***
Последние лучи солнца проникали в комнату, кое-как освещали кровать и разбросанные на ковре книги по высшей математике. По коридору кто-то прошел, отчего пол заскрипел. Пение птиц сливалось с музыкой из комнаты Олегсея. Это был один из ноктюрнов Шопена. Он любит классику. Куча тетрадок лежала на тумбе: одна половина из них исписана каллиграфическим почерком, другая быстрым и резким, словно кто-то куда-то спешил. Подняв одну из книг с пола, высокий парень вдруг спросил: — А ты почему очки больше не носишь? Олегсей, вздрогнув, сел на кровать и изумлённо посмотрел на Антона. Почему-то признать, что его ранили насмешки одногруппников, сейчас казалось неправильной и жалкой затеей. Было действительно больно. — Ну, э, они мне больше не нужны. Вроде. Антон приподнял бровь. Одного лишь взгляда на Олегсея достаточно, чтобы убедиться, что он врёт: он начал чесать голову, делать неуместные паузы и отводить взгляд. Антон положил книги на стол и продолжил разговор: — Если не хочешь говорить, — он вздохнул. — то так и скажи. Но лучше бы ты бережнее относился к своему зрению. Вчера ты перепутал Олю с матерью соседки, — Антон усмехнулся, а затем обернулся. Олегсей сжал губы и свой немного потрёпанный, однако надёжный конспект; смотрел куда-то перед собой, пытаясь абстрагироваться. Между парнями повисло молчание. Интернет пропал, музыка остановилась. Холодный ветер, свидетельствующий о скором начале осени, дул из окна, пробирая до костей. Несколько листьев залетели в комнату. Неожиданно Олегсей выдал: — Просто… Мне неприятно, когда надо мной насмехаются, понимаешь? «Олежа такой, Олежа сякой бла-бла-бла». Ведут себя как дети, — он выдохнул сквозь зубы. — Бред. Антон отошёл от стола, подошёл к кровати напротив и присел, тяжело вздохнув. — Ну ты же не ребенок, Олежа. Забавно, что мне приходится объяснять это. Здоровье важнее, чем то, что о тебе скажут другие. Они могут смеяться, подшучивать, но это лишь выдает их глупость, сам ведь знаешь. Подумай о себе, окей? Ты ведь умный парень. Олегсей слабо улыбнулся. Сердце бешено стучало от волнения. Парень приподнял голову, пару секунд посмотрел на Антона и смущённо сказал: — Спасибо. Мне были нужны эти слова. Они пялились друг на друга ещё минуту, пока Антон не прервал тишину. Он продолжил помогать собирать вещи к последнему учебному году и освобождать место для новых.***
А через месяц они поссорились. Из-за ерунды. Виноваты оба, но извиняться не хотят. Олегсей жил практически в изоляции ото всех, пока в один летний день не выпал из окна. После прекращения общения с Антоном было скучно. Всё казалось бессмысленным и надоедливым, в какой-то степени неполноценным, неправильным. В комнате всегда было тихо и спокойно, только соседи снизу иногда включали слишком громкую музыку, однако для выживания сойдёт. С учебой все хорошо, даже отлично, если не знать, что именно ей Олегсей забивает все выходные, лишая себя отдыха и возможности на мысли об Антоне. Работать ведь легче, чем пытаться помириться. Он не знает, что чувствует к нему, ведь грань между дружбой и романтикой давно исчезла в их отношениях. Время близилось к выпускному. Следует радоваться, что наконец закончил и сможешь пойти учиться дальше в магистратуру, ну или хотя бы рыдать, потому что провел тут лучшие годы жизни, но Олегсей ничего не чувствовал, кроме пустоты и обиды. Он упал. Выпал из окна своей комнаты. Люди сразу же собрались вокруг бездыханного тела. Множественные переломы коленей, бедер, черепа, позвоночника; повреждение мышц и связок; трещины на костях и ушибы мозга; выпавшие зубы и застывшее в ужасе лицо, а ещё очень-очень много крови, смешанной с песком. Мерзость. Знал бы Олегсей, как сильно постарались врачи, когда его собирали по кусочкам; танатопрактики, когда одевали и красили, чтобы положить в деревянный гроб, обитый красным шелком внутри, дабы потом другие погоревали, поставили гранитное надгробье с крестом и оставили парня на долгое, отравляющее землю формальдегидом, разложение. Советская классика. Знал бы Олегсей, как тяжело было Антону после похорон. Парень пил как не в себя, занимался самообвинением абсолютно во всем и не мог найти покоя. Не получается не корить себя и свыкнуться с тем, что близкий человек выпрыгнул из окна не из-за какой-то ссоры, если все СМИ твердят, что это было самоубийство. Антон помнит, как Олегсей смотрел на Дипломатора и восхищался его деяниями, а ещё…глазами. В них, казалось, нет ни крупицы страха, а лишь смелость, гордость и справедливость, которые так нужны этой стране. Но там было место и для слез. А в желудке место для виски.***
Почему все так сложно?***
Из воспоминаний Олегсея вырвал скрип двери. Кто-то вошёл. — Дима, я же просил уйти! Но ему никто не ответил. Тогда призрак вылетел из кабинки и застыл в оцепенении. Напротив зеркала стоял уставший Антон, потирающий покрасневшие глаза. Он плакал. Так вышло, что Антона попросили передать доклад преподавателю, и на обратном пути, увидев толпу у входа в общежитие, он не смог пройти мимо. Он ожидал чего угодно, но не съёмок. И как только Антон поднялся на тот этаж, где жил раньше Олегсей, то услышал сплетни и догадки насчёт смерти друга. Контроль над эмоциями не вечный, поэтому он направился в ближайший туалет, чтобы умыться и успокоиться. — Хватит. Это не твоя вина. Все хорошо, ты справишься, — держась изящными пальцами за переносицу, повторял Антон из раза в раз, причем так, словно это происходило на постоянной основе. Затем он шумно выдохнул и выпрямился, рассматривая собственное лицо. Олегсей подлетел ближе и обнял Антона сзади за плечи. Он бы все отдал, чтобы сейчас владеть своим телом. Объятия ничего не дадут — они невесомые, выдуманные и довольно глупые, но Олегсею стало чуть лучше. Правда Антон все же почувствовал небольшую тяжесть и холод на плечах. Обдав лицо водой, парень стал вытирать его салфетками, но одна упала, и, когда Антон нагнулся за ней, то заметил конспект на полу. И ведь правда, это же тот самый конспект Олегсея который Дима постоянно с собой таскает. Пара секунд раздумий, Антон забирает его и уходит быстрым шагом из общежития. Олегсея уносит прямо за ним и он вскрикивает от неожиданности. Распахнув дверь на улицу, парень стоит пару минут и вдыхает холодный воздух. Машины проезжают мимо, деревья гнутся, фонари начинают зажигаться. Он держит конспект в руках, гладит обложку и тихо говорит: — Господи, что я наделал.