***
Конечно же первым делом Эрик проверяет паб. Мертвых двое: жница и ученица. Она оглядывается на Эрика и порывается встать, но рука жницы покровительственно ложится на её предплечье: — Мы не прикреплены к этому участку, — говорит жница. У неё сильный акцент. Она подолгу катает слоги на языке, подбирая слова. Немка. — И сегодня не работаем. Если это не внештатная ситуация. — Конечно, — говорит Эрик, чувствуя себя дураком. Его выжидающе сверлят две пары зелёных камней за стеклом. — Сегодня со смертями всё в порядке. Ученица приподнимает брови. Жница нетерпеливо постукивает пальцами по столешнице. Эрик не уверен, в порядке ли? В любом случае, это не его дело. — Не буду вам мешать, — говорит Эрик — им большего и не надо, они снова сливаются с обстановкой, уходят в тень, как это умеют только мёртвые. Их больше никто не видит, теперь и Эрик: высокая блондинка и маленькая ученица в сером свитере. Они держатся за руки. Рон кормит голубей в парке. Он сидит, согнувшись и выставив вперёд полные крошек ладони. Живое боится мертвого, это не ручные птички надзирателя, и потому голуби обходят Рона за несколько шагов. Он швыряет им крошки, глубоко замахнувшись, и только тогда они соглашаются пообедать. — Ты совсем не умеешь прятаться, — говорит Эрик. Рон рассеянно кивает и оборачивается, голубей отбрасывает в стороны волнами перьев и возмущенного клекота. Рон стряхивает крошки с рук и подымается на ноги. Разводит ладони в стороны: жест доброй воли — я безоружен. Косы с ним нет. Настоящей косы, а не, к примеру, укромного сложенного ножа, который пробыл в его руках достаточно долго, чтобы стать его частью — подобной косе вещью, не принадлежащей этому миру. — Идем. Иначе кто-то да заметит, что тебя нет на месте. Рон приподнимает брови: — Мистер Спирс не знает? Эрик хмыкает: — Конечно нет. Пришел бы я тогда за тобой один, а? Вдруг ты особо опасен или вроде того? Рон пожимает плечами. Кажется, он даже, ради приличия, не собирается удирать: — Сколько у нас есть времени? — Час. Может два. Грелль просил управиться до вечера. А что, у тебя здесь еще остались дела? — Хотите? — Рон роется в карманах и достает кусок крошащегося хлеба. — Нет, обойдусь. Уже завтракал. — Это не для вас. Хотите покормить голубей? И прежде, чем Эрик успевает ответить, в его руках оказывается порция крошек. Птицы заинтересованно косят на него мелкими черными каплями глаз, опасливо топчутся на месте, склевывая хлеб. Занятие почти медитативное, но вряд ли стоящее того, чтобы сбегать. — Вы лучше раскажите мистеру Спирсу. Или я сам. — Это еще зачем? Рон долго хмурится. Рассеянно сует руки в карманы и выуживает еще хлеба. — Тогда мне наверняка не позволят сдавать экзамен. — Не готов что ли? Так это всем так поначалу кажется, а если и вправду не готов… — Эрик пожимает плечами — его собственная зачетная жатва была тем еще позором. Хотя это как посмотреть, его партнерша вообще едва не лишилась пальцев. — Ну уронишь косу разок, стыдно, конечно, но за такое еще никого не развоплощали, а? Рон смотрит на него настолько неуверенно-испуганно, что Эрик на секунду сам сомневается: не развоплощали же, правда? — Женщина, которая должна умереть. Она… Я к ней привязался. Я не хочу ее убивать. — Мы не убиваем. — Разница в терминологии. Как вам будет удобнее: я не хочу разрывать связь между ее телом и душой? Не могу смотреть на ее смерть? — Сможешь, — говорит Эрик. — Все мы привязываемся, а после — все смотрим. В этом и суть экзамена. Рон неуклюже дергается, и снова распугивает голубей. Уильяму бы не понравилось, думает Эрик. Любит он все-таки птиц, уж точно побольше людей: живых или мертвых. — Это другое! — Конечно. У всех другое, и всем их жаль. Пойдем, — Эрик протягивает ему ладонь. Он замечает, как будто в замедленной съемке, Рон тянется за пояс — ни один жнец не позволит себе оказаться без косы или хотя бы ее подобия, — чужие пальцы коротко трогают рукоять ножа. А потом все исчезает — и Рон, будто смахивая опасные мысли, встряхивается и берет его за руку: — Я не собираюсь вас ни за что благодарить. Эрик коротко хмыкает прежде, чем ступить сквозь город: ученики — они никогда не меняются.***
Развороченная в поток бесконечных деталей бензопила лежит на грязной простыне. Рон над ней, в маслянистых пятнах, в густых темных синяках: пара на запястье, как от слишком сильной хватки, один на щеке, рядом с темными от запекшейся крови царапинами. — Трудотерапия? — со знанием дела спрашивает Эрик — Рон дергается, как от удара и неловко пожимает плечами. Совсем запугал его Грелль — это он умеет. — Осталось две недели, — говорит Рон, не подымая глаз — его пальцы выверенно и быстро прилаживают на место мотор, ставят цепь. — Пока Грелль тебя не простит? — До экзамена. Вы меня совсем не понимаете, да? — Не понимаю, — признается Эрик. — Я никогда не умел… с живыми, — он хмыкает и едва не добавляет: да и с мертвыми тоже не особо. — Веришь, никогда не умел прикидываться человеком, — Рон с сомнением косится на него, и Эрик объясняет: — Так, чтобы надолго и всерьёз. Представь, просыпается, м… скажем, она рядом с тобой — а ты не дышишь и совсем холодный. Или вот эта вот, — он задевает ногтем дужку очков, — дрянь вместо глаз. Никогда не думал, откуда она берется, а? Представь, лежим мы где-нибудь в углу лазарета, совсем беспамятными свеженькими учениками, а кто-нибудь берет и р-р-раз, скажем, специальной ложкой, и зеленые камушки на место… Рон только коротко морщится: — Издеваетесь… — Издеваюсь, — кивает Эрик и опирается на стол, задвинув в сторону кипу бумаг и брезгливо вымазав пальцы в брызгах красного лака. — Что мне еще остается? Не лупить же мне тебя, как Грелль? Рон утирает руки о брюки и подымается, заводит косу — бесшумно гудят зубцы, сливаясь в сверкающую серебром ленту: — Лучше бы и правда ударили. Было бы больше пользы, — несколько мгновений он молчит, будто решая, говорить или нет: — Я не собираюсь прикидываться для нее живым, как это вы сказали. Я вообще не собираюсь быть рядом. Разве что совсем немного, чтобы быть уверенным, что все в порядке. Я не просто не хочу ее забирать, я не могу дать ей умереть, понимаете? Эрик хмыкает: — Ты со своей живой хотя бы говорил? Рон пожимает плечами: — А это обязательно? Нет. Но я много слушал. Смотрел. Она важная, на самом деле, как по учебникам. Но мистер Спирс говорит, что я ошибаюсь, и мистер Сатклифф говорит, что я влюбился и просто вру. — И я так считаю. Что в ней такого важного? Рон снова взвешивает косу в руках, прежде чем приняться натирать ярко-красный бок: — Не знаю, — говорит Рон. — Я это просто чувствую. Как то, что вы жнец, а какая тварь — демон. Верите?***
Алан снимает очки и щурится. Умывается, долго оттирая лицо, пока не начинают слезиться глаза и гореть щеки. Мокрые волосы липнут ко лбу. Остричь бы. Обязательно острижет, только одолжит у кого-нибудь приличные ножницы, не косой же резать, в самом деле? Кто-то шагает в коридоре, и Алана пробивает холодной дрожью — на мгновение — пока он не вспоминает, что и жакет, и рубашка, и юбка и чулки, на которых он снова сделал стрелку, остались в комнате — а он так и стоит перед умывальником, босой и мерзнущий от сквозняка, в одних брюках, ползущих вниз без ремня. Аккуратная стопка на кровати. Волшебная шкурка — сожжешь, и останется только Алан, никаких жниц с глупыми цветочными именами. Он не знал, откуда взялось это «Хэзер». Имя вырвалось непроизвольно и не подходило ни ему, ни жнице еще полчаса назад, смотревшей на него из зеркала. Кажется, не подходило никому, кроме Хэзер настоящей — его первой напарницы. Они тогда здорово напились: она, Алан и Грелль — его тогдашний наставник — принялись праздновать сразу после экзамена, не дожидаясь остальных, едва успев оттереть кровь — Алан помнил, как на выходе Грелль уцепил его за локоть и сказал, что приличные ученицы красят ногти лаком, а не кровью. Алан помнил, как сказал, что не хочет никуда идти, потому что на экзамене изгваздал в крови свою единственную приличную (вернее, бывшую приличной) рубашку и не успел зашить рукав на пиджаке. И как Хэзер сказала, что это ничего и она найдет ему что-нибудь, и как она зарылась в шкаф, а он ждал ее комплект формы (они были оба почти одного роста), а вместо этого Хэзер сунула ему в руки что-то бежево-кружевное и мягкое. И Алан сказал, что нет и ни за что, а Грелль и Хэзер, что ему пойдет и нет, никто не будет смеяться, потому что никто его не узнает, они обещают, и голос у Хэзер был такой ласковый и убаюкивающий, что Алан с ней согласился — он всегда с ней соглашался. Он был в нее влюблен, совсем немного, настолько, насколько следует быть влюбленным в собственную напарницу, чтобы это не мешало работе, а может быть, чуть больше. Платье село почти как влитое, только оказалось чуть широко в груди и мало в плечах. Они уложили его отросшие ниже ушей волосы в короткие почти твердые от лака волны и накрасили в четыре руки — Алан жмурился от удовольствия и очень старался не улыбаться, когда ее аккуратные пальцы отводили выбившиеся пряди за уши и стирали смазавшуюся помаду. А потом Алан наконец посмотрел в зеркало и увидел совсем не то, что ожидал: не смешного размалеванного ученика в платье с чужого плеча, а женщину — красивую и изящную, почти по-живому яркую. Хэзер протянула ему перчатки и он бездумно их натянул, глядя, как незнакомка в зеркале поднимает кремовую ткань по коже странными непривычными движениями. Как красуется, опускает длинные темные ресницы, улыбается узкими яркими губами. А потом Хэзер поцеловала его — их одинаковая помада чуть смазалась, — в первый и в последний раз, и они вышли из комнаты. Его тогда и правда никто не узнал — может, потому, что в зале было полутемно, может, потому, что Грелль и Хэзер здорово постарались, а может потому, что в Лондоне всегда было много учеников и еще больше жнецов, а Алан никогда не любил компанию и так и не завел знакомств ближе доброе-утро-удачной-жатвы. Грелль представил его ученицей приятеля своего бывшего наставника, и никто не подумал ничего дурного, и придумал ему имя — что-то простое: Джейн или, может быть, Джин — Алан не мог вспомнить. А может быть все вышло только потому, что эта Джейн-Джин оказалась совсем не похожа на Алана. Она не забилась в угол с бутылкой, как это любил Алан, и не ушла первой, она флиртовала с мужчинами и женщинами, она смеялась шуткам и шутила сама, она умела начать разговор и закончить его, если тот оказывался неприятен, она даже попробовала танцевать — у нее конечно не вышло, но ее это совсем не расстроило — только развеселило: и ее, и пытающегося вести ее под музыку ученика. Она была такой, какой никогда не был Алан. Он пригласил ее встретиться завтра, перед тем, как он уедет на север Шотландии по распределению, и она пришла. Алан не знал, почему — может, потому, что ему захотелось продлить странную шутку и посмотреть, насколько далеко Джейн-Джин может зайти; может, потому что ему понравилось быть кем-то другим — кем угодно, только бы не скучным, неуверенным, неприятным никому собой; а может быть потому, что захотелось снова и впервые в жизни почувстовать себя хоть кому-то интересным и нужным. Алан одолжил у Хэзер юбку (после он забудет ее вернуть и она со странной улыбкой оставит ее насовсем) и чулки и стащил у Грелля красивый жакет. Они долго гуляли вокруг департамента, а потом он взял Алана за руку и набросал химическим карандашом свой регистрационный номер вместе с номером участка на его ладони и очень попросил писать. Алан, конечно, не написал: он стер цифры почти сразу же и попытался забыть эту странную-странную прогулку. А потом Хэзер уехала (и это уже они переписывали номера своих участков, и это уже она перестала ему писать на следующий же год), а потом и Грелль, и все пошло своим чередом. Кроме одного: Алан так и не смог стать своим, ни в Лондоне, ни среди жнецов — хотя можно сказать и так — с косой в руках над мертвым телом, противно, больно и неправильно, к чему бы он ни привык и чему бы его ни учили. И тогда он решил уйти, позорно сбежать — затеряться, скрыться среди людей. Он слышал байки про дезертира, затаившегося в самом сердце города, то ли врача, то ли прозектора, а может и вовсе дворецкого. Алан подумал: может быть получится и у него. Главное — сбить след. Искали бы Алана — не никому не известную жницу, и Алан снова стал ей, на первое время, и почти уехал — уехал бы, если бы не столкнулся на вокзале с растерянным учеником и не увидел себя со стороны: напуганного и беспомощного. Бегущего в неизвестно куда и неясно от чего. И теперь вынужденного бежать все посмертие.***
— Вы? — Я, а кто ж еще согласится с тобой возиться, — говорит Эрик и хлопает Рона по плечу — тот вздрагивает. Это распространенная практика: когда учеников на участке оказывалось слишком мало, чтобы сдавать экзамены в паре, то за вторую косу брался жнец из тех, что этот самый экзамен и принимали. Простая экономия. Рон пожимает плечами. Он крутит в руках маленький серп, косу-учебку, все пытаясь заново к ней приноровиться. Себе он уже давно собрал что-то хтонически-механическое, напоминающее старшую сестру греллевой бензопилы — еще громче, еще больше и еще агрессивнее норовящую зажевать край чужой штанины, но по документам все еще владел затупленной ученической ерундой с насквозь затупленным лезвием. — И что вы будете делать? — Ничего, — Эрик разводит руками. Вообще-то ему тоже было положенно взять учебку, но то, что оставалось на складе, сложно было назвать оружием — не то, что косой. — Подхвачу, если станет совсем плохо. Не боись, в обиду тебя не дам. Так когда она умрет? Рону хватает ума промолчать насчет «умрет», а может быть он просто передумал. Ученик, что с него взять. — Двадцать восемь минут, — говорит Рон. — Пора? Они идут вместе. Сначала Рон, после Эрик, крепко сжав его за локоть — то ли пытаясь удержать, чтобы не удрал, то ли просто используя чужую прореху в реальности. Озеро подернулось коркой льда — слишком тонкой, чтобы без опасности пройти даже настолько не пренадлежащим этому миру существам, как мертвые, чего уж говорить о людях. Стоящая на берегу этого не знает. Она просто хочет срезать путь — фигурка на том берегу. Одетая не по погоде легко, совсем маленькая, закутанная в теплый шарф. — Твоя, верно? Рон, не отрываясь, кивает на девушку, осторожно пробующую лед носком, — ей он не кажется таким уж и тонким. Четырнадцать минут. Сжимает в руках косу. — Через три… Две минуты она должна провалиться под лед. Холодно. Она почти совсем не умеет плавать. Вытащить ее некому. — И тебе ее жаль? — Не знаю, — говорит Рон. — Не больше, чем должно быть жаль того, с кем, не отрываясь, провел больше месяца? — Эрик кивает. Это правильно. Но Рон продолжает: — Дело не в том, жаль мне ее или нет, я просто чувствую: она не должна умереть сегодня. Это нельзя объяснить. Эрик замечает, как на самом горизонте маячит тень мертвеца. Это привычно: некоторым не хочется упускать шанс посмотреть на чужой экзамен. — Нельзя, — Эрик соглашается. — Потому что ты ошибаешься. Ее лента памяти кончается — вот что чувствую я. Она осторожно шагает на лед, обманчиво прочный. Раз, два, три, четыре шага. — Вы не позволите мне ее оставить? — Ты же знаешь, что нет. — Что бы я вам ни пообещал? — Прости, Рон, — говорит Эрик. — Я просто делаю свою работу. — Как и я делаю свою. Вы меня простите, пожалуйста. Вы хороший жнец. — О чем ты…? — Эрик не успевает спросить — Рон замахивается и острый край серпа проносится у самого его бедра. Эрик успевает сделать шаг назад — Рон целился в ноги. Эрик выхватывает пилу за рукоять — серп стучит между зубцов, высекая искры. Рон дергает его назад и снова бьет, теперь уже в плечо. Он пытается даже не ранить Эрика — задеть и задержать, не дать подойти к живым. Глухой треск — ломается лед. Она скользит под воду с гулким всплеском, уходит под толщу с головой, кричит, пытаясь выбраться. — Хватит, — выдыхает Эрик, уходя от удара. Он может убить Рона на месте — один взмах косы. Обезоружить сложнее. Заставить взять душу силой — почти невозможно. — Простите, — говорит Рон. Грелль неплохо научил его обращаться с косой, но он слишком давно не держал учебку. Он задыхается. Можно было бы просто его вымотать, если бы не время. — У тебя семь минут. — Осторожно! — запоздалое предупреждение откуда-то со спины. Смутно знакомый голос. Рон замахивается снова, в этот раз успешно — учебка срезает край воротника и короткой линией задевает шею. Пустяк. Еще один удар — и об учебку искрит третье — третье? — лезвие косы. Тонкая глефа. Эрик бросается вперед — сжимает чужое запястье поверх рукояти косы, выкручивая вниз. Наваливается всем весом — Рон запинается и оказывается на земле. Эрик бьет его по лицу — жаль, конечно, хорошенький, еще и греллев ученик — и Рон затихает, мокро отплевываясь от крови. Неуклюже дергается в его руках, пытаясь вырваться, и старается не смотреть на Эрика. Ресницы у него мокрые. Эрик оборачивается — чуть запыхавшаяся Хэзер застыла за его спиной, сжав в пальцах тонкую глефу: — Нужна помощь? — она коротко улыбается, как будто бы это не на ее глазах избивают чужого ученика. Хотя кто знает, может быть именно поэтому. — Сможете забрать ее душу? Хэзер кивает. В ней есть что-то эфемерно-невесомое, что-то странно-изящное в том, как она скользит по льду, приближаясь к тонущей девушке. Как делает круг глефой прежде, чем вонзить ее в чужое тело, обессиленно цепляющееся за острый край — идеальный надрез, никакой крови. — Вот и все, — говорит она. Лента памяти тянется по льду. На ней нет ни одного пустого кадра. — Как? — спрашивает Рон — Эрик выпускает его из рук, и тот глупо садится, замирая на берегу. — Я же видел. Чувствовал: она важна. — Иногда понятие важности для тебя — отличается от значительности для всех остальных, ученик, — говорит Хэзер, голос у нее странно дрожит, как будто бы она сама не верит в то, что говорит. Как будто бы сейчас она плохо играет роль — только для Рона. — Прости, что так вышло, — Эрик протягивает ему руку, помогая подняться. Рон раздраженно смотрит на него и встает сам. Отряхивается и стирает кровь с губ: — И что теперь со мной будет? — Не знаю, — говорит Эрик. — Может быть еще раз вычистишь бензопилу от чужих кишок, а может, он придумает что поинтересней. А весной — снова на экзамен, как тебе? — После того, что я сделал? Эрик пожимает плечами: — А что ты сделал? Растерялся и упустил душу, так что ее пришлось забирать мне? Так это не преступление, — Эрик хмыкает. Хэзер наблюдает за ними со странным выражением лица. Впрочем, не возражает. Она явно не считает, что ее касаются дела чужого департамента. — Спасибо, — говорит Рон ему и оборачивается к Хэзер. — И вам спасибо. — Спасибо, что не убил его, ученик, — она улыбается, и Эрик не может понять, шутит она или нет. — Он забавный, да и кому бы тогда осталось стеречь меня по переулкам? Рон смотрит на Эрика, как будто бы ждет объяснений, и Эрик говорит: — Если хочешь — возвращайся один. Помнишь, что случилось? Ты провалился. Просто не справился с лентой, — это не предложение, скорее приказ, и Рон подчиняется — Эрику достается благодарный кивок, Хэзер — неуверенная улыбка со странной болью, и Рон растворяется в воздухе. — Так как вы здесь оказались? — Я вас почувствовала — жнеца и ученика. Мне нравится смотреть на чужие экзамены, — говорит она. — Сегодня у меня выходной, а я не люблю города — никогда бы не сбежала в город. Странный он, ваш ученик. — Он не бежал. — Тогда в чем было дело? — Это долгая история. — Я люблю долгие истории. Расскажите мне, жнец. — Эрик. Она хмыкает. Может быть ее и не устраивает звать его по имени, но она соглашается: — Хорошо. Расскажи мне, Эрик. Хэзер не может слушать стоя на месте — она перекатывается с пятки на носок, греет руки, пытаясь сунуть в несуществующие карманы и наконец — и дышит на озябшие пальцы. Эрику всегда казалось, мертвые не мерзнут — а Хэзер почему-то холодно, и он молча стягивает пиджак и набрасывает ей на плечи. Она высокая и крепкая для женщины, но в его форме все равно выглядит маленькой. Эрику кажется это совершенно очаровательным. — Ученики… — задумчиво тянет она, когда Эрик заканчивает. — Все мы такими были. И он соглашается: — Все, — Эрик хлопает себя по пустым карманам, и тянется к своей форме на Хэзер, чтобы достать спички: — Куришь? — С чего ты так решил? — У тебя низкий голос. Хотя может быть ты просто осипла или на самом деле — переодетый мужчина. В ее глазах мелькает что-то странное, похожее на обиду, и Эрик хочет извиниться, но она принимает из его рук сигарету. Затягивается и улыбается: — Хочешь покататься? — Это точно ты только что собрала душу, утонувшую в этом самом озере? — Верно, — говорит она. — Так что, хочешь покататься? Эрик ничего не говорит и она докуривает, и не пробуя, становится на лед. Скользит у самой кромки берега, прямая, как рукоятка косы, неловко расставив руки, но Эрику все равно это кажется чем-то до ужаса изящным.***
Эрик никогда не писал писем. То есть, конечно, писал, но таких — обстоятельно-длинных — никогда. Он писал про Рона, который уже которую неделю намывал коридоры по вечерам и про то, что он собирает себе совсем уж неприлично огромную косу к следующему экзамену. И Хэзер отвечала, что это, наверное, неспроста и он точно что-то компенсирует, и писала про кошку из общежития, которая почему-то совсем-совсем не боится их, мертвых, и про свои цветы — целый выводок горшков на подоконнике, и сколько хватило места в комнате — про вереск, гардению и аглаонему, про драцену, стробилянт и еще много чего, чьи имена Эрик никак не мог запомнить, но обещал себе, что обязательно. Иногда они виделись — совсем мало, на самом деле: два раза весной, перед экзаменом Рона и еще трижды после. Они чинно гуляли вдоль озера — утонувшую в нем девушку так и не нашли, и Хэзер однажды сказала, что в этом есть что-то загадочное, почти интимное, в их общей тайне. Эрик приносил ей сигареты, она — кривоватые и липкие леденцы из сахара, которые всегда делали ученики и сорванные тут же сухоцветы. Она была по-забавному пугливой, как блуждающая душа на грани двух миров, которую кто-то забыл собрать — она ярко краснела и быстро смущалась, как будто бы за ней никто и никогда не ухаживал, даже настолько странно и по-ученически глупо и неловко, как это делал Эрик, она отшучивалась и выдирала пальцы из его ладони и всегда отказывалась, чтобы он проводил ее до домов мертвых. И каждый раз Эрик порывался спросить, что не так, но Хэзер смотрела на него своими болотно-зелеными (ей смерть, вроде и у всех одинаковые, а у нее нет-нет да отличаются, красивее, ярче что ли) камешками глаз, настолько потерянно-грустными, как будто ей страшно или стыдно, что Эрику становилось неловко о чем-то с ней заговаривать. Эрику нравилось идти с ней плечо к плечу, нравилось держать ее за почти по-живому теплые руки, нравилось слушать о том, сколько душ было сегодня и сколько будет завтра, сколько раз Кошка оставляла шерсть на ее рубашке и сколько нужно ждать, чтобы достать на складе новые перчатки. У Эрика впервые в его смерти случилось что-то настолько восхитительно живое, и Эрику очень не хотелось это что-то испортить. Но он все же испортил: однажды взял за худые теплые плечи и, прежде, чем она успела опомниться и осуждающе глянуть на него своими зелеными камешками, поцеловал — Хэзер замерла в его руках, и на секунду ему даже показалось, что ответила, прежде, чем отстраниться. Ему казалось, она сейчас его ударит — а била она не по-женски, но вполне по-мертвому больно, — но она только застыла, кусая губы и стискивая в пальцах юбку. — Не нужно, — говорит Хэзер. — Ты ведь меня совсем не знаешь. — И что? Что мне такого важного нужно знать? — Эрик пожимает плечами. — Может ты преступница? Или из дезертиров? Эрику очень хочется думать, что Хэзер сейчас посмеется и скажет что-то вроде: «Я на самом деле ненавижу кошек и цветы» или «Ты мне совсем не интересен, да и не интересны мужчины вообще» (лучше последнее, чтобы было не так обидно, Эрик поймет), но она серьезно говорит: — Да. Когда ты искал ученика, я тоже собиралась сбежать. Всего-то — думает Эрик, но она смотрит на него грустно-серьезно, и Эрик понимает: для нее это совсем не «всего-то». — Почему? — Тогда мне казалось, что я больше не могу. Мне тяжело смотреть на смерть, Эрик. — По тебе и не скажешь, — говорит Эрик. — Я могу работать, но… — она коротко ткнет себя пальцем в солнечное сплетение. — Вот здесь все равно плохо, — Эрику хочется ее обнять. — И рядом у меня никого нет и не было, и, наверное, ты скажешь, что это глупо и не важно, но мне было так одиноко, что я сначала подумала, что лучше как угодно, только бы не так, а потом увидела твоего ученика и поняла: дезертиром будет только хуже. — Это не глупо, — говорит Эрик. — А как тогда? — Грустно. Они молчат. Хэзер осторожно берет его за руку. — Служит у нас один жнец, — говорит Эрик, и Хэзер рассеянно кивает. — И ему жуть как хочется в столицу. Маньяк там у вас объявился, то ли женщин режет, то ли еще кого — не важно. Любит он кровищу, вот и рвется к вам. — Думаешь, так будет лучше? Эрик пожимает плечами: — Не знаю, — он улыбается: — Но наверное лучше со мной, чем в дезертирах, а? Я же не заставляю. Поехали, познакомишься, осмотришься — просто так, без всяких обязательств. — Высокого мнения ты о себе, — говорит Хэзер, но впервые не высвобождает свою руку из его. — А пафосу-то было, — жалуется Рон, замечая их с Хэзер на крыльце их маленького отделения департамента. — Как будто новый надзиратель приехал или с какой проверкой из столицы. Он шагает к ним, волоча за собой груду металла, которую называет газонокосилкой — да будут благословенны размытые правила конфигурации кос в их захолустье. — Вы знаете, он заставил меня окна мыть и мертвые фикусы выбросить — дескать это вашу нежную душу ранить может. Хэзер фыркает и протягивает ему руку: — Доброе утро, ученик. Рон приосанивается: — Жнец, будьте добры. Уже какой месяц. — Доброе утро, жнец, — говорит Хэзер, и Рон, довольный, как сожравший с десяток душ демон, позволяет им пройти. Хэзер держит его за локоть, и Эрик показывает ей здание в три этажа — третий жилой — маленькое и за несколько лет ставшее ему совсем родным домом, и царапины на паркете (это Рон впервые завел свою газонокосилку), и выжившие цветы на подоконнике — Хэзер их жалеет и — Эрик, кажется, почти слышит ее мысли, —обещает позаботиться. Показывает стол Грелля и самого Грелля за ним — вдумчиво выводящего что-то в пустом бланке. Хэзер молчит и бледнеет. Грелль поднимает взгляд и, нацепив на нос скользящие вниз очки, с коротким смешком прикрывает рот ладонью: — Смерть великая! — восклицает он и, вскочив, до хруста стискивает Хэзер в объятиях. — Алан! Это же надо было так вырядиться!.. А я ведь по тебе скучал, а ты совсем мне не писал, но да это не важно… А это у нас тут что? Из моего шкафа! Нет, Алан, на этот раз я тебя прощаю, да и тебе идет гораздо больше, но… Эрик глупо наблюдает, как Грелль обнимает Хэзер-или-не-Хэзер-или-Алана, а та или тот все пытается вырваться, не зная, что от Грелля, разглядывающего и трогающего, как тискают родственники ребенка, подросшего за лето, целующего в обе щеки, никак не сбежать. — Это мой бывший ученик, веришь, а? — Грелль оборачивается к Эрику, сверкая своей зубастой, яркой улыбкой. — Алан — оч-чень талантливый юноша… — Грелль фыркает и ткнет его локтем в бок. — И я теперь вижу, что не только в учебе. — Я не хотел, — говорит Алан, он не смотрит на Эрика, а опускает взгляд себе под ноги, но Эрик почему-то уверен, что тот обращается к нему. — Правда не хотел. Голос у него ломкий и дрожащий, и Грелль выпускает его из рук, а Алан все не перестает извиняться: перед Греллем, перед Эриком и зачем-то перед прибежавшим на шум Роном, пятясь в коридор. Эрик смотрит на него, на резкие движения и смазавшуюся тушь, на широкие ладони и острые черты лица, и думает, что все было очевидно — могло бы быть очевидно с первого взгляда, если бы он почаще протирал очки. — Просто чтобы ты знал, — говорит он сосредоточенно задумавшемуся перед тем как исчезнуть Алану. — Это было несмешно. И Алан отвечает: — Мне тоже.***
Две недели Грелль ноет, что хочет в Лондон, Рон — что теперь боится знакомится с девушками перед тем, как заглянуть им под юбку, а Эрик пытается ему написать. Трижды — и каждый раз выходит очень зло и скомкано. И обиженно — настолько, что по сравнению Грелль с Роном кажутся сущим чудом. Когда Эрик достает четвертый лист бумаги, Алан является сам — Эрик его не узнает, как когда-то не узнал в Хэзер. Алан коротко и неровно острижен, как будто волосы кромсали ножницами перед зеркалом. На Алане плохо сидящая форма и ботинки Хэзер — его ботинки. Алан стоит на лестнице департамента и перекатывается с носка на пятку, не решаясь ни постучать, ни просто войти. — К тебе, — говорит Грелль. — Знаю. Я занят. — Ты пишешь ему письмо, — Грелль кивает на его стол. — Выйди и поговори. И Эрик подчиняется — может быть потому, что сам этого хочет, а может потому, что привык слушаться Грелля. Здесь всего три этажа, но путь на первый кажется ему бесконечно долгим. У Алана под глазами густые синяки, и Эрику хотелось бы мстительно подумать, что он тоже все это время не находил себе места, но у Алана на щеках еще и мелкие светлые веснушки, а значит, Хэзер просто могла плотно краситься. — Пойдем. На нас из окон половина департамента смотрит. Алан знакомо, по-Хэзеровски, фыркает: — А по-моему больше, — и шагает за ним внутрь. В коридоре щелкают закрывающиеся двери, и они идут дальше и вверх и поднимаются на обжитой третий этаж. Тут почти пусто. — Я правда хотел сказать, — Алан говорит, опустив взгляд на собственные ботинки. — Но сначала подумал, что ты будешь смеяться, и собирался сделать так, чтобы мы больше никогда не встретились, а потом ты стал смотреть на нее так, как никто никогда на меня не смотрел. — Не на нее, — поправляет Эрик. — Не было никогда никакой «её». — Иногда мне казалось, что была. Что я и правда становился другим. Как.? Как говорил Грелль? Играя роль? Лучше, чем я есть на самом деле. Увереннее и смелее. Способным вмешаться в чужой экзамен или поговорить с тобой. Мне почти нравилось. Эрик невесело хмыкает: — Еще бы, кому бы не понравилось быть такой женщиной. — Правда? — с надеждой спрашивает Алан. — Нет конечно. Это странно. Но если так подумать: и Рон странный со своими махинами, и наш надзиратель с его птицами, и Грелль… просто по определению. Ты бы, наверное, здорово вписался, если бы остался. — Ты хочешь, чтобы я остался? Эрику хочется соврать, что на самом деле нет, просто Грелль его вконец доконал, но не может. Алан смотрит на него грустными, влажными глазами Хэзер, и Эрик признаётся: — Да, очень хотел бы.