«И хотя я так и не добрался до Вудстока (к сожалению),
я все-таки был если и не настоящим хиппи,
то хиппи-полукровкой»
Нью-Йорк, США, 1977 год, Hell’s Kitchen — район Манхэттена, также известный как Клинтон. Адская кухня тянется с тридцать четвертой по пятьдесят девятую улицу и с восьмой авеню до реки Гудзон. Как бы ни пыталась урезонить здешний гонор местная власть, в этом районе продолжает бурлить беспредел и бесчинство, особенно если верить заголовкам газет. Нет, те, конечно, часто правдивы. Тут и правда происходит больший процент убийств, рэкета и драк, чем в остальных боро Нью-Йорка. Это связано с исторически осевшей здесь мафией разного толка. Ирландцы, немцы, итальянцы и китайцы делят между собой право на господство, стекаясь ближе к Гудзону и устраивая разборки в доках. Каждый дом кто-то крышует, каждое заведение — на самом деле принадлежит кому-то из, а не официальным хозяевам. Но почему-то вопреки доводам здравого смысла, Сяо Чжань продолжал чувствовать себя здесь лучше всего. Хотя, этому было и рациональное объяснение. С тех пор, как к Хенгу вернулся его альфа (сейчас будет меркантильно — при больших деньгах), а сам Чжань обзавелся своим недоразумением (это сказано со всей нежностью), было принято решение поменять привычную дыру Бруклина на более просторную дыру Клинтона. Но тоже под самой крышей. Уже как второе лето вернулась прежняя мафиозная мода — устраивать там (на крыше) вечеринки в жару, и Хенг неплохо на этом зарабатывал, организуя досуг жадных на развлечения нью-йоркцев. С рестораном было покончено ещё давно, Хань Фэй категорично выступал против того, чтобы его омега работал хоть где-то, но тот всё равно умудрялся найти себе приключения на ладную задницу и «дополнительный доход». По правде, если бы не искренняя любовь Хенга к абсолютно отбитому Нью-Йорку, Фэй давно бы забрал его к себе. «В мёртвую глушь», со слов Хенга, и в «спокойный Портленд, штат Орегон, в дом с видом на Тихий океан, а не на поножовщину в четыре утра», со слов Фэя. Все знали, что рано или поздно, но Хань Фэй сделает так, как говорит. Так что иногда казалось, что Хенг просто отрывается из последних сил, прежде чем добровольно променять запах нагретого асфальта, вонь извечного мусора, дешёвую, жирную еду на вынос, бесконечные бутики, вечеринки и наглых чаек над каменным пляжем на спокойную, размеренную жизнь под уютный шелест виниловых пластинок. Жизнь со вкусом яблочных пирогов с корицей. Какая же хрень. Но на самом деле, лично Чжань был бы не против такой вот хрени. С недавних пор. Часть его сознания, вопреки все ещё пёстрым оберткам богемной жизни, стремилась именно к этому. Раньше ведь как было — он считал, что будет одиноким до конца дней своих, фригидным и наглым омегой, зато скандально известным, что-то про галереи, выставки, поездки по миру, статьи для Interview и литры бухла с ямайским куревом. Теперь дела обстояли иначе. У него есть Ван Ибо. Один странный день повлёк за собой череду других, и вот уже «странность» стала неотъемлемой частью жизни. Альфа украл его с работы (из-за чего Чжаня уволили, но он был только рад), альфа трахнул его (с подачи самого омеги, который просто развёл неопытного и одуревшего от гормонов Ибо; впервые в жизни Чжань правда кончил, и даже безболезненно пережил сцепку), и альфа остался с ним. Нет, конечно иногда тот вынужденно «сбегал» — помогать семье с их лапшичной, устраивался с подачи Хань Фэя на разные работы, иногда, правда, казалось, что очень даже грязные (Сяо Чжань не лез, но прекрасно понимал, чем могут быть полезны бывшие солдаты), но в остальном — Ван Ибо всегда был рядом, возвращался к нему, домой, и в меру своих сил и возможностей, заботился. Естественно, Ибо влился в их компанию. Чжань приложил к этому немало усилий: подобрал «нормальное шмотье» для альфы, рассказывал ему о музыке, искусстве, сплетнях, знакомил с нужными людьми, читал вслух Гинзберга и Керуака в парках, лежа головой то на коленях, то на животе альфы, и всегда слушал, что Ибо по этому поводу думает. Сам омега уже выпустился из художественной академии, но не стремился сколотить себе имя. Он устроился работать в растущую редакцию гламурного журнала, занимался фотографией (бесконечный поток моделей, но только омег и бет, спасибо), рисовал иллюстрации, вывески и рекламу в олдскульном стиле, и, честно говоря, не имел никаких амбиций дальше этого. Впервые в жизни этот факт беспокоил. Ведь теперь… Чжань задумался о будущем. Это страшное «будущее» появилось на их просторной кухне во вторую неделю после мучительного переезда. Только стихли пространные разговоры, в которых альфы намекали своим благоверным, что жить коммуной, может, и дёшево, но вы уверены? На что и Хенг, и Чжань, твёрдо сказали, что да, они уверены. Это удобно и в денежном смысле, и в бытовом, да и сами Ибо с Фэем настолько спелись, что проблем быть не должно. На том и порешали. Уже позже, Хенг задумчиво выдал, что в перспективе он хотел бы дома по соседству. Потому что территориальный вопрос всё равно будет колоть их под рёбра: если омеги уживались легко, как и беты, то альфы могли жить вместе либо по великой любви (сексуальная революция, понимаете), либо если они братья (да и то спорно, как же извечная борьба за внимание тхите и другие детские травмы), либо если существует четкая иерархия (и отсутствие омег в зоне досягаемости: армия, сложные предприятия, экспедиции, специальные пансионаты для альф и отдельные виды приютов), либо если дом просто огромный. Дело было в бессознательном, которое выливалось в легкое раздражение, а иногда и в очень даже тяжелое. Такое уже случалось, но армейское прошлое их спасало. Бывали вечера, когда альфы сами уходили на крышу, выпивали по банке пива и… на самом деле молчали большую часть времени. На уровне разума оба альфы понимали, что нет никаких претензий, что никто не будет претендовать на чужого омегу, что есть отдельные комнаты, отдельные полки в холодильнике и даже два санузла, но… запахи. Спутанные, смешанные запахи, дисгармония, которой пропиталась вся обширная гостиная. Этот вопрос омеги решали каждодневным проветриванием и, иногда, философскими лекциями о «эволюции нрава альф». Но лучше всего, конечно, в этом деле помогал старый-добрый трах. Утащить из коридора сразу в спальню, обласкать во всех мыслимых и немыслимых позах, и тогда уже все настроены добродушно, а в носу лишь один крепкий аромат: секса. Но вечно так продолжаться не могло. Динамики кислотно-жёлтого радио дразнили прокуренным голосом Бонни Тайлер, уверяя, что «это сердечная боль». Хенг вытягивал из коробок бесконечный тюль, которым они с Чжанем планировали завесить окна кухни, выходящие как раз на шикарный вид залива. Если, конечно, прикрыть ладонью часть уродливых доков и ржавые остатки от баржи. Хенг укутался в прозрачно-лиловую дымку на манер тоги, только уж очень длинной — её «подол» волочился по светлому паркету, пока Хенг шествовал к окнам. Чжань плюхнулся на пол, подтаскивая к себе очередную коробку, и лихо вскрыл её залепленные бока канцелярским ножом. Хенг стягивал с себя тонкую ткань, когда решился быть чуть громче Бонни Тайлера: — Фэй сказал, что где-то через полтора года его переведут в Иллинойс, и мы… скорее всего переедем в Чикаго. Он очень старается уйти в разведку или в учебный корпус, но это значит… что больше никакого Нью-Йорка. Ван Ибо что-то говорил тебе? Чжань не принимает эту информацию близко к сердцу, ведь полтора года — срок немаленький, хоть ясно, что курс задан. Он откладывает нож, заглядывая внутрь коробки: посуда. Аккуратно сложенные пиалы к пиалам, чашки к чашкам, с прослойкой газетной бумаги. Его любимая красная кружка, пузатая и большая, надежно защищена статьей про «токсичные отходы завода Coca-Cola» и рецензией на пьесу «Фрост против Никсона». Очаровательно. Чжань разворачивает её, словно рождественский подарок, и ставит рядом с собой на пол. — Ибо говорит мне что-то, когда в этом уверен, а бывает это, обычно, за пару дней до события. Так что если через два года нас ждёт переезд, то я узнаю об этом… м-м, последним. Наверное. Тебя это беспокоит? Что надо будет оставить Нью-Йорк? Чжань не смотрит на Хенга, продолжая выуживать чашки, тарелки, столовые приборы, перечницы и почему-то — керамическую копилку-поросёнка. Ответа нет слишком долго, так что омега всё-таки вскидывает голову. Хенг явно завис, сбросив тюль на широкий подоконник, и смотрит на сизо-синие воды Гудзона. Чжань уже хотел бы переспросить ещё раз, но тот все-таки говорит, слова подхватываются какой-то лирической композицией, что льется из радио куда тише, чем трек о разбитом сердце до этого: — Нет, это грустно… но меня беспокоит не это. У тебя есть твоя… графика, иллюстрации. У Фэя есть его военка. Ван Ибо — ты знаешь, он найдет себя либо в спорте, либо в той же военке, либо в своей лапше, он всё это любит, хоть, я бы советовал прислушаться к Фэю, правда, вы и так слушаете…а что я? В Нью-Йорке я хоть кто-то, а кем я буду, кроме как… его омегой… нет, я не… я люблю его безмерно, ты знаешь, — Хенг оборачивается на этих словах, смотрит твёрдо и даже с вызовом, мол, только попробуй понять не так, затем опускает голову и теребит края тюля, — просто… мне страшно. Он знает меня таким, всю жизнь, оторвой, странным чудаком с косячком за ухом, читающим ему Шекспира на ухо и умеющим готовить сухой мартини из дешёвого вермута. Но… мы хотим детей, и… а у меня нет за что зацепиться, кроме него самого. Я просто ненужный ребёнок из трейлер-парка, который однажды удачно сбежал в Нью-Йорк, так ведь? И начал в нём крутиться. Чуть было не загремел на пирс … я был бы там, я знаю, если бы не Фэй. И сейчас. Ты видишь, Нью-Йорк продолжает катиться на дно. Работы особо нет, кризис зреет, горы мусора растут, наркота — как конфетки… Это верно, что пора уезжать, если мы хотим строить жизнь, если бы не Фэй, я бы просто катился дальше вниз, это в моей природе, разве не так? Всё это ведь значит — оставить прежнего себя, а найду ли я нового? И понравится ли этот новый Фэю? Я запутался, Чжань-Чжань… может, его отец всё-таки прав. Ему нужен не я, а… не знаю… и такая дурость, ты вдумайся, что я заставил его сотворить? Переться в Сайгон, чтобы доказать, что он выживет и вернётся героем, только чтобы утереть нос его отцу и выбить его благословение… вот мы и имеем его, но я как только подумаю, что он мог там… ты знаешь, ему все ещё снятся кошмары… Ибо тоже молчит об этом? Сяо Чжань достаёт последнее блюдце и осторожно кладёт его поверх кружки. Хенг не смотрит на него, всё издевается над тюлем. Чжань понимает, что часть этого опуса вызвана не столько терзанием Хенга, сколько гормональной бурей — тот перестал пить подавители, чтобы течки проходили во всей красе, увеличивая шанс залёта. Но это не значит, что все эти вопросы не мучают его друга настолько сильно, что он так открыто и без стеснения показал своё раскуроченное нутро. Снятся ли Ван Ибо кошмары? Конечно снятся. Говорит ли он о них или о войне? Никогда. Чжань встаёт с пола, отряхивая джинсы, и идёт к окну, чтобы обнять друга со спины. Хенг босиком, без привычных устойчивых каблуков или платформы — чуть его ниже. Густые, медные волосы распущены, только две прядки, по обе стороны от лица, заплетены в тонкие косички — те на два тона светлее, солнечно-рыжие. Хенг вздыхает, когда его обнимают, и поднимает взгляд, снова всматриваясь в бесконечный залив. Сяо Чжань теперь пахнет иначе, его цитрусово-тёплый аромат крепко замешан на бергамоте, с нотками влажного дерева и ореховой карамели. В его случае цитрус и сладость карамели выходят на первый план, в то время как у Ван Ибо это бергамот и дерево. Лучше всего они пахнут вместе, как и сам Хенг, когда рядом его альфа. Такая особенность пар, которые вместе очень долго — аромат становится единым, и уже не отличишь по запаху, кто именно перед тобой. Чжань говорит потише и на тон ниже: — Хенг. Мы любим тебя не за то, какой ты оторва, и, будем честны, мы уже стары для всего этого дерьма. Ты обязательно найдешь свой якорь в каком-то деле, только начни пробовать. Возможно, в тебе скрыт гениальный музыкант? Поэт? Кулинар? Резьба по дереву? К тому же, ты не видишь очевидного — ты явно прирождённый организатор. Я думаю, Хань Фэй будет в восторге, если ты затронешь тему образования и захочешь поступить в колледж, правда, виться будет коршуном ещё больше. Ну, что ты фырчишь, ты же не пробовал. Фэй любит тебя всецело и знает о тебе куда больше, чем кажется. Да и вообще, ты хоть и не веришь в байки, зато верю я. Вы явно истинные, так что чего-чего, а бояться того, что Фэй вдруг решит куда-то от тебя деться — глупость полнейшая. Сяо Чжань смачно целует Хенга в щеку, заставляя того фырчать по новой в вялой попытке отбиться, и выпускает из крепких объятий. Дружеский психоанализ это хорошо, но коробок от этого меньше не станет. Хенг вздыхает, радио продолжает выдавать лирику гитарных струн. Раздаётся низкий гудок парохода, из-за чего кажется, что весь мир вибрирует — единственный весомый минус этой квартиры, но такое происходит редко, не больше раза в пару дней. Хенг подтаскивает табурет, чтобы встать на него и начать цеплять петельки тюля к карнизу. Чжань вскрывает небольшую коробку и озадаченно вытягивает из неё пухлый томик камасутры. Явно не его. Хенг тянется к карнизу в очередной раз, и кряхтит: — А знаешь, ты очень прав. И раз жизнь круто поменяется и прежними нам не быть, я думаю, стоит устроить прошлому проводы. — М-м? Что ты имеешь в виду? Чжань открывает книгу где-то посередине. Попадает на полотно текста, и ухмыляется, замечая краткие пометки карандашом по краям. Он узнает почерк Ван Ибо. Это многое объясняет, конечно же… — Помоги мне уговорить Фэя и Ибо поехать на Вудсток в этом году. Это будет последний раз, когда мы оторвёмся по полной, Чжань-Чжань. Как тебе мысль? Чжань медленно поднимает голову от книги и смотрит на Хенга, как на причудливую игуану в задымлённом травкой аквариуме. Омега улыбается в ответ на этот взгляд, стоя на табурете одной ногой. Ещё немного и грохнется, но вместо этого тот спрыгивает и повторяет: — Давай, Чжань. Мятая трава, шатры и палатки, вся музыка в живую льется со сцены… — Антисанитария, куча тел, безумие запахов, чьи-то течки, передозы, отсутствие нормальной еды… — Фургончики с выпечкой, пряники, коктейли, танцы вокруг костров до утра, а какое мясо можно на тех же кострах пожарить, м-м? Только подальше от веганов, иначе будет неловко… Мы не должны дать опозорить наше азиатское сообщество, представляешь, если на фестивале будет только крикливый Мэй-Мэй и его шайка радикальных? В этом году будет и твой любимый Леннон… — Не любимый он мой Леннон… — В последний раз. Мятный мохито, небесный атлас звёзд, и… ты только представь, каким может быть трах с твоим Ван Ибо под таким небом с хиппи-магией в плотном косячке… Ты ведь всегда хотел, чтобы с тобой такое случилось, м-м? Когда ещё, если не сейчас. Впереди — размеренная жизнь в красивом домике с аккуратным палисадником, Чжань-Чжань… ну, у меня, так точно. Ради меня, а? Пожалуйста? На последней фразе Хенг оказывается уже совсем близко и тянется к камасутре в руках Чжаня. Тот смотрит на него несколько секунд, затем захлопывает книгу и тянет на себя, пряча за спину. Ладно. В чём-то Хенг прав. — Хорошо. Только я не представляю, как мы уговорим их на это всё. В их глазах мы просто агитируем на оргию под рифы Джимми Хендрикса. Там будет куча других альф и «свободные нравы», самое худшее, что только можно представить… Ли Хенг расплывается в довольной улыбке и лезет обниматься с коварным «предоставь это мне», на самом деле пытаясь отобрать у Чжаня книгу. Тот старается быть проворнее, и в итоге двое омег носятся по полупустой квартире, чудом не спотыкаясь о коробки и разбросанные вещи. Шёл 1977 год. Лето. Вудсток стартовал через месяц и две недели. И они всё-таки там были. Woodstock Music & Art Fair Бетел, штат Нью-Йорк, США Ван Ибо знает, что стал жертвой омежьей хитрости. Правду в школе говорили: омеги имеют генетический талант к манипулятивному поведению, это происходит бессознательно, но когда сознательно — у альф нет шансов от слова совсем. Это заметно ещё в детском саду. Омеги могут заставить альф бросить все свои дела, даже если это игра в войнушку или вкуснейший обед, стоит им заплакать или испугаться. И совсем неважно, что в другое время какой-то альфа может на дух не переносить конкретно этого омегу — таков смысл их существования, фундамент развития и размножения, того, что их вид выжил и искоренил всех других, подобных себе. Защищать и заботиться, удовлетворять и помогать — таким буквально был заголовок в учебнике по социальной биологии видов. Ибо не знает, почему помнит его так ярко. Может, потому что тот был выведен красным, жирным шрифтом? Их с Хань Фэем обрабатывали планомерно и методично. Задабривали вкусными ужинами личного приготовления (уже тогда надо было заподозрить неладное — их омеги готовили, типа вот серьёзно, прям пироги и цяоцзы по всей кухне). Требовали секса так, словно вот-вот и уже время течки (Ибо уточнял, но Чжань только смеялся). Не шлялись поздними вечерами «на апероль», позволяли Фэю везде подвозить и даже не спускались в подземку целую неделю. А потом поставили перед фактом. «Мы едем на Вудсток, вам понравится». До этого Ибо считал, что Вудсток это «сборище обдолбанных хиппарей, но с хорошим вкусом в музыке» и слышал какую-то странную байку от фермеров тех мест, что мол, хиппи-альфы настолько ошизели, что приставали к коровам. А теперь, видимо, Ван Ибо стал одним из них. Ну, не из тех, кто приставал к коровам, а который просто хиппи. Наверное. Трудно сказать. До сих пор в голове не укладывалось. В Ибо жило много консервативных установок, которые Чжань с нежностью так и называл — «консервы», — и с любовью маньяка любил вскрывать. Его даже возбуждало, когда Ибо принимался спорить и доказывать, что некоторые из убеждений (в том числе и про омег) очень важны и, так сказать, фундаментальны. Самый огромный скандал в их отношениях, конечно же, был связан с темой аборта. Чжань, хвала Небу, ещё ни разу не залетал, чтобы дело доходило до практики, но Ибо был непреклонен — какой бы ни была ситуация, он не даст Чжаню сделать это. Не потому что он считает, что тот не в праве распоряжаться своим телом, и не потому что верит, что его за это ждёт геенна огненная или тюремный срок (они бы нашли способ сделать это максимально безопасно во всех смыслах, пока в штате Нью-Йорк поправка о легализации абортов только-только поступила в конгресс), а потому что это их ребёнок, даже если всего пара клеток где-то глубоко. Ибо не уверен, что если бы это касалось какого-то другого омеги, к которому он бы не испытывал чувств, дела обстояли также. Но его жизнь сложилась вот так — он прошёл войну, выжил, встретил Чжаня, полюбил его в момент и всё, что касается его, стало для него более личным, чем собственная жизнь. В последнее время набирает популярность распространение древних мифов об истинности пар, и Ибо как-то с интересом прочёл одну такую статью, сидя на толчке. Место для осознания было не очень романтичным, конечно, зато действенным — он прошёл краткий тест в конце страницы, и набрал самое высокое количество баллов, что говорило о том, что его пара — его истинный. Это открытие, судя по виду Чжаня, того не сильно взбудоражило, он только посмеялся и поцеловал, затем спросив, не будет ли Ибо против тайской лапши на ужин, а то у них скидка, но альфа чуял… чуял пятой точкой (на ягодице которой все ещё красовался шрам от пули) или душой — Чжань тоже так считает. И всё у них хорошо. Так что даже этот праздник курительно-хиппарской жизни не станет им преградой. Стереотипы о Вудстоке медленно таяли. Для начала — вокруг было не так уж много обдолбанных людей. Да, многие курили и у многих были баклажки с какой-то «алкогольной комбучей от друидов», но они не производили впечатление опасных и неадекватных типов. Разве что немного заторможенных. Множество фургончиков с символикой, призывающей к миру, бесконечные растяжки яркой ткани, на которых краской выведены лозунги на тип «Занимайся любовью, а не войной», «Власть цветам!», «Нижнее белье вне закона», «Даёшь живое пиво!» и «Цветы лучше пуль». Благодаря связям Хенга, им выделили материал для просторного шатра недалеко от сцены, ближе к зоне, которую обустроили для раздачи еды. В этом году Вудсток учёл все ошибки прошлого: туалетов было в достатке, были открыты полевые кухни и медицинские пункты, смежные с душевыми, и всё это на добровольных началах самих участников, что не так ощутимо било по карману — организаторы только закупали еду, воду и медикаменты, но не платили зарплаты. Народ продолжал стекаться к этой долине, до начала фестиваля было ещё два дня, Ибо казалось, что тут будет явно куда больше, чем заявленные тридцать тысяч. Ему это мало нравилось. Подобное скопление людей он никогда не наблюдал, но любая толпа в грязи на фоне зелени имела лишь одну ассоциацию — Вьетнам. Ибо старался об этом не думать, просто стал держать Чжаня за руку куда крепче и не отпускал от себя никуда, даже на отлить. Потерять и потеряться в таком месте — дело простое, и не входило в его планы. Вокруг царила атмосфера полного принятия и доброжелательности, уникальное зрелище, когда люди всевозможных рас, религиозных течений, возрастов и нравов объединены чем-то одним. Очевидно — любовью к музыке. Эта мысль спасала. Толпа пугала, это лоскутное, пёстрое, бескрайнее море людей, но знать, что все они настроены на добро и свет, помогало. К вечеру первого дня они с Хань Фэем развели костёр. Хенг «освятил» его, сжигая какие-то сухие травы. Свежо запахло шалфеем (этот запах умиротворял рецепторы как и альф, так и омег), затем в ход пошло мясо из контейнеров со льдом — с ним надо было разобраться в первую очередь, чтобы не пропало. Ибо всё сжимал пальцы Чжаня в своих, кормил с рук овощами с гриля и кусочками говядины, и думал, что всё не так уж плохо. Лучше, чем он представлял. Шатёр казался довольно низким в сравнении с остальными, но был в два раза больше. Лимонный брезент был натянут туго, так, чтобы наверняка, они с Фэем рассчитали всё верно и добротно, невольно припоминая, как приходилось ставить палатки в сезон дождей. Легче было просто смириться и утопиться в грязи. Но сейчас был не тот случай. Солнце щедро разливало жар по воздуху, делая его сухим, вопреки водоёму неподалеку. Шатёр спасал от прямых лучей, но не от слепящей яркости. Именно свет пробуждает Ван Ибо, заставляя плотнее обнять омегу в своих руках и ткнуться носом в его шею. Всё чаще Ибо кажется, что цитрусовые нотки Чжаня слабеют, тот становится слаще, ближе к персику, таким, каким тот бывает, если превращён в ледяной нектар. Познания Ибо на этот счёт были скудными, но он слышал, что запах омеги может меняться в зависимости от разных факторов. Начиная от стресса, заканчивая периодом цикла, например, ближе к течке. Воспитание и, всё-таки, тот факт, что Чжань был старше, не давали Ибо задавать прямые вопросы. Так что он просто вдохнул поглубже, не без удовольствия отмечая собственный аромат поверх, словно печать на его омеге, и наконец-то разлепил глаза. Оказывается, Чжань наблюдал за ним, что не могло не радовать. Вместо «доброго утра» он едва разборчиво хрипнет: — Может, ну его, этот Вудсток, проваляемся в шатре все эти дни? Сяо Чжань делает вид, что глубоко задумался. Вытягивает руку из-под плоской подушки в весёлый цветочек, изображая, что смотрит на часы-которых-нет, затем оглядывает шатёр. Тот пуст. Каким бы ни было время, чета Хань-Ли встала куда раньше. Чжань снова смотрит на Ибо, а затем говорит одними губами «но как же роллинг стоунз». Ибо чуть прищуривается. Да, этот Вудсток отличался именитыми гостями из-за рубежа, в том числе, обожаемыми Хенгом и Чжанем британцами. Чжань продолжает полушепотом: — Мы не молодеем, Ван Ибо. Впереди нас ждёт благополучная, семейная жизнь, ведь так? Так. Когда ещё мы сможем так… повеселиться. И вообще, почему я уговариваю тебя, своего диди, на такое? Кто из нас младше? Ибо говорит «ты», но у самого в голове искрится «благополучная и семейная жизнь», как огромный транспарант с красными иероглифами вперемешку с английскими словами. Его омега впервые употребил такие слова в контексте их отношений, а что это, как не знак? Можно окончательно успокоиться и быть уверенным: всё так и будет. Чжань подается ближе, словно собираясь поцеловать, а в итоге спускается ниже и смачно впивается зубами в плечо альфы. Выходит мягко, на самом деле, просто слюняво. Ван Ибо усмехается на этот выпад и перекатывает Чжаня так, чтобы тот оказался на лопатках. «Игривое настроение вашего омеги — залог успеха в жизни». Кажется, такой лозунг у какой-то новой алкогольной шипучки, его часто крутят по радио. Ибо согласен. А ещё Ибо очень отличается от того Ибо, которого Чжань встретил два года назад. Тот молчун не умел вести долгие беседы, отстаивать свою точку зрения, ругаться с Чжанем, а затем трахать его, ведясь на откровенные провокации. Тот стеснительный альфа без доллара в кармане, который не мог купить ему хот-дог, сейчас закрывает счета по квартплате наполовину с Фэем, дарит редкие экземпляры книг любимых авторов, виниловые пластинки и украшения с настоящими камнями. Омеги знали, что эти двое берут их деньги, делая вид, что вкладывают в долю на счета (равноправие!), а на самом деле откладывают их, не зная, что предпринять с ними дальше. Таких скопилось уже несколько пухлых конвертов. Вот милые идиоты. Чжань кладёт ладонь на его щеку, ощущая слегка колкую щетину и тянется ближе, чтобы поцеловать. В этот момент брезент входа с рывком отодвигается и Хенг кричит внутрь: «Завтрак! Отхватили яйца и жарим омлет! Завтрак! Кофе! Поднимайте жопоньки! Кто рано встаёт, тому сэр Пол даёт! Ай, Фэй, я же шучу». Вместо поцелуя Чжань посмеивается в губы альфы, но это не мешает тому закончить начатое, вопреки отсутствию чистки зубов. Такая ведь мелочь на Вудстоке. Фестиваль просыпался расслабленно, но не лениво. Над полевыми кухнями стоял дым от костров, в чанах кипели овощная похлебка и нутовые супы — всё равно преимущественная часть публики предпочитала (или делала вид на время фестиваля, альфам вегетарианство даётся особенно трудно) есть растительную пищу. В душевые выстроилась вереница тесной очереди, в пруду уже плескался народ, и выходя из воды предпочитал оставаться голым. Ван Ибо тоскливо наблюдал и думал «ну вот, началось» — голозадые альфы, омеги и беты, всех расцветок, размеров и типажей, прогуливались вдоль берега, снова заходили в воду, брызгались, ныряли и спрыгивали с ветвей ближайших ив, словно «дети Эдема». Откуда-то доносился мягкий говор с индийским акцентом — один из множества приглашенных на фестиваль гуру проводит утреннюю медитацию. Ибо молча молился, чтобы его Чжань не поддался всеобщему духу «голопопия» и сидел на той самой жопе ровно. В пруд его не тянули, на душ решили пока забить, зато нашли бесхозный тазик (а если на Вудстоке что-то не в ваших руках, значит — оно общее), и бодренько пошли чистить зубы. Ибо как раз проходился по нижнему ряду зубов, пристроившись у развесистого ствола сливы (на эти ветви уже водрузили кучу одежды и полотенец), пока Чжань полоскал свою щетку в тазике, когда заметил, прищурившись для верности, что на том берегу пруда стоят знакомые фигуры. Дух голозадства захватил Хенга с Хань Фэем, но те решили уйти подальше от остальной толпы. Очень в их стиле. Ибо невольно вспомнил, как увидел голого Хань Фэя в первый раз и чуть было не погряз в пучине самомучений — у капитана было тренированное, поджарое тело, словно слепленное по образцу самураев из фильмов. Чёрт ведь знает, как дела с ними обстояли в реальности. А ещё у Хань Фэя была густая растительность, понимаете, дань тестостерону, которому альфы обязаны практически всем. Сам Ван Ибо хоть и был подкачан, но не так, чтобы фоткать на плакаты. Наверное. Раньше ему казалось, что быть альфой — уже достаточно. Но Чжаню он нравился, он знает это. А что до волос… ну, ему только двадцать четыре, окей? И они у него есть! Просто не такие темные. И не такие густые. И не на груди. Ну, пару волосков есть, но… о, да пофиг. — Oh boy… могу поспорить, Хенг сейчас разведёт Фэя на секс. Чжань выпрямляется рядом, беззастенчиво наблюдая за тем берегом, правда, с его зрением и без очков, он видит ещё меньше, чем Ван Ибо. Тот переводит взгляд на своего омегу, чуть было не уточняет «ты бы тоже так хотел?», но Чжань успевает раньше: — Это ведь трава в жопу забьется, а вдруг муравейник рядом или извращенец в кустах, тут таких полно… если они сейчас так трахнутся, что Хенг залетит, как думаешь, они так и назовут свое чадо? Вудсток? Хенг мог бы, да? Ибо расплывается в широкой улыбке, часть пенистой пасты стекает из уголка рта, Чжань оборачивается к нему с улыбчивым «что?». Ибо готов в сотый раз признаться ему в любви, что же ещё. Чжань подходит ближе, краем полотенца для рук вытирает его уголок рта и говорит заканчивать. Впереди солнечный день, впереди жаркий день, впереди день, который перетечёт в вечер под блюзовые аккорды акустической сессии — ведь народу уже так много, что без музыки никак нельзя. И они будут жить, будут жить. Так полно и так ярко, как только смогут. Ван Ибо знал правила: не есть и не пить ничего, что не было привезено с собой, не было запечатано и не было проверено Ли Хенгом лично — тот имел нюх на определенные вещи. Но этот кусочек шоколадного брауни так к себе манил, да и кто Ибо спрашивал? В гуще народа, этот чувак, закутанный в одну тогу, с длинными русыми волосами, южным говором и венком из ромашек на голове (а может и не ромашек?), просто совал во рты всех людей свое брауни из огромной холщёвой сумки с вышитым «peace» и всё тут. В Ибо уже была пинта светлого пива от друидов (что бы это ни значило), его пьянил дурман от запаха его омеги, сидящего в ногах: Чжань постоянно о него тёрся, откидывался на грудь, гладил по рукам, целовал в пальцы, да и… разве в брауни можно что-то засунуть? Оказалось, что можно. Когда Чжань целовал его шоколадные губы, слизывая сладость вместе с гималайской солью, он сказал уже фирменное за это время «Oh boy» и «гэ тебя не уберёг». От чего? Ибо понял пару минут спустя. Тело стало легким, голова не чувствовалась вовсе, а Чжань в его руках стал горячим, приятно горячим, словно нагретые солнцем камни, словно только-только застывшая карамель, которую так приятно мять и вкусно касаться губами, словно тяжёлое одеяло, которое сняли с батареи лютой зимой и укутали всего-всего… На всю долину низко гудела бас гитара, они были достаточно близко к сцене, чтобы внятно различать фигуры на них, им не приходилось толпиться, стоя сзади, их вип-зона была покрыта бесконечными покрывалами и пледами. Ван Ибо не был уверен, что выдержал бы этот трип стоя, по правде говоря. Музыка смешалась в голове в странную симфонию, в которой не было логики, но было что-то другое, что-то важнее и интереснее: голоса, перебор струн, звучание клавиш и ритм барабанов — всё это слилось в один сплошной гул. Часть Ибо понимала, что исполнители меняются, как и настроение песен, он мог считывать это только по поведению Чжаня, но в какой-то момент всё сфокусировалось лишь на одном: его губы, его тело, его запах, весь он, под ним, и пусть остальной мир растворится, пока они сами улетят в космос, станут его частью, снова превратятся в звёздную пыль и так будет вечность, вечность, вечность… Вместе с рассветом на сцену вышла очередная группа. До боли знакомый каждому перебор струн заставил уснувших проснуться, а тех, кто так и не сомкнул глаз, улыбнуться и начать подпевать, вскидывая руки с зажигалками и фонариками. Ибо смутно понимал, что они сделали нечто, но этот факт не вызывал никаких эмоций. Может, дело было в том, что это ощущалось правильным и… да просто посмотрите вокруг. Все едины, но в то же время каждый — в своём мире. И это неверотяно красиво. Откуда-то взялось стёганное одеяло, под ним у Чжаня были стянуты к чёрту шорты вместе с бельём, сами джинсы Ибо валялись скомканными где-то в ногах у Хенга. Тот растянулся на своем альфе, и сомнений в том, что те тоже трахались всего несколько песен назад, не было. Хань Фэй игрался с его волосами, поглаживая по шее, пока Хенг что-то шептал в его ухо. Ибо поднял голову — над ними все ещё сияли звёзды, сливаясь в западной части неба в поток холодного света, и совсем скоро, за ним придёт другой свет. Более тёплый. Вон он, у самых краёв небосвода… Ибо не уверен, прав ли он в сторонах, но, кажется, Солнце всегда восходит с востока. Он наклоняется, обнимая Чжаня покрепче, устроив ладони под одеялом на его тёплом животе, и шепчет: — Солнце восходит с востока, да? — Солнце восходит из нас, Бо-ди. Этот ответ нравится ему больше. Наверное больше всех, что он получал за жизнь. Here comes the sun, doo-doo-doo-doo Here comes the sun, and I say It`s all right Казалось, что как только Вудсток закончился — наступила осень. Буквально сразу же стала ощутима прохлада, плавными потоками она неслась ветрами с вод Гудзона и омывала собой весь штат. Они выехали с фестиваля утром третьего дня, не оставшись на закрытие: Хенга начало часто тошнить (и все смиренно молчали, но всё прекрасно понимали), да и пробки были бы фантастическими. Пришлось кутаться во всё те же пледы и одеяла, которые брались для того, чтобы на них валяться. Они пахли влажной землей, травкой и топлёным шоколадом. Первую часть пути вёл Хань Фэй и Хенг управлял радио. Раньше он бы обязательно курил, если не сигареты, так самокрутки. Но сейчас лишь пил воду и временами касался руки Фэя, поглаживая пальцы и сжимая их. Динамики чёрного ниссана пестрили сводками с Вудстока, репортажи сравнивали второй Вудсток с первым, временами объявляли о тех, кто потерялся и ищет своих, или о тех, кто потерял и ищет своего. Ни одно объявление такого рода не было связано с вещами, только с людьми. После заправки, крепкого кофе на троих (Хенг выбрал молочный коктейль), и по порции оладьев с тягучим кленовым сиропом, они поменялись местами. Хань Фэй и Хенг моментально сплелись на заднем сиденье и уснули, как приличные люди. Ван Ибо выпросил право вести, ведь «дорога тупо прямая, гэ», и теперь был бескрайне доволен. Чжань щелкнул по радио. Группа, чье название они узнали с Вудстока, а было это просто The Doors, пели о странных людях. Чжань сделал чуть громче. Можно было бы спросить, как Ибо фестиваль, можно было бы вспомнить все смешные моменты, или многозначительно выдохнуть «буду печь тебе брауни», но молчать казалось самым верным. Почему-то думалось, что так эти дни сохранятся лучше в памяти, если не трогать их сразу после. А вспоминать потом. Может, зимой. Может, когда они будут скучать по друг другу, или когда будут сомневаться в чём-то. Или в старости, которую Чжань, сейчас он понимает это абсолютно ясно, хочет провести вот с этим человеком. Песня сменяется другой. Затем ещё и ещё. Огни Манхэттена всё ближе. Чжань касается руки Ибо, поглаживая по костяшкам. Тот смотрит на него и вопросительно вскидывает брови. Чжань качает головой, а затем всё-таки говорит: — Это был самый лучший фестиваль в моей жизни, чтобы ты знал. Никаких драм, никакой грязи, даже не траванулся ничем, удивительно… Ван Ибо усмехается и кивает, снова смотря на дорогу. — Знаю. Это всё потому что ты был со мной, гэ. Сяо Чжань смотрит в зеркало заднего вида, затем на Ибо и подводит итог: — Тогда…я предпочту быть с тобой всегда. Ван Ибо смотрит на дорогу, когда повторяет это «предпочту», а затем называет своего гэ засранцем. Сяо Чжань смеётся, в динамиках спрашивают: don`t u want somebody to love? У Сяо Чжаня определенно есть, кого love. Happily ever after. Сяо Чжань ощутил, что будущее отчего-то перестало быть страшным. И больше о нём не думал, чтобы просто жить.