пять

      Тело Олега Волкова было похоже на карту звездного неба, только вместо звезд – раны, самые разнообразные: осколочные, пулевые, ножевые. Игорь видел, как тот получил по крайней мере пять из них, в тот день, когда они с Разумовским играли в шахматы. Пять пуль – пять причин Игоря ненавидеть все, что с ними связано, включая себя, пять причин любить это искалеченное тело-карту с каждой его колото-резанной звездой.       Игорь, несмотря на чистоплотность Олега, с тихой ненавистью моет пол сам. Всегда. Злится и моет, потому что это монотонное занятие раздражает его, ведь он с завидной регулярностью забывает разуваться, может, за исключением тех моментов, когда они с Волковым приходят вместе и ему об этом любезно напоминают.       – Все равно будет грязно, – ворчит он, но Олега к швабре не подпускает.       – И постель все равно помнем, давай вообще не застилать, – хмыкает Волков, усевшись на кухне. – И посуда снова испачкается. А еще можно не мыть голову, ведь…       – Да замолчи, я понял, – Игорь вскидывает на него взгляд, выжимая тряпку. Олег мягко улыбается и делает глоток кофе. Он знает, что Игорь делает это из-за того, что он так и не смог до конца восстановиться после ран, и из-за травмы ключицы у него болит рука. Каждый такой раз – маленький подвиг наперевес с ведром и шваброй.       – Рыцарь, – Волков сипло смеется, и Игорь рычит что-то про принцессу, толкая шваброй его ноги и угрожая, что оторвет их к чертовой матери, если Олег пройдется по помытому полу прямо сейчас.       Олег пел ему пару раз, играя на гитаре, и Разумовский со своими пятью пулями отобрал у Грома возможность слушать его. Неудачная интубация повредила связки, и теперь Олег говорит шепотом, сипло и хрипло, и Игорь без конца сообщает, что это самый сексуальный голос из всех, и он никогда не скажет вслух, что скучал по звонкому и громкому голосу, вытягивающему припевы всех хитов жгучих девяностых.       – На ковре-вертолете мимо радуги… – напевает Игорь, покручивая турку на огне, и растягивает губы в улыбке, когда его обнимают со спины.       – Агата Кристи? – Волков шепчет прямо на ухо, гладя ладонями живот. Игорь кивает, передавая ему турку, потому что вообще непонятно, на кой хрен она нужна, если есть растворимый, да и Олег все равно сделает лучше. Он и спел бы лучше.       Откинув голову на чужое плечо, он прикрывает глаза, думая, что ни одна из пяти пуль не создала причину, по которой он мог бы любить Олега меньше.       – Мы летим, а вы ползете, – шепотом допевает Волков, и губы мажут чуть ниже виска. Игорь улыбается.       – Чудаки вы, чудаки.       И как бы Волков ни был хорош в вареном кофе, ни один напиток не будет горячее его самого. Расхристанного ночью на кровати или нависающего сверху. Когда желтоватый свет ночника подсвечивает каждую рану-звезду на его теле, когда пальцы Грома скользят по рассеченной крестом татуировке на спине. Про этот шрам он тоже знает – его оставил Вадим. Вадима Игорь тоже ненавидит, но будто чуть меньше, чем режыволосую бестию Разумовского, которого Олег, почему-то, с завидной регулярностью прощает.       Олег не стонет – сипит, так же, как всегда, и этого почти не слышно каждый раз. Гром в такие моменты всегда наклоняется, целуя его над кадыком. Если не слышит – будет чувствовать. Каждую вибрацию гортани. Он целует все тело. Он целует каждую звезду. Он целует созвездие пяти. И пусть завтра небо свалится на их грешные головы, пусть луна навеки погаснет – у Игоря достаточно звезд, освещающих ему путь.       – Люблю, – шепчет ему Олег.       – А я тебя в пять раз больше.