Violet

— Говорят, фиолетовый — цвет психов. Руслан опаляюще выдыхает в шею, гудит низко, словно урчащий на ласку диковатый кот. Беззвучно пьяно смеётся, притискиваясь сильнее, и Дугар видит — а хочет ещё и чувствовать — как мелко трясутся его по-юношески острые лопатки и точёные плечи. Он кладёт руку на оголённую поясницу — Руслан дёргается, шумно шипит — и забирается под задравшуюся майку. Туда, где можно провести с нажимом по выпирающим позвонкам, где под ладонью перекатываются гибкие мышцы, которые можно слегка прищипнуть — ради этого тихого "Твою ж..." — и оставить лёгкие синячки, незаметные в неоново-фиолетовом свете с вырвиглазно яркой подсветки панели новенькой Панамеры. Туда, где Дугар может огладить худые бока и вызвать ещё один полувздох, коснувшись раздражённого алкоголем и желанием тела. Руслан выгибается, сбрасывает с себя тяжёлые руки. Ёрзает у Дугара на бёдрах — и усмехается его стиснутым зубам — усаживаясь так, чтобы смотреть на него сверху вниз. Игриво ведёт холодными пальцами по скулам, за ушами. Очерчивает линию челюсти и всё не отрывает взгляда своих хитро прищуренных глаз от того, как глубоко и неровно вздымается грудь Дугара. — Но я думаю, что это цвет головной боли и дури, — Руслан приподнимает лицо Дугара за подбородок, — А ты как считаешь? Дугар молчит, потому что знает — Руслану ответ не нужен. Ему нужно только по-звериному жестоко впиться ногтями в мягкую кожу на шее, прикрытой распущенными волосами, и продрать её до тёмных, бордовых полос. Нужно только оставить чересчур сильный, почти кровавый укус где-то на загривке. Нужно только понять, как много ему позволит сделать с собой Дугар, где проходит эта граница дозволенного веселья. Ему нужно зажечь в себе этот заряд, что прошьёт тело лихорадкой через бешено бьющееся сердце, разольётся по вздутым венам и расползётся алыми пятнами по бледным щекам. Дугар рычит. Коротко, на выдохе. Сжимает добела губы — зачем, вот зачем ты это делаешь? — но не говорит ничего против. Даже не дёргается, когда Руслан, ошалело улыбаясь, припадает к истерзанной шее, чтобы неожиданно мягко провести по грубой царапине кончиком языка, прижигая её смешанной со спиртом слюной, отчего Дугар шумно сглатывает. Под кожей у него глухо и часто бьётся артерия, и Руслан замирает, даже не дышит, прислушиваясь к её гулкому стуку. Зависает на несколько долгих, растянутых липкой патокой секунд, а потом хрипит сорванным голосом: — Терпишь. Он тяжело, почти через силу отрывается от манящего своим живым теплом тела. Распрямляется настолько, насколько это возможно в неудобной Панамере с её низким потолком; мнёт затёкшие плечи, хрустит онемевшей шеей и прикрывает глаза от наслаждения. Позади него какой-то больной, нездоровый фиолетовый свет от мощных диодов оседает рассеянной цветной пылью по салону. Путается в волосах, мажет по лицу, искажая его красивые черты — глубокими тенями рисует страшные тени под веками и впалые щёки — и искрится, отражаясь в поведённых блядских глазах. Руслан показушно стягивает с плеч лямки и позволяет огромной не по размеру майке свободно соскользнуть с обласканного ядовитым светом тела и собраться куском ткани на поясе. Заведённый, отдаёт себя обжигающим соколиным глазам Дугара — любуйся, дорогой. Любуйся блестящим от влаги телом, любуйся шалавитым оскалом, любуйся мной. Руслан касается своего живота и трясётся мелкой дрожью. Жмурится сладко, тихо против воли постанывает, но тянет руку выше, оглаживая грудь там, где сходят старые, уже побледневшие засосы, и где нужно оставить свежие. Добирается до шеи и, закусывая в блаженстве губы, смыкает пальцы. Давит так, что сам же и задыхается, сипит остатками воздуха. Закатывает невидящие глаза, и когда под веками плывут акварельные разводы, так же резко прекращает свою мазохистскую пытку. Откашливается сухо — горло наверняка саднит изнутри, и с вызовом глядит на Дугара, а он... А он Руслана глазами сжирает. Жадно так, хищно; сам себе прикусывает язык, чтобы в плотоядной улыбке не дёрнулись губы. А в зрачках всё равно желание переливается бензиновыми кольцами, и пальцы в нетерпении подрагивают — коснуться, вкогтиться мёртвой хваткой, стиснуть до кровоподтёка. Руслан посмеивается и качает головой. Рано, дорогой. Рано. Потому что нужно довести до накала нервы, подвести к самому краю, к обрыву. Нужно раззадорить настолько, чтобы терпение сдалось с одного только щелчка. Выдержать ту тонкую грань между распалённым интересом и неудовлетворённым разочаровыванием. Ещё чуть-чуть, ещё один разок, ещё одна маленькая шалость — и вот он, тот самый взрывной коктейль из всего самого ебанутого и поехавшего, что в них только есть. Руслан медленно клонится к Дугару, ладонями перебирается с бёдер под рукава рубашки — щекотно и обманчиво нежно. Обводит контур татуировки на предплечье, вслепую повторяя выученный за столько лет узор. Протягивает руку к воротнику, крутит между пальцев мелкую блескучую пуговку, будто хочет высвободить её из прорези, но застывает на секунду гипсовой статуей. Помедлив, Руслан самодовольно хмыкает, плавно отстраняясь от Дугара. Всматривается в его лицо долго, склабится. А в следующий миг вцепляется себе в ключицу и остервенело соскребает кожу. Процарапывает кровавые ссадины через облегчённый вздох на прокусанных до трещинок губах. Сильнее вдавливает ногти, упирается ими в кость, приумножая извращённую боль. И всё это, чтобы вот так вот впериться совсем чумным взглядом в Дугара и одурело рассмеяться. Рассмеяться с того, как Дугар молча берёт его за горло. Как держит цепко — туго затянутый шипастый ошейник — и как дёргает на себя. — Это слишком. — Слишком для кого? Точно не для них. Не для тех, кто вгрызаются в губы друг друга, словно пытаясь отодрать себе лакомый кусочек плоти. Не для того, кто нагло вылизывает чужой рот, вытрахивая его языком, и не для того, кто послушно позволяет переминать свои кости — только бы побольнее. Это даже не поцелуй. Это беспорядочный стук зубов, это рваный шёпот "сукасукасука", это дыхание с чужих губ. Это такое возбуждение, что прилитая к паху кровь ощущается жидким свинцом. Это срыв, страсть, чистое влечение и самая грязная похоть. Это близко, до ломоты близко, и до онемения на языке остро. Между ними напряжение такое, что поднеси спичку — вспыхнет. И у Дугара вспыхивает в мгновенно опустевшей голове алым пламенем пожарище, когда Руслан стекает ему под ноги, устраиваясь между разведённых коленей. Когда ловко расправляется с молнией на брюках. Когда оставляет засос на бедре. И ещё один — выше. И ещё, ещё, ещё. Когда последний раз бросает снизу вверх свой поплывший взгляд, а затем, смахнув мешающие волосы со лба, мокрыми искусанными губами обхватывает головку, слизывая блестящую фиолетовыми бликами смазку. И это просто Господи Боже Блядь. В ушах — шум, перед глазами — туман. Ни слышать, ни видеть. Остаётся только чувствовать, остаётся только пускать разряды по высоковольтным нитям нервов, которые вот-вот — и разлетятся россыпью ярких до рези искр. Член глубже в рот, по ребристому нёбу и до горла. До напрягшегося, узкого горла и обратно, к ласкающему всю длину языку. Движения Руслана не отработаны до автомата, нет. Он движется по наитию, будто наощупь. Так, чтобы чувствовать губами упругую пульсацию, чтобы смыкать их на самом основании и скользить к концу. Он просто знает, что это приятно. Догадывается по тому, как Дугар в неге пропускает через пальцы пряди его волос, сбирая их в кулак в особые моменты кайфа. И блять, Руслана самого кроет от всего этого. От заполненности такой глубокой, что побаливает глотка, от размазанной по подбородку слюны. От катящихся по щекам прохладных слёз эйфории и от вздутой жгутом царапины на ключице. Это хорошо. До временной слепоты, до ноющих без воздуха лёгких. Хорошо. А в один момент к звукам пошлого хлюпания, приглушённых стонов и несдержанного придыхания добавляется новый звук — скрип кожаного сидения. То Дугар от уже невыносимого желания разрядки вскидывается навстречу бёдрами, вбиваясь быстрее, с оттягом. И Руслан податливо замирает, поскуливая в такт ускоренному ритму. Пытается дышать, но давится, рефлекторно сглатывая. И ещё раз, туже и плотнее. И ещё... Пока их обоих не глушит детонационной волной. Глушит, ломает, перетирает, ломает, разбивает, ломает. Ломаетломаетломает. Ударяет по мозгам, раскалывает на пополам, и собирает обратно по атомам. Оставляет только звенящую оргазмом пустоту и томящую слабость, от которой хочется бескостной куклой улечься на откинутое сидение. Переждать минуту не шевелясь, чтобы потом закурить. Сделать две ленивые тяжки и передать в чужие губы начатую сигарету. А потом отвернуться к запотевшему стеклу и приложить отпечатком горячие пальцы, не замечая на руке цветущих синяков, потому что их не видно в фиолетовом свете. В чёртовом фиолетовом свете.