Me and the Devil Walking side by side And I’m gonna see my man Until I get satisfied.
Катарина глубоко вдыхает. Какая-то ее часть все еще не верит в происходящее, надеется очнуться, вырваться из этого безумия, этого перекрученного больного сна, но пробуждение не приходит. Она собирает себя из осколков веры, как собирают разбитую тарелку, в глубине души желая, чтобы та снова стала целой. Она запускает машину времени. «Машину времени» — только вдуматься. Когда Питер, Шарлотта и тот странный мужик, назвавшийся Йонасом, рассказали обо всем, Катарина рассмеялась им в лицо. Они тронулись головой или по-злому разыгрывали ее, потому что если все это было чертовой правдой, то они знали обо всем и ничего не сделали! Ничего не смогли сделать. Электрические потоки мечутся над странным устройством, Катарина чувствует, как на лбу выступает пот, и крепче сжимает кулаки. Все кажется неизмеримо простым: переместиться в прошлое, забрать Миккеля, вернуться домой, в свое время. Каких-то чертовых три шага, так почему никто из них даже не попытался?! Потому что это не их ребенок. И их мужья и жены тоже дома, тогда как ее муж затерялся в другом времени. Ее поглощает чернота, и Катарина закрывает глаза, без особого труда перебарывая страх. Если она заберет Миккеля, то Йонас… ее внук… не родится, но его существование — самая ненормальная вещь из всех ненормальных вещей. То, что ее сын живет теперь тридцать три года назад, — абсурд. То, что он женился на суке Ханне, которой хватает только на то, чтобы рушить чужие жизни, — мерзость. То, что у них родился Йонас, над которым они все так трясутся, — безумие. Миккель — ее сын, и Катарина вернет его домой, даже если для этого придется переписать будущее.
***
Она безуспешно пытается добраться до Миккеля. Кажется, будто само мироздание не дает ей встретиться с сыном: его приемная мать забрала его куда-то в «безопасное место», в полиции отмалчиваются или грубят, а она, черт возьми, не имеет ни малейшего представления, куда двигаться дальше, и это просто выжигает изнутри. А потом они говорят о том, что совсем недавно какой-то мужчина, сбежавший из психушки, забрал Миккеля и пытался скрыться вместе с ним в пещерах, и у Катарины внутри все переворачивается, мысли превращаются в спутанный змеиный клубок. Она видит фотографию в газете. Она собирает картину из осколков, раздробленных фрагментов. То, что Ульрих предал ее, пренебрег ею, отступает и исчезает в тумане происходящего, не имеет больше никакого значения. Это было давно, в другой жизни, в нормальной жизни, где пещеры возле атомной электростанции не вели в другое время, где у ее десятилетнего сына не было собственного восемнадцатилетнего сына, где дети не терялись посреди небытия, а потом их тела находили в лесу через тридцать три года. Это было в другой жизни. Сейчас Катарина знает, что нужно делать, так ясно и твердо, что ее решимость похожа на алмаз. Она вытащит Ульриха из психиатрической лечебницы, а потом они заберут Миккеля и вместе вернутся домой. Они многое потеряли, но смогут оправиться и жить дальше. Они наконец-то снова будут вместе. Она видит мать за стойкой регистрации, видит монету Святого Христофора у нее на шее, ловит ее взгляд — тяжелый, напряженный, с тенью страха. Так мать всегда смотрела на нее, так смотрит даже тогда, когда не вполне осознает, что перед ней ее дочь, только повзрослевшая. Она видит своего мужа — невероятно постаревшего, с отросшими волосами, в длинной больничной рубашке, она держит его за узловатую руку, она обещает: я вытащу тебя. Он верит ей. В его глазах, потускневших за тридцать три года страданий, загорается надежда. Катарина знает, что делать. Она отберет у матери сумку с ключами от лечебницы и, минуя охрану, выведет Ульриха через черный ход. Много что может пойти не так, но она устала об этом думать, устала чувствовать, будто почва постоянно уходит из-под ног. У нее нет денег этого времени, поэтому она спускается в те кварталы Виндена, где жители еще развешивают на веревках постиранную одежду, а потом стаскивает линялую мужскую рубашку и поношенные брюки. Обуви, понятное дело, нет. Как он будет идти по каменистой земле босиком? Ничего. Можно замотать ноги лоскутами, хотя бы на время. Это не главное, и они как-нибудь разберутся с деталями, главное — выбраться. И все же глодают смутные сомнения. Не слишком ли это — напасть на собственную мать? Катарина любила ее. Катарина сочувствовала ей. Катарина в глубине души искренне желала, чтобы мать хотя бы ненадолго почувствовала то, что в детстве чувствовала она. Страх. Боль. Пренебрежение. Но это все тоже осталось в другой нормальной жизни, и сейчас нельзя давать слабину, нельзя сбиваться с пути. Вместо того чтобы преследовать мать, Катарина скрывается за деревьями. Лес смыкается вокруг, безмолвный и непоколебимый, нейтральная сила, множество лет скрывающая страшные, противоестественные события под своими кронами. Она глубоко вдыхает. И, когда мать, не замечая ничего вокруг, до предела погруженная в свои мысли, оказывается рядом, Катарина выскакивает из-за дерева, срывает с ее плеча сумку и бросается прочь. В спину ей несутся крики и проклятия, ветки надсадно трещат под ногами, воздуха вскоре перестает хватать, а мать не отстает, мать несется за ней с пылающим от гнева лицом, а эмоции придают ей сил. Катарина резко разворачивается, бьет ее сумкой по голове, и мать падает на землю. «Жди меня возле выхода в десять часов ночи. Если спросят, что ты делаешь, скажи, что не спится». Мгновения срываются в никуда. Забыв обо всем, она рвано выдыхает, медленно опускается на корточки, щупает пульс на шее матери. Хорошо различимые, частые удары. Катарина поднимается. Больше не останавливаясь, бросается дальше.***
— Мэм, последний час для посещения. — Я знаю, — говорит Катарина без тени улыбки. Она не из тех, кто может мило улыбаться даже на пороге смерти или когда лжет кому-нибудь в лицо: пусть лицемерные гримасы останутся Ханне. — Не беспокойтесь, я на минуту. Хелен Альберс сказала, что мне можно зайти. Охранник смотрит на нее с сомнением. Судя по виду, ему хочется отказать, но он не находит причины и просто кивает, открывая перед ней дверь. Катарина идет вперед. Рюкзак давит на спину жаром, и она самой себе кажется улиткой, медленной и неповоротливой, но за недели странствий уже почти привыкла к этому ощущению. Она проходит мимо пустой стойки регистрации. Ульрих уже здесь, стоит за стеклянной дверью, и при виде нее его глубоко запавшие глаза снова загораются надеждой. Катарина сжимает зубы, подавляя боль, и со скрежетом засовывает ключ в замочную скважину. Кто ответит за это? За Миккеля? За ее мужа? Есть ли кто-то, кого можно во всем обвинить, или они стали жертвами несчастного случая? Чья-то семья погибает в автокатастрофе. Чью-то семью разбрасывает во времени. Чертова дверь наконец поддается, и Катарина гневно дергает ее на себя, давая выход чувствам хоть как-то, а Ульрих переступает порог на нетвердых ногах и сжимает ее в объятиях. От него пахнет лекарствами и затхлой одеждой, непривычно отросшие волосы скользят по ее щеке, а его руки на ее спине сухие и узловатые, но это он, он обнимает ее так крепко и привычно, и Катарина сдавленно плачет, уткнувшись лицом ему в плечо. У них нет времени на это. Не утирая слезы, она берет его за руку, она ведет его за собой в неприметный коридор, и в этот миг ничего больше не важно, даже если прямо сейчас настанет конец света. Она чувствует его нетвердую походку — походку старого человека, — но он не сбивается с шага, не медлит и не спрашивает ничего. Они говорят без слов. Так много хочется сказать, но Катарина просто не может позволить себе отвлекаться. Не сейчас. Не когда белая дверь черного хода так близко. Несколько замков не становится преградой. Она возится с ними, подбирая ключ, пока он торопливо переодевается. Рубашка, что прежде казалась впору, висит на нем мешком, штаны волочатся по полу. Он с отвращением комкает больничную сорочку, разрывает ее на лоскуты ослабевшими руками и перевязывает ступни. Щелкает последний замок, и из-за открытой двери веет прохладным ветром, несущим свободу. Сердце Катарины сжимается, словно это она, а не он попала в западню на тридцать четыре года, и внутри вздымается горечь, такая сильная, что способна затопить весь мир. Ульрих подбирает ее рюкзак и торопится к двери, едва не оттолкнув ее, но будто даже не заметив. Катарина опустошенно глядит ему вслед. Он бежит по стальным ступеням, что разливаются звоном под ногами, крепко цепляется рукой за перила и замирает на земле. Медленно наклоняется, проводит пальцами по жухлым кустикам травы, и смех сотрясает его, негромкий, хриплый смех, полный чего угодно, но не веселья. Катарина оставляет дверь открытой настежь и швыряет ключи в мусорный бак. Гнев клокочет внутри, от него раскаляется кровь, но стихает на миг, стоит только бросить взгляд на Ульриха. Вот так, блаженно улыбаясь, он действительно похож на сумасшедшего. Его улыбка режет ее по-живому, но Катарина спокойна, насколько может, в нос врывается запах пыли и озона перед скорой грозой. Она нашла своего мужа. Она вытащила его.***
Они — в доме Канвальдов, и Катарина не в силах справиться с отвращением. Однажды приемной «матери» Миккеля придется вернуться сюда, и так легко представить, как Катарина выцарапает ей глаза или хотя бы хорошенько отметелит. Эти мысли — единственное, что еще держит ее на плаву. Их ищет весь город, но такое ощущение, что все происходит не с ними, не здесь, не в реальности. Рано или поздно соседи заметят неладное, но дом расположен довольно далеко от шумных улиц, и даже если кто-то их заметит, не сразу поймет, в чем дело. Кому нужен одинокий дом Инес Канвальд? С какой бы радости беглецы, которых разыскивают по всему городу, прятались здесь? Ульрих сидит на заднем дворе, в неудобном на вид старом шезлонге. Он постригся так же коротко, как прежде, и если смотреть вот так, видя лишь его затылок, легко представить, что не было ничего, что прошедшие для него годы — просто иллюзия, что они никогда не теряли друг друга, запутавшись в переплетениях времени… Его затылок — совершенно седой, но об этом тоже легко забыть. Она медленно идет к нему, трава пригибается к земле от ветра, а впереди разливается потрясающий огненный закат, такой яркий, что хочется отвернуться, но глаза привыкают через несколько мгновений, привыкают к полыханию красных, оранжевых, розовых мазков посреди неба, привыкают к яростному тлению солнца в шаге от того, как оно исчезнет за горизонтом. Катарина смотрит на закат и думает об Ульрихе. Шесть месяцев — и вот он уже в шаге от своего горизонта. В шаге от смерти. Ее пробирает холод, тело становится непослушным, но она находит силы, чтобы сесть в соседний шезлонг и сжать в своей руке его опущенную руку. — Прости, — выдает он хрипло. Ее Ульрих — и одновременно незнакомый, чужой старик. — Прости меня за все… Катарина молчит, поджимая губы, и тишина мрачно падает между ними, словно саван. Она не злится. Ей больше не горько. Это теперь не имеет значения. Она давно уже простила. Она не может подобрать слов, поэтому просто сжимает его руку чуть крепче, и через миг он касается большим пальцем тыльной стороны ее ладони. Они молчат и смотрят, как сильно до боли разгорается солнечный свет на прощанье. — Мы заберем Миккеля, — говорит Катарина твердо. Они заберут Миккеля, но теперь никогда и ничто больше не будет как прежде. Никогда. Ничто. Они все сломлены странным течением времени. — Я видел их, — все так же сдавленно выдает Ульрих, будто он давно ни с кем не говорил. — Магнуса и Марту. Здесь. В тот день, когда я пытался забрать Миккеля в пещеры. Катарина вздрагивает, отпускает его руку, поворачивается к нему, но слова застревают по дороге к губам. Ошеломление и злость сковывают тело, через миг сменившись окостеневшим принятием. Да. Магнус и Марта были здесь. Они делали то же, что и она, — искали Миккеля и отца, пока Катарина бесплодно плутала по переплетениям времени. Во рту пересыхает, губы сами собой изгибаются в невырвавшихся рыданиях, и Ульрих обнимает ее непослушной рукой, притягивает к себе. Она закрывает глаза, глубоко вдыхает и выдыхает, а буря внутри медленно улегается в глубину ее души до худших времен. Катарина открывает глаза и смотрит в потускневшие, но ясные глаза Ульриха. Седые волнистые волосы обрамляют морщинистое лицо старика, но она видит своего мужа сквозь неестественный отпечаток лет. Своего мужа, который был ее первой любовью. Своего мужа, который изменял ей с Ханной. Своего мужа, бросившегося в прошлое ради их сына. Своего мужа, тридцать четыре года томившегося в психиатрической лечебнице во времена, когда еще даже не родился. Все это ненормально. Миккель в объятиях чужой женщины, что называла себя его матерью. Йонас, парень Марты, сын Миккеля и Ханны. Ульрих, которого она потеряла шесть месяцев назад, а вернула через тридцать четыре года. Между ними битым стеклом сыплется пронизанное болью молчание, а впереди разливается закат и небо пылает. Ульрих снова чуть поворачивается к ней. Его движения неловки — движения старого человека, что большую часть времени проводил в замкнутом пространстве, — но взгляд все так же цепок. Только сейчас Катарина замечает, до чего тот глубокий, серьезный, зрелый. Никогда Ульрих, ее Ульрих, не смотрел вот так: он рвался в бой, не думая о последствиях, сначала делал, а потом думал, или же делал и не думал вовсе, и она, черт возьми, была точно такой же. Ненавижу детей. Никогда не заведу своих. Никогда. Обещаю. Почему они так изменились? Просто повзрослели, или дело в чем-то другом? Она ведь и правда никогда не хотела детей, но теперь готова разорвать на куски любого, кто может им навредить, готова ради них на все. Это то, чего ее мать никогда не делала для нее. — У нас еще есть двое других детей, — выдыхает Ульрих надтреснутым голосом. Внутри поднимается гнев. Не хочет ли он сказать, что им стоит просто бросить Миккеля здесь? Через миг глубина, что скрывалась за его словами, поражает ее. Катарина выдыхает. Протягивает руку и сжимает его пальцы. Вздымающийся ветер треплет спинки шезлонгов, пригибает траву к земле, и по ногам бегут мурашки от прохлады. — Я сделаю все, чтобы вытащить Миккеля, — говорит Ульрих тихо. — Мы сделаем. Но у нас есть Магнус и Марта, и мы должны заботиться о них тоже. Катарина медлит. Кивает. Снова поворачивается к закату, а солнце все ниже и ниже клонится к горизонту, подкрашивая облака вокруг фиолетовыми, красными и коричневыми разводами. Они молчат, сидят и смотрят, как пылает небо, и решимость крепнет между ними — решимость противостоять даже течению времени, чтобы вырвать у него своих детей и свою жизнь.