Где солнце жжёт цветы и травы

      В одно вешнее утро заря раскрасила каскад ребристых перистых облаков — день обещался быть теплым. Она узнала об этом, когда вышла из шатра у кромки леса. Совсем близко, как и вчера, текла река, в которой вечером квакали лягушки, а ночью плескала рыба под луной, и которую уже перешли вброд лесные звери, спугнутые близостью человека, оттого что утренний ветер разнес их запах по округе.       Дни стояли сухие и прохлада их была скромной, почти уже тёплой — пусть морозная дымка ещё поднималась поутру, туман от реки доходил до леса и стелился между деревьями. То уже была весна.       Полли сразу увидела: вон он, стоит — смешной даже в своей дикости, убогий где угодно, но не здесь, на воле. Бродяга, не дать ни взять. Неясно было, зачем только нужна Полли такая морока, но вопреки всему он терпеливо и покорно ожидал ее. И она к нему шла.       В юности Полли много раз видала в лесной глуби волков и никогда не пугалась их, и это было в порядке вещей.       А он тоже что-то видел. И когда смотрел на неё, это отражалось в его дымчатом взгляде — когда он смотрел зеркалом странствующей своей души и прошедшие годы шли по нему, как круги по воде.       Еще Полли видела, как в таборах расправлялись с теми, кто нарушал свой закон и предавал племя, и это было правильно, потому что каждый цыган знает, куда ведёт его тропа. Аберама тропу свою тоже знал, но петля не шла его шее, и на место повешенного он никак не вставал, хотя был едва ли не боле грешен всех повешенных. Полли видела его вторую жену — в тех местах, где её держали, притерлось дерево приклада.       И её собственная голова уже бывала в петле.       Полли могла бы прижиться где угодно — в любом шатре и под открытым небом, и шла по траве босыми ногами так же уверенно, как по угольным улицам Бирмингема. Потому что Полли была сильнее и знала об этом, как знала все слухи, ходившие о ее семье, и только Голды могли потягаться с Шелби по этой части: всем известно — цыгане ни бога, ни черта не боятся, да не всякий цыган стукнет по подкове трижды, по обычаю северному и твёрдой душе.       Ветер нес с поля за рекой запах душистых трав: там уже рделась солнечная даль и кружили утренние птицы, пока от леса еще тянуло туманом и предрассветным холодом. Полли смотрела, дышала — Полли скучала по такой жизни.       Так кочевали в лето и зиму, весну и осень.       Теперь была весна.       Аберама дымил трубкой и приветствовал её на «ваше величество» — её величество ему улыбалось, закуривая рядом, и то был настоящий грабёж, пускай они, как и любые соперники в любви, вели нечестный бой.       А сама Полли была крепка, стройна и страшно красива, и не по годам жадна до жизни. Аберама смотрел на неё и видел, что Полли осталась совсем еще девочкой на своем сорок пятом году, а своим годам он не вел счета.       Полли могла ожечь, как волчья ягода, и делала много того, чего дамам делать нельзя, и обращалась к нему повелительно, от чего в жилах Аберамы бурлила кровь. Полли свободно заарканила его, и Аберама подчинялся, служа ее телу — начиная то сверху, то снизу, но обязательно задерживаясь на полпути, питаясь её соком. Целуя кончики её пальцев, пока она касалась ступней его ножа за голенищем.       И вела ножом по его шее:       — Я знаю, что вы некрещенный, мистер Голд, но могу сделать так, что молиться начнете.       А Аберама отвечал:       — Полли Грэй, вы и не на такое способны       — Могу сделать с вами то же что вы делаете с кроликами, — шептала Полли, прежде чем чуть надавить ножом.       Аберама влюбленно вздыхал.       Брал за лезвие голой ладонью, сжимал, глядя ей в глаза, ничуть не морщась, пока по руке текла кровь за манжет, пропитывая его карминовым цветом — отводил дальше в сторону и разжимал, оголяя темный порез с вьющейся струей из него, и не переставал смотреть Полли в глаза.       А после Полли глядела на него, поднося нож к губам, сжимая и ведя, собирая с него кровь. Облизывая расцвеченные губы.       Затем элегантно приподимала руку, наотмашь возводила нож, держа его, как столовый прибор, и аккуратно вела вдоль — с нажимом, так ровно и естественно, что у Аберамы перехватило дух, в то время как ее дыхание оставалось ровным, пока капля черной крови капала на землю. И Аберама был зачарован.       А Полли с улыбкой соединяла их ладони, сплетая пальцы. Прежде чем сжать грубо раскрасневшуюся от лезвия шею ее рука разжалась — нож глухо упал на землю.       И, когда она резко оседлала его, из глубины боярышника неподалеку испуганно спорхнул воробей.       Прям как по юности, возле табора, в поле или на лесной опушке, пока мохноногий коб уютно фыркнет, что на лошадином наречье значит: «я тебя, человек, слышу».       Обменяться кровью — не детская шалость: куда б кони не понесли, вожжи останутся общими, как два вышитых по одному узору цветка. Неважно, гаджо или ромеле — обряд для всех един.       И после, потеряв всякую нить, Аберама томно наблюдал, как Полли проворно подтягивала стрелку шелкового чулка, порванного только что, пока его щека горела царапиной от застежки её платья.       — А теперь, — щуря зоркий глаза оникс говорила она, — давайте сюда кролика.       «Бурна» — думал про воду реки Аберама, скаля свой волчий норов.       Аберама хотел, чтоб Полли ходила босиком по полю и не разменивалась на городскую мелочь, чтоб пахла не парфюмом, а костром, как он пах сырым порохом поутру, но чего он хотел Полли не волновало.       Аберама любил свое оружие. И опасных женщин.       Златом обито было каждое его слово, да поперек его не скажет: известное дело — в кочевье богатства немного, и только золото не берет ржавчина, метал чистый и привлекающий счастье.       В прошлый вечер одинокое созвездие над лесом вдыхало дым костра.       Лихо нес ветер-рысак тот дым, небо питалось пахучей полынью и вереском — гореть будет долго, коль докинуть в костер щепотку нежности и добрую горсть присущего всякому цыгану коварства.       За грядой сизого кустарника Аберама, смочив платок в нагретой на костре воде, внимательно обводил им черты её лица, стирая чёрный контур глаз и краску с губ.       — Так лучше, мисс Грэй.       И за то был награжден ореховой теплотой в глазах, на авось ткнувшись губами в уголок её рта.       Их слышал дрозд и ворон, когда скворцы слетели с липы у опушки.       И Полли сказала:       — Ночь будет холодной, — перед тем как зайти в шатер.