала в руки новому дню, иногда отдохнувшего, иногда истерзанного и злого от непонятного страха, иногда с тяжёлой, как от похмелья, головой. День же был милостиво расписан от и до. Это лишало его возможности думать о своей никчёмный судьбе и представлять разочарованный взгляд отца, грустные глаза матери и довольный смех второй жены генерала, чтоб ей подавиться собственным ядом. Но пусть он об этом не думал, привычка соответствовать всегда маячила над плечом и нашептывала в уши то «должен», то «позор». Шанг с пяти лет жил под это немое для других бормотание, и даже сейчас, когда его властители и судьи были за сотни ли от лагеря, и Шанг сам казнил и миловал солдат по законам военного времени — даже сейчас он не имел права на слабость и отдых, и лишние пятнадцать минут в шатре, чтобы унять лихорадочное биение пульса в груди и паху. Член ныл под тканью нательного белья и в жарком плену тонкого шерстяного одеяла. Шанг не знал, что ему снилось, но ненавидел эту фантазию всей душой. Заранее и на всякий случай. У него не было на это ни права, ни времени. Солнце уже давно накрыло серой дымкой сонный лагерь. Ветер трепал холстины шатров и флаги, и перья в шлемах караульных, и разносил повсюду разноголосый храп и бормотание. Шанг поморщился и резко встал. Член дернулся. Чувствительная кожа возмущенно заныла от прикосновения к грубой ткани, моля о разрядке, и Шанг поспешил раздеться и в полшага дошёл до бочки с остывшей водой. Неприятное средство, но действенное. Жаль только, что настроение оно не улучшило. На тренировке Шанг злился, сжимал до боли челюсть и перетирал в труху осевшую на зубах пыль. Солдаты падали, вставали, падали снова, ломали кисти и пальцы, растягивали связки, теряли выбитые зубы — и после нескольких недель оставались не более, чем грубой вонючей пародией на благородного воина. Или хотя бы на того, кто сможет выжить под стрелами и мечами гуннов. Шанг был дерьмовым учителем, и знал это. Он хорошо бился, разбирался в стратегии и тактике, знал наизусть трактаты мудрецов, но он не умел терпеливо объяснять, вдохновлять и наставлять. Как и не умел быть бравым полководцем. Мудрым командиром. Или почтительным и достойным сыном. Он, кажется, и человеком был так себе, потому что срывался даже на мальчишку Пинга — болезненного, тонкого, лишенного даже робкой мягкой щетины на щеках. От его слабости под веками злобно плясали красные круги, а от изящных, привыкших к кисти и циню пальцев, едва удерживающих рукоять тренировочного оружия — дрожало нутро. Шанг говорил себе, что от отвращения. Шангу в темноте шатра мерещился кроткий и одновременно упрямый взгляд, чёрный и блестящий в лунном свете необработанным железом. Это стало последней каплей, тонкой веткой сливы, сломавшей плотину его терпения. Шанг прогнал мальчишку. Всучил ему поводья, документы и десяток слов, услышь которые, покраснел бы со стыда. Пинг лишь грустно посмотрел в пол. Ну и хорошо. Зато будет живым играть на цине где-нибудь на постоялом дворе, или записывать ровный ряд цифр в каморке над торговым залом, или выводить иероглифы под бдительным взором наставника. Он будет делать то, что у него получается как можно дальше от войны и от сердца Шанга, которому и так достаётся испытание за испытанием: спит он крепко, но просыпается неизменно возбужденным и непонимающим, что за наваждение сводит его с ума. Отказывающимся понимать. Может в лагере завёлся хули-цзин? Шанг снова встал с первым лучом солнца, и оно ослепило его золотом тренировочных дисков и яркой улыбкой. Оно проникло ему под кожу, как зазубренный наконечник стрелы, отравило ему кровь и дурманом сковало мысли, потому что Шанг не смог отвести взгляд, даже когда Пинг перестал смотреть на него, скромно улыбаясь ликующей под ним толпе. Конь вернулся в стойло, Пинг на тренировочное поле, Шанг… Шанг впервые увидел сон. Ночную тьму разогнало дрожащее золото свечи, отразилось в расширенных от удовольствия зрачках, смотрящих на Шанга сверху вниз с той самой кротостью, от которой у него сжималось нутро. Пинг мягко и тихо стонал, боясь потревожить ночной покой лагеря, но и не имея возможности сдержаться, и сладко сжимался на его члене, и покачивался в вечном танце, от которого у Шанга плавали под веками красные круги и взрывались белоснежные фейерверки. Хотелось опрокинуть его на спину и вбиваться, пока тело не ослабло бы, не стало, наконец-то, тяжёлым и спокойным, пока лихорадочная агония этого проклятия не сменилась бы усталостью выздоровления, пока Шанг не смог бы посмотреть на своего подчинённого с требуемым равнодушием и расчетливостью. Хотелось — но Пинг выиграл. Он добрался до вершины первым, обойдя все простые и понятные решения, как огибающая гору река, и теперь он смотрел сверху вниз, он двигался так, как хотел, и он держал Шанга на привязи взгляда, все еще блестящего необработанным железом. Это было почти невыносимо, и Шанг дрожал, не имея права даже шевельнуться. Пинг успокаивающе положил ему ладони на щеки и улыбнулся, смущённо и ласково, и осторожно коснулся губами губ, а потом сжался, изогнулся дугой, выдохнул и… Шанг проснулся, сжимая в кулаке истекающий семенем член и измученно рыча на почти случившееся с ним во сне удовольствие, на ускользающую память о румяных щеках и зажмуренных глазах, на имени, почти сорвавшихся с чужих алых губ. Он догнал разрядку в несколько беспорядочных движений, чувствуя одновременно желанную слабость тела и ноющую боль в груди. Лучше бы в лагере и правда завёлся хули-цзин. Его хотя бы можно было бы убить.