hospes

Стратегия поведения, выбранная Дазаем в Детективном Агентстве, пропитана глупой легкостью. Он будто не погружается ни в одну проблему по-настоящему, хотя и исправно выполняет свои обязанности. Чуя знает, почему все так. Чуя прекрасно представляет, что чувствует Осаму, когда перестает контролировать поток собственных мыслей. Счастливые люди не ищут смерти там, где ее быть не может. Вот только раньше он приходил к Чуе. В те дни, когда работы у мафии было не особо много и Накахара опрометчиво думал, что сможет уделить вечернее свободное время себе, хорошему сорту вина и новой музыке. Дазай появлялся без предупреждения, звонил в дверной звонок один раз и всегда очень недолго, как будто он только касался кнопки и сразу же отдергивал руку, передумав. Но Чуя улавливал этот тихий звук, ставил бокал на стол и перекраивал планы на такой редкий свободный вечер. Накахара непревзойденно скрывал беспокойство за маской раздражения. Осаму стоял на пороге его квартиры, в его глазах было кристаллически пусто, как если бы на чёрном чистом небе не было бы ни одной звезды. Он смотрел на Чую в упор, игнорировал вопросы и молча ждал, пока Накахара впустит его в квартиру. Потому что знал, что иначе быть не может. А когда дверь за его спиной захлопывалась, он доставал из кармана два косяка и аккуратно клал их на черную ткань перчаток Чуи. Тот в ответ только закатывал глаза и, бубня под нос что-то из разряда: «Я же только открыл бутылку…», уходил обратно на кухню, открывал окно и ставил на стол пепельницу. Они нередко накуривались, но делали это исключительно вместе. И до сих пор, спустя столько лет, Чуя не может назвать ни одного человека, с которым ему было бы также спокойно. Поэтому Чуя уже давно не курит. Дым постепенно заполнял кухню. Они могли все это время сохранять тишину. Чуя не выключал музыку, когда приходил Осаму. Он просто делал ее немного тише. Дазай прекрасно знал, что может начать говорить в любой момент, что Чуя, пусть и не подает вида, ждет от него хоть пары слов. Постепенно лицо Осаму расслаблялось, веки слегка прикрывались, а уголки губ меняли траекторию. Теперь он выглядел почти как обычно, спокойный, с легким налетом самоуверенности. Чуя терпеливо ждал и делал небольшие затяжки. За все подобные вечера Дазай вывел идеальную пропорцию плотности косяков для себя и для Накахары. Чуя сидел в небольшом кресле, подобрав колени к себе, и смотрел на отражение Дазая в темном полуоткрытом окне. Через некоторое время на стеклянной картинке становилось все сложнее фокусироваться. Тогда Чуя не выдерживал и поворачивался к виновнику траурного торжества. - Ты будешь говорить? Или просто покуришь и уйдешь? - А тебе так и не терпится меня послушать? - ехидная улыбка исподлобья попала прямо в цель. Лицо Чуи выражало верх молчаливого возмущения. И ради этой картины Дазай приходил к нему каждый особенно невыносимый день. Осаму начинал слегка посмеиваться, Чуя – все сильнее злиться. - Клянусь, если ты не прекратишь смеяться, я размажу тебя по стене… И в этот момент, когда угроза не представляла из себя ничего смешного, когда Чуя был уже на грани того, чтобы сказать: «Если ты пришел в мой дом, чтобы молчать и издеваться надо мной, уходи и больше никогда не попадайся мне на глаза», Осаму откидывался на кухонном стуле и начинал заливисто смеяться. И его смех разлетался по всей квартире, и в ней на секунду становилось немного теплее. Чуя сдавался, потому что пропорция все еще была идеальной, и его плечи начинали подрагивать. Он смотрел на истерично хихикающего Осаму сквозь слёзы, выступавшие из-за приступа смеха, и на долю секунды понимал, насколько же глубоко он погряз во всем этом. || Чуя не может спокойно смотреть на беззаботно-идиотскую улыбку Дазая. Чуе хочется прикончить его прямо на месте. Чуе хочется орать. Выпустить всех своих внутренних демонов и направить на виновника ужасных душевных терзаний, словно цепных псов. Вот только Накахара знает – если он даст волю своим чувствам, то погибнет. И на этот раз никто не сможет его остановить. Он терпит, и терпит, и терпит… Он выдавливает из себя максимум пренебрежения, когда видит Дазая сквозь спины головорезов гильдии. Как будто перед тем, как преобразоваться в эмоцию, мысли проходят тщательную логическую переработку. Нельзя показывать ничего, кроме ненависти. Ни единой капли другого оттенка. Поэтому, смотря на Дазая сверху вниз и кидая ему в лицо: «Когда разберемся с этим мусором, придет твой черед, ты меня услышал?», он звучит настолько наигранно-нелепо. Он в ужасной ловушке, и от этого ненависть разгорается все сильнее. Когда Накахара решается пустить в ход порчу, часть его души злорадно ликует. Вместе с кроваво-красными отблесками черных дыр в его руках разгорается злость, ненависть к тому самому, подчинившему его и так несвободный разум. Он едва выдерживает бой. Осаму замечает, что Чуя на пределе, но не торопится его останавливать. Накахара красив в своем безумии, и никто в мире не смеет оспаривать этот факт. Осаму неотрывно смотрит на парящего в воздухе Чую, без особой нужды, но очень тщательно пытаясь запомнить каждую красную линию, появившуюся на его теле. И когда алые разводы на вороте некогда белоснежной рубашки начинают расходиться паучьими бутонами, Дазай выныривает из вакуума наблюдателя. Чуя закрывает красные из-за полопавшихся капилляров глаза и опускается на колени. Он снова может дышать, но сил на глубокий вдох не остается. Равно как и сил на то, чтобы контролировать собственные действия. Он протягивает руку к груди Осаму, желая коснуться хотя бы кончиками пальцев, и в последний момент сжимает пальцы в кулак. Чуя все же ударяет его сегодня. Но злости в нем больше нет. Он автоматически произносит фразу о том, что ему нужно добраться до штаба, и отключается. Приходит в себя Накахара только через несколько часов. Он лежит в полном одиночестве в окружении кратеров от взрывов и смотрит в пустой космос. Беспомощно-детские слезы застилают уставшие глаза, и Чуя не видит на иссиня-черном небе ни единой звезды. || Накахара добирается до квартиры только благодаря тому, что рассветное солнце тычет его в спину и заставляет под конвоем наступать на собственную тень. Подняться на третий этаж по лестнице не представляется возможным. Зайдя в лифт, Чуя медленно сползает по холодной стене и поднимается несправедливо быстро. Перед тем, как выйти из лифта, он зажимает кнопку удержания дверей и смотрит на себя в зеркало. Рубашка пропитана кровью, как и волосы, перчатки и шляпа в пыли, глаза все ещё красные, и Накахара никогда в жизни не признает, что это от слез. Он смотрит на себя в грязное зеркало лифта, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, что разубедит его в собственной ничтожности. А потом отпускает кнопку и делает шаг назад, оказываясь на лестничной клетке и медленно наблюдая за тем, как между дверей лифта сужается его собственное отражение. Он не ненавидит себя. Он ненавидит жизнь – в общем и целом. Зайдя в квартиру, Чуя, несмотря на истощение, моментально вспоминает, что выключал проигрыватель перед уходом. Равно, как и свет в кухне. И если пробраться в его квартирку мог кто-угодно, то поставить единственную во всем сборнике пластинку с классической музыкой мог только один человек. Тот самый, кто сегодня снова заставил Накахару проснуться в кошмаре собственных разрушений. Тот самый, из-за кого член исполнительного комитета Портовой Мафии позволяет себе сломаться. Тот самый, кто сидит на кухне, перекатывая по столу один плотный косяк под медленный рахманиновский мотив, и смотрит накуренным улыбающимся взглядом сквозь полураскрытое окно на бело-розовый рассвет. Чуя застывает в гостиной и не может пошевелиться. Он стоит молча, не зная, как правильнее отреагировать, потому что на рациональную мыслительную операцию сил просто нет. И Накахара решает отпустить. И момент, и возможность, и контроль. Он проходит в кухню, садится на кресло, медленно подбирает под себя гудящие от перенапряжения ноги, и закрывает глаза, молча предоставляя Осаму полную свободу действий. Карт-бланш. Чуя не видит, как Дазай зажимает между зубами и раскуривает оставшийся косяк. Он вздрагивает от прикосновения подушечек чужих пальцев к собственным губам, но быстро ощущает в горле знакомый серый запах тления, и затягивается из рук Осаму. Немного держит дым в легких, выпускает его и делает еще одну затяжку, в этот раз не стесняясь касаться пальцев потрескавшимися губами. За все это время Дазай не произносит ни единого слова. У Чуи нет сил спрашивать, но он чувствует, в этот раз Осаму в его квартире не потому, что хочет умереть, а значит, мотив может быть каким-угодно, – все равно не угадать. И даже если вместо фильтра следующим, к чему прикоснутся губы Чуи, будет чаша цикуты, он не откажется сделать глоток. Может, именно благодаря этой мысли, когда уже порядком затуманенный разум хватается за остатки реальности, а тонкие пальцы Осаму, опустившие в пепельницу догоревший окурок, медленно проводят линию по губам Накахары, он не подскакивает на месте, не кричит, не проклинает, а всего лишь поддается прикосновению. Осаму знает – сейчас у Чуи нет никаких шансов высказать отказ. Чуя же в этот момент забывает собственное имя. Осаму наклоняется к Чуе и прикасается к его грязной щеке губами. Это не поцелуй, скорее проверка реакции. Дазай хорошо помнил правила - если удар ноги достигал его солнечного сплетения быстрее, чем его губы - щеки Накахары, значит, лучше было не приближаться. Вот только за несколько лет правила игры могли измениться, но в это игроков никто не посвятил. Дазай не особо верил в то, что Чуя вернется настолько обессилевшим, хотя умышленно остановил порчу слегка позже положенного. Однако такой вариант развития событий в его голове проходил под каким-то двузначным номером, а значит, он знал, что нужно делать. Знал, но очень не хотел. Потому что нужно было разрушить молчание. - Я не собираюсь насиловать тебя, Чуя, - тихим голосом произносит Осаму. Не дожидаясь ответа, он снова подносит пальцы к тонким губам и практически сразу отдергивает руку - Чуя подается вперед и резким, насколько это возможно, движением пытается укусить Осаму. - Это значит нет?.. - Это значит… - Чуя откашливается и, не поворачиваясь лицом к Дазаю, слегка приоткрывает глаза. На лице ни единой эмоции. Таким Осаму видит напарника впервые. - Это значит, что ты не имеешь никакого права появляться в моей квартире спустя столько лет, как ни в чем ни бывало. Это значит «не прикасайся», - Чуя слегка поворачивает голову к Дазаю, и их взгляды встречаются впервые за все это время. – Это значит, что пока я не услышу мольбы о прощении, ты не имеешь права меня трогать. - Если бы я не имел права тебя трогать, ты бы умер еще несколько часов назад, - Дазай легко улыбается и, хотя читает в глазах напротив пуленепробиваемую стену, подносит руку к щеке Накахары, но не прикасается к ней. - Могу ли я?… Чуя чувствует тепло, волнами доходящее от пальцев Осаму до его ледяной кожи. Он больше не думает. Он окончательно теряет фокус, картинка перед глазами сбавляет резкость, веки тяжелеют, и Накахара роняет голову на раскрытую ладонь, вновь поддаваясь. Сквозь полудрему Чуя чувствует, как его несут в кровать. Как с него снимают грязный пиджак, портупею, окровавленную рубашку. Как теплые пальцы расстегивают пуговицу на его брюках, и почти сразу после – как его тело покрывают тонковатым одеялом. Осаму снова касается щеки Накахары своими губами, зная, что этого Чуя уже точно не вспомнит. Он оставляет доигравшую пластинку Рахманинова в проигрывателе, два окурка в пепельнице, грязную одежду в корзине для стирки. Он оставляет Чую тихо спать тем самым усталым сном без сновидений. Он оставляет себе шпильку, которой воспользовался, чтобы открыть нетрудный дверной замок, защищающий квартиру, из которой почти нечего было красть. Он оставляет после себя хаос, не разрушив собственными руками ни единой песчинки мироздания. Когда Дазай спускается на первый этаж, с его губ окончательно стирается ощущение прикосновения к тонкой коже. Он проводит по губам пальцами, как будто пытаясь разгадать запечатленный рельеф. И теми же пальцами вызывает лифт кнопкой, на которой загорается стрелка, указывающая вверх.