***
Линь Чэнь услышал голоса еще на подходе к тренировочной площадке: да ребята и не таились особо. — …ты все-таки хочешь ему рассказать? — спросила девчонка, явно продолжая старый спор. Судя по всему, ее собеседник — Тиншэн — тряхнул головой. — Я должен, — его ответ прозвучал сухо и как-то обреченно. — Он мой учитель. Лекарь заинтересованно замер. Негоже молодому хозяину Архива подслушивать за собственным учеником, но сейчас юноша явно именно этого от него и ждал. Линь Чэнь был уверен, что его появление не осталось незамеченным: в конце концов он сам учил Тиншэна и прекрасно знал, что тот — если только он не пытался скрыться нарочно — обычно чувствует чужое приближение за добрый ли. А сейчас и виду не подал — не то что не пресек неудобный разговор. — Он тебя убьет, — камнем упало между ними. — Не убьет, — юноша невесело хмыкнул. — А если и убьет, то будет прав. Вот тут лекарь уже ощутимо напрягся. Тиншэн никогда не боялся признаться ему в своих ошибках и никогда не пытался скрыться от ответственности за собственные косяки — сколь бы серьезными они ни были. И то, что он слышал в голосе ученика сейчас, ему категорически не нравилось: какой-то душевный надлом, смех висельника, полный боли, вины и отчаяния вкупе с безысходностью. Выскользнувший из широкого рукава белый веер раненой птицей затрепетал меж пальцев. — Ну зачем тебе подставляться? — Сяоли уже почти умоляла. — Это ведь моя вина, я тебя вынудила!.. — Нет! — резко перебил ее парень. — Не пытайся меня оправдать, — продолжил уже мягче. — Ты меня попросила, но то, что я сделал, я сделал по доброй воле: никто меня не заставлял с ножом у горла. — Ну и не говори ему! В конце концов, если ты сам не расскажешь, никто ничего не узнает! А прошлого все равно уже не вернуть. Зашелестели рукава: Тиншэн приблизился к подруге. — Никогда я не лгал своему учителю… — сказал тихо, но проникновенно и веско — и лекарь знал, что это чистая правда. Кажется, его выход. Пальцы расслабились, легче перехватили веер — Линь Чэнь шагнул на свет из-за стены павильона, вальяжно прислонился к колонне, скрестив руки на груди. — И начинать не советую. Ребята резко развернулись на голос. — Учитель… — Мастер Линь… — одновременно практически на выдохе. В глазах Тиншэна — страх напополам с облегчением, а вот у Сяоли — незамутненный ужас. — Что вы тут устроили, господа-заговорщики? — и, хотя тон был как всегда подначивающим, смотрел он тяжело и пронзительно, не оставляя ни малейшей надежды на то, что выйдет увильнуть от ответа. Юноша неловко сглотнул. О, он знал этот взгляд — и никогда он не сулил ему ничего хорошего, и не важно, тринадцать ему или тридцать три: такой вид учителя мог напугать и бойцов постарше и поопытнее. Он ненадолго прикрыл глаза и рвано выдохнул, ласково посмотрел на подругу. — Сяоли, иди к себе. Она тут же несогласно вскинулась: — Но ты!.. — мельком взглянула на лекаря и тут же вновь обратилась к Тиншэну: в его темных омутах плескалось виноватое тепло, и она изумленно-возмущенно расширила глаза: — Ты знал! — упрекнула, с каким-то отчаянным бессилием понимая, что парень нарочно завел этот разговор именно сейчас. — Знал, — легко согласился тот. — Иди к себе. Мне нужно поговорить с учителем. — Но ты же… — взгляд судорожно заметался между ними — но вот, решившись, она поджала губы и уверенно шагнула вперед. — Мастер Линь, это я… — Не смей! — резкий окрик юноши хлестнул по ушам не хуже пощечины. — Но, Тиншэн!.. — как вдруг негромкий вкрадчивый голос моментально положил конец их перепалке: — Мой тебе совет, юная госпожа: никогда не лезь в отношения учителя и ученика. Они сами прекрасно разберутся и без твоей любезной помощи, — Тиншэна ощутимо передернуло: для того, чтобы учитель начал говорить таким тоном, его всегда надо было основательно довести — а уж от этого ядовитого сарказма и вовсе жди беды. — Тиншэн, за мной! — бросил лекарь напоследок и, резко развернувшись, так что летящие рукава взвихрились у него за спиной, стремительно удалился. — Не волнуйся за меня, — и юноша, послав ей кривоватую ободряющую улыбку, поспешил за Линь Чэнем. Долгий испуганный взгляд жег ему спину до тех пор, пока он не скрылся в тени павильона.***
— Рассказывай, — оказавшись в собственных покоях, лекарь опустился за столик у окна, небрежно махнул рукой на место напротив, — что ты такого натворил, что не мог признаться мне в этом прямо, не разыгрывая комедию с подслушиванием. Тиншэн послушно устроился на коленях, разгладил подол, старательно пряча взгляд. — Я… — голос неожиданно дал петуха, чего не случалось уже много лет, и он прочистил горло, прежде чем попытаться еще раз. — Вскоре после того как я оправился от яда, на дом госпожи Цинь напали наемники. Сяоли тогда повезло, что она еще не успела вернуться с рынка, а вот ее тетушку ранили до того, как я подоспел на помощь, — он опустил голову еще ниже, скрывая лицо за завесой волос, и, помедлив, продолжил — тихо, но отчетливо, веско, будто каждым словом вгоняя очередной гвоздь в крышку гроба: — Они повредили ей сердечный меридиан. Я смог ненадолго остановить кровотечение, но… — парень только рукой махнул, но Линь Чэнь и без того понимал: такая рана фактически не оставляет шансов на спасение. — Тут прибежала Сяоли, стала рыдать, просить спасти ее тетю… — голос дрогнул, он ненадолго прикрыл глаза, пытаясь собраться с силами. — Оказалось, что наемников в дом привел ее ученик. Уж не знаю, что они не поделили и что заставило его напасть на собственного учителя, но, увидев ее в таком состоянии: в крови, без сознания, почти в агонии — и поняв, что натворил, он будто сломался. Ползал, побитый, у нас в ногах, умолял любой ценой спасти наставницу, клялся и божился, что не хотел, чтобы так все обернулось… И я… Я вдруг увидел на ее месте наставника и… Я… — голос окончательно сорвался, Тиншэн судорожно втянул носом воздух и зябко обнял себя за плечи, зажмурился, не смея ни закончить, ни посмотреть на учителя. В комнате сгустилась напряженная тишина, незримо обволокла их вязким липким туманом. Линь Чэнь хищно прищурился: в голову закралось дикое, безумное, но едва ли не единственно возможное подозрение — и он взмолился всем известным ему богам, чтобы оно себя не оправдало. — Тиншэн, — бесконечно долгое время спустя негромко позвал его лекарь, понизив голос почти до шепота, — и юноша резко вскинул голову — чтобы наткнуться на тяжелый разочарованный взгляд напротив. — Только не говори мне, что ты обменял жизнь на жизнь… — и эта ледяная ярость в опасно-вкрадчивом тоне буквально придавила его к земле — он мог только смотреть, тяжело дыша, не в силах вымолвить ни слова, и его загнанный отчаянно-виноватый взгляд был красноречивей всякого ответа. Лучше бы он поплатился за недоверие к ученику. Судорога пробежала по лицу, заострив крупные черты, полные губы скривились в жуткой ядовитой ухмылке-оскале, волной нахлынул удушливый гнев — и лекарь впервые за долгие годы по-настоящему испугался потерять контроль. Он зажмурился, с силой надавил на веки основанием ладони. Нельзя, нельзя давать волю эмоциям — надо прогнать Тиншэна, пока не поздно, иначе он, и вправду, просто убьет ученика на месте. А тот и сопротивляться не будет, полный раскаяния за содеянное. Жалобно затрещал веер. Линь Чэнь резко подорвался с места, так что свободный пао вихрем взметнулся за спиной, едва не мазнув юношу по носу, развернулся к окну, заложив руки за спину. — Уйди, — бросил безжизненно. Юноша дернулся как от удара, поднялся одним слитным движением, хотел было шагнуть к учителю — но в последний момент передумал, не решившись: тот стоял, прямой и напряженный настолько, что о его спину, казалось, можно было разбивать камни, руки побелели, чудом не разламывая пополам хрупкий бумажный веер, — он явно из последних сил сдерживал себя от опрометчивых действий, о которых потом — он знал это наверняка — горько бы пожалел. — Учитель… — в каком-то самоубийственном порыве еле слышно окликнул его Тиншэн. Пусть лучше разгневается, разгромит комнату, наорет, побьет — что угодно, но не это показное равнодушие и разочарование. — Уйди! — вдруг, не выдержав, рявкнул тот, не оборачиваясь, так что парень в страхе отшатнулся. Веер оглушительно хрустнул, щепки с обрывками бумаги посыпались на пол, впились в ладонь, ненадолго приводя в чувства. Тут уже Тиншэн медлить не стал: поспешно поклонился и как можно тише вышел. Стоило ему оказаться снаружи, подальше от разъяренного учителя, вспыхнувшая было паника схлынула сама собой. Он прикрыл глаза и глубоко вдохнул — обернувшись, долгим внимательным взглядом окинул личный павильон молодого хозяина Архива. И, плавно опустившись на колени и склонив голову, немым изваянием застыл посреди двора. Как только легкие створки с тихим шорохом сдвинулись за спиной горе-ученика, в стену всего в паре чи от двери с грохотом врезалась тяжелая тушечница — черные капли веером разлетелись вокруг, забрызгивая белую поверхность, осколки звонко попадали на пол, улеглись причудливым узором. А посреди этого хаоса этаким подобием грозного божества, рвано дыша, возвышался Линь Чэнь. Очнулся он, только когда острые щепки едва не прорезали кожу до побеления костяшек сжатого кулака, — вздрогнул, мотнул головой, брезгливо стряхнул остатки веера и, сдернув с подставки цзянь, светлой тенью вылетел из покоев, только бросив коротко по пути первому попавшемуся слуге: «Все убрать!». Останавливать его вопросами не решился никто.***
Линь Чэнь до самого вечера в одиночестве загонялся на тренировочной площадке, презрев и обед, и ужин. Слуги и подмастерья обходили его десятой дорогой — только две или три стражи спустя кто-то бесстрашный осторожно доложил издалека, что «молодой господин все это время провел на коленях перед хозяйским павильоном», на что лекарь лишь небрежно отмахнулся и продолжил свои упражнения, а после того как уже окончательно стемнело, заперся у себя на медитацию: гнев требовал выхода, а предстоящий разговор с учеником — холодной головы и полного самоконтроля. Лекарь не знал, что думать, и еще меньше представлял, что делать дальше: слишком уж знакомой казалась эта история. В свое время, когда Чансу только-только избавился от своей пушистой проблемы и фактически заново учился ходить, говорить и держать в руках палочки, Линь Чэнь, тогда еще совсем молодой и зеленый, наткнулся на трактат о траве бинсюй и, воодушевленный, пришел к отцу с аккуратным вопросом: нет ли какого способа сократить количество жертв с десяти до одной или хотя бы до трех. Старый хозяин тогда только посмотрел на него — так неверяще-разочарованно, будто его недостойный отпрыск не за наставлениями пришел, а предложил забрать на опыты чужого ребенка, — и от этого пронизывающего взгляда пробрало даже непрошибаемого ветреника Линь Чэня; залепил ему пощечину, да так, что в ушах зазвенело, и без слов указал ему на дверь. И эта молчаливая, какая-то даже обескураженная ярость отца и сутки на коленях после в отчаянных попытках вымолить прощение за недопустимые для лекаря мысли запомнились ему крепче самой жестокой порки. Он вспоминал этот взгляд постоянно: каждый раз, когда Чансу опять заходился в кровавом кашле и при этом умиротворенно улыбался истончившимися губами, слабым болезненным голосом убеждая, что все в порядке; каждый раз, когда этот невозможный упрямец сваливался на четверть луны с выматывающей лихорадкой, а его друг и лекарь не спал ночами и сбивался с ног, всеми возможными и невозможными способами стараясь еще хоть ненадолго удержать его на грани и с бессильной злостью ощущая, как время — и без того преступно малое — стремительно утекает сквозь пальцы, будто в насмешку над всеми его потугами. И каждый день на протяжении тех страшных трех месяцев на Мэйлин. И всегда, когда в голову опять, периодически, постоянно закрадывалась предательская, но такая соблазнительная мыслишка, перед глазами как наяву вставал тот жуткий взгляд отца. Только это — и четкое осознание того, что Чансу никогда бы ему не простил, сохрани он ему жизнь такой ценой, — удерживало его от рокового шага. Но Тиншэн был другим. В отличие от своего учителя, который — плоть от плоти Архива — родился и воспитывался в нем, словно отрезанном от остального мира, незыблемом и по-буддийски спокойном, с недосягаемой высоты равнодушно взирающем на то, как рождаются и умирают люди, как возникают и рушатся империи, — в отличие от него, этот израненный душой и телом ребенок вырос почтительным и отчаянно преданным, болезненно привязанным к тем, кому обязан долгом благодарности. В нем была жертвенность, доведенная до грани, до полного самоотречения, — и лекарь не мог его за это упрекнуть. Он понимал, что вина за произошедшее лежит и на нем, на учителе: не подумал, недоглядел, не предупредил. Все это не давало ясного ответа на вопрос, что делать, но медлить и дальше было уже нельзя. Была уже глубокая ночь, когда на пороге павильона неслышной тенью показался Линь Чэнь — окинул покаянно склонившего голову юношу пронзительным взглядом, тихо велел: «Входи!» — и скрылся обратно, уверенный, что тот не заставит себя ждать. Тиншэн споро поднялся — колени отозвались болью, после того как он простоял на них большую часть дня и почти половину ночи, но это было совершенно незначительной платой за содеянное. — Она знает? — без предисловий спросил его лекарь, стоило створкам с тихим шорохом сдвинуться за его спиной. Он осторожно посмотрел на учителя: тот стоял, прислонившись к стене, в защитном жесте скрестив руки на груди, меж пальцев, взамен сломанного, в неровном свете свечей покачивался веер с иволгой. Линь Чэнь казался спокойным, но на лице лежала печать какой-то бесконечной усталости и разочарования, разом возвращая ему все прожитые годы, а темные глаза горели ровно и будто неуверенно, внимательно глядя на потерянного ученика. — Госпожа Цинь? Знает, — Тиншэн усмехнулся с неясной горечью, нервным жестом взъерошил волосы. — Поняла все, когда очнулась. — И? Он дернул головой. — Дала пощечину. Полдня продержала нас на коленях. Заявила, что, будь я ее учеником, ноги б моей больше не было на ее пороге, а так пусть со мной мой учитель разбирается. А Сяоли потом сама за мной ушла. Лекарь измученно потер переносицу. — Назови мне хоть одну причину, почему я не должен последовать ее примеру и с позором изгнать тебя из Архива. Юноша вздрогнул от подобной перспективы, ненадолго опустил взгляд, но тут же вновь посмотрел на учителя. — Ни одной, — покачав головой, ответил тихо и как-то обреченно — и, помедлив, осторожно добавил: — Кроме той, что Вы сами этого не хотите. Линь Чэнь лишь неопределенно хмыкнул: Тиншэн слишком хорошо его знал. — Ты сожалеешь? — спросил он наконец после долгого молчания, глядя куда-то в сторону. Тиншэн вновь покачал головой. — Не о том, что спас ей жизнь. Но сожалею о том, какой ценой я это сделал. Лекарь отстраненно кивнул. Закрыл и снова раскрыл веер, коснулся бумажного полотна, задумчиво отслеживая большим пальцем контур птицы. Наконец, видимо, придя к какому-то согласию с самим собой, поднял голову и тяжело и пронзительно посмотрел на ученика. — Ты можешь пообещать мне, что подобное больше не повторится? — проронил тихо, но веско и твердо, без труда удерживая его взгляд. — Никогда, — добавил с нажимом, — даже если при смерти окажусь я или твой отец. Юноша неловко сглотнул и прикрыл глаза, пережидая страх, резко нахлынувший от тут же нарисованной воображением картины. Взгляд учителя, цепкий и испытующий, прожигал насквозь даже через опущенные веки: от него было не скрыться, не утаить, ему было не солгать. Тиншэн вспомнил, как то трепыхался раненой птицей, то медленно замирал под пальцами, пока не затих окончательно, пульс ученика травницы — его добровольной жертвы. Вспомнил, как звенело в ушах от пощечины госпожи Цинь, с каким гневом и болью она смотрела на него своими белесыми подслеповатыми глазами, с какой безудержной яростью кричала: «Убирайся!» — потрясая длинным узловатым пальцем. Вспомнил, как рыдала на коленях Сяоли и как, поклонившись на прощание тете, потом благодарила его всю дорогу до Ланъя — и от этой искренней благодарности становилось только хуже и от самого себя противно и горько — будто в грязное болото с головой окунулся, да так и не отмылся. Он представил, как бы чувствовал себя, если бы его спасли ценой близкого человека, — и содрогнулся в ужасе. Он широко распахнул глаза и уверенно встретил проницательный взгляд Линь Чэня. — Могу, учитель. Лекарь долго, пристально всматривался в горящие лихорадочным огнем темные омуты Тиншэна. Наконец медленно кивнул и отошел к боковой стене, нажал на неприметный рычажок возле кровати. Раздался тихий щелчок, и он раздвинул почти невидимые глазу створки, достал из небольшой ниши черную памятную табличку. «Мэй Чансу», — выхваченное лунным лучом, золотым письмом значилось на ней. Табличка со стуком опустилась на низкий столик. — Клянись! — указав на нее сложенным веером, жестко велел Линь Чэнь, и его зычный голос грозным эхом торжественно отразился от стен. — Перед лицом своего наставника клянись, что никогда больше не пойдешь на подобное и что мне не придется пожалеть о принятом решении! Чансу вовек бы меня не простил, спаси я его ценой чужой жизни, — но ты еще можешь вымолить для себя прощение. Колени подогнулись сами собой, и Тиншэн с шумом рухнул на пол еще прежде, чем учитель кончил свою речь. — Наставник… — прошелестел еле слышно. — Наставник, простите… — он резко согнулся пополам, утыкаясь лбом в жесткий пол, глаза против воли наполнились слезами. — Я никогда больше не пойду на такое, никогда, клянусь! Учитель, наставник — простите!.. Он умолял и клялся еще долго, отчаянно, с надрывом, глотая слезы и все равно срываясь на рыдания и тихий безнадежный вой, — и не видел, как где-то сбоку облегченно выдохнул лекарь, как устало облокотился на стену и запрокинул голову, несильно стукаясь затылком, как измученно закрыл глаза, вслушиваясь в плач и шепот ученика. Никто из них не считал, сколько они так простояли, пролежали в поклоне: время будто замерло вокруг, а тихий рокот водопада вдали погружал в медитативный транс. Наконец Тиншэн зашевелился, зашуршал подолами, выпрямился, рукавом, как ребенок, утирая остатки слез, — и наткнулся на спокойный понимающий взгляд учителя — и снова поклонился в пол. — Спасибо, учитель. Я не заслужил такого отношения. Слабая улыбка пробежала по губам Линь Чэня и тут же скрылась, он недовольно поморщился. — Что ты заслужил или не заслужил, решать не тебе, а нам с Чансу. Вставай, хватит в ногах валяться. Мы еще не закончили. Тот послушно поднялся. — Я знаю, — ответил легко, а благодарностью в покрасневших от рыданий глазах захлебнуться можно. И замер в ожидании. Лекарь устало вздохнул, оттолкнулся от стены, пряча веер в широкий рукав. — Неси палку, Тиншэн. И это прозвучало так просто и обыденно — будто и не было ни ледяной ярости и всепоглощающего разочарования, ни сломанного веера и разбитой тушечницы, не было долгого стояния на коленях и рыданий у памятной таблички, которая сейчас ласково поблескивала в теплом свете свечей, — что сердце, вопреки предстоящему, трепыхнулось почти что в предвкушении, а губы против воли изогнулись в радостной улыбке. — Да, учитель, — он коротко поклонился и неслышно вышел из покоев.***
Это было долго, муторно, тяжело и бесконечно больно. Лекарь прибегал к палке крайне редко и всегда за дело, но уж если брался за нее, то никогда не жалел ни ее, ни ученика — однако в этот раз он, видимо, задался целью довести Тиншэна до грани, до предела сил, выбить из него вместе с дурью и разъедающую вину, и пустые сожаления, и горькое отчаяние. Ему казалось, что все слезы он уже выплакал перед табличкой наставника, что внутри уже не осталось ничего, только сплошная выжженная пустыня, — но он так думал ровно до тех пор, пока глаза не зажгло уже на десятом ударе, а на двенадцатом по щеке не скатилась первая слеза. Дальше он не считал: не мог. Что-то пробивалось наружу, безудержное, яростное, вырывалось с хрипами и глухими рыданиями в мокрый рукав ханьфу, с тихими подвываниями без попыток просить о пощаде. Тиншэн не знал, в какой момент все закончилось, — просто, когда казалось, что уже все, больше терпеть невозможно, никак, что еще немного, и он потеряет сознание не то от боли, не то от сокрушительного раскаяния и такого же сокрушительного облегчения, не то от всего вместе, удары вдруг прекратились; палка с тихим стуком легла на пол поодаль, сбоку, шелестя подолами и рукавами, опустился учитель, и в растрепанные, разметавшиеся по низкому столику волосы ласково зарылись родные мозолистые пальцы. Они сидели так долго, пока первый рассветный луч, игриво заглянув в окно, не пробежался по серебряной сережке Линь Чэня, бликами и отблесками падая на уставшее измученное лицо, и пока не затихли последние всхлипы Тиншэна, — и все это время сильная надежная рука не покидала его волос. — Живой? — открыв глаза, поинтересовался лекарь, забирая руку, когда его ученик зашевелился. — Кажется, — хрипло отозвался тот. Пока юноша, морщась и шипя сквозь зубы, пытался отлипнуть от стола и подняться, Линь Чэнь кликнул слуг с водой для умывания, но, не пустив их дальше порога, принял тазик с полотенцем еще в дверях; помог Тиншэну привести себя в порядок: то, что происходит за закрытыми дверями личных покоев (никогда он не устраивал публичных наказаний — к чему бессмысленные унижения? — и начинать не собирался), касается только их двоих — негоже молодому господину, всего несколько дней как вернувшемуся из тяжелого путешествия, ходить по Архиву растрепанным и заплаканным, как после похорон. И, прежде чем отпустить, ненадолго сжал его запястье, нащупывая пульс. — Иди к себе, Шэн-эр, — тихо велел, проницательно глядя в ясные омуты напротив: в них наконец-то улеглась буря, погас лихорадочный блеск, и они спокойно мерцали ровным живым огнем. — Ты в уединении до следующей луны, — и, предупреждая вопросы, добавил: — Подругой твоей я займусь. — Слушаюсь, — Тиншэн уверенно кивнул — и, отойдя на пару шагов, низко, в пояс, поклонился. — Спасибо, учитель. Этот урок я никогда не забуду. Полные губы изогнулись в слабой, но теплой усмешке: — Верю, — а когда тот так и остался стоять в поклоне, лекарь несильно похлопал его по макушке сложенным веером, подпуская в голос ворчания: — Ну, хватит спину гнуть. Иди отдыхай. И палку с собой захвати. Тиншэн наконец выпрямился и, невзирая на боль, широко радостно улыбнулся. — Слушаюсь, учитель, — и, подхватив палку, медленно, стараясь не прихрамывать, направился к выходу — чтобы на самом пороге ненадолго обернуться. — И Вы тоже отдохните, учитель. И так всю ночь со мной провозились, — смущенно отводя взгляд. Молчание — и Линь Чэнь тихо, но легко и искренне рассмеялся, довольно жмурясь: подумать только, Тиншэн сам на ногах еле стоит, а еще о нем беспокоится. Ну что за преданное дитя. — Иди уже, ребенок, — помахал рукой с теплой улыбкой, — о себе лучше позаботься. Счастливо сверкнув глазами, юноша вновь поклонился и наконец покинул покои. Легкие створки с тихим шорохом задвинулись за его спиной. Улыбка медленно сошла с губ. Лекарь задумчиво покачал головой ему вслед и с силой провел рукой по лицу, чувствуя себя выжатым досуха, но при этом удивительно умиротворенным; неслышно отошел к открытой нише в стене. — Да, Чансу, — долгое время спустя с грустной усмешкой ответил он молчаливой табличке, — Тиншэн стоит того. И на бесконечное мгновение ему показалось, что золотистая надпись согласно блеснула в робких лучах рассветного солнца, прежде чем тихий щелчок тайного механизма окончательно отрезал ее от внешнего мира.