Королева и Шут

Когда дышащий на ладан командир боевого отряда выплёвывает изо рта кровавую пену, из последних сил сжимая в отнимающихся руках знамя Королевства Нигилия, Шут лишь снисходительно улыбается, без особого интереса ковыряя тростью чужие внутренности. Агонизирующий кусок мяса перестаёт трепыхаться уже через четыре секунды, и Шут даже не надеется на то, что в последнее мгновение своей никчёмной жизни, потраченной не в том Королевстве и не на ту Королеву, он всё-таки смог осознать, что безнравственная правительница отправила их сюда совсем не потому, что верила в силы своей бесхребетной армии, — даже самые младшие оруженосцы, оказавшиеся на поле битвы непонятным как для себя, так и для самого Шута образом, отличаются каким-то годами вышколенным обожанием к Хару Нокс, а о фанатизме их капитанов, одного из которых Шут как раз перекатывает под своей стопой, вслушиваясь в хруст костей и треск ломающегося нагрудника, не стоит и говорить. Впрочем, желания чесать языком о чём-то настолько бессмысленном у Шута и не было; тем более, что рядом нет его Королевы, которой мог бы прийтись по душе этот трагический монолог — так смысл лишний раз отчитывать молчаливые трупы за их до сардонического смеха ограниченный коллективный ум? Только вот до сардонического смеха дело уже не доходит — боль в левом боку рывком опускает надменного Шута на землю, напоминая о том, что именно этот до смеха предсказуемый и ограниченный командир всего семь минут назад проткнул ему ребро тяжеловесным копьём. Спазматический кашель сжимает горло и выдавливает из него свежевыжатую кровь — точно такого же цвета, как и запёкшиеся разводы на чужих белых латах. — Проклятье. Голубого. Каждый из тех двадцати четырёх Весси, теперь — лежащих бездыханными мешками на холодной земле, разделял с Шутом одинаковую кровь и одинаковое сердце, и сейчас, когда он об этом задумывается, он находит это весьма неплохим сюжетом для драмы. Ну, знаете, такой — третьесортной, достойной разве что гомерического хохота, приступ которого Шуту приходится проглотить вместе с горькой остывшей кровью, ведь даже после того, как неприхотливые СоулДжанки обглодают кости каждому из этих двадцати четырёх Весси и пополнят ряды безвольных марионеток, готовых по мановению пальца Королевы броситься в объятия снежной метели, Шуту не будет до них никакого дела. То, что их кровь сейчас одного цвета, — всего лишь временное обстоятельство, которое очень быстро исправят примитивные чудовища, находящиеся во власти его Королевы, и всё, что Шуту для этого надо сделать — это не заставлять её ждать дольше, чем ей уже приходится.

***

Сегодняшняя ночь отличается от предыдущих: у луны перерезано горло, облепившая её со всех сторон вата облаков едва ли помогает ране затянуться, и свет у полумесяца такой же бледный и слабый, как огонь талой свечи в прохудившейся холодной осенью избе — поэтому Шут является на пороге мраморного амфитеатра с ещё большим опозданием. Монструозные привратники безразлично провожают взглядом блудного подданного Королевы, нервно царапающего свою шею, холод синих огней в светильнях заставляет сгустившуюся темноту забиться по углам, когда он проходит в тронный зал, висящие на антаблементах драпировки приглашающе шелестят ему, и даже Королева, восседающая на самом верху мраморным идолом, как будто оживает, стоит её недобитому Шуту появиться в полуразваленной арке. Только вот сами понимаете, сегодняшняя ночь ведь отличается от предыдущих: у Шута пропорото ребро, облепившая его со всех сторон клубящаяся темнота едва ли помогает жалящему чувству вины перед её Величеством затянуться, и мерцающее голубое пламя в факелах выбеливает шесть непреодолённых метров, оставшихся ему до трона Королевы — оставшихся, потому что открывшаяся рана вдруг сжимает лёгкие, и для того, чтобы обрушиться на пол, Шуту остаётся ничтожное расстояние в одну свою остроконечную трость. — Ваш покорнейший слуга вернулся… Королева. Его голос содрогается на последнем слоге. Кровавый кашель снова подступает к горлу, и покатые своды разносят его хрипящее эхо далеко вокруг столько же секунд, сколько и шагов, которые ему остаётся — оставалось — пройти до пьедестала. Плечи Шута сокрушённо опускаются, и его рука сжимает поставленную трость, скрипит кожаной перчаткой, стоит ему уловить краем навострённого в застывшем молчании уха тихий, как будто разочарованный вздох Королевы, опускающей ногу на фиолетовый ковролин. — Стража, оставьте нас наедине. Безвольная охрана, некогда прислуживавшая Хару Нокс, гремит чёрными доспехами, успевая исчезнуть ещё до того, как эхо властного голоса Королевы успеет стихнуть, и теперь, в нависшей над колизеем тишине, Шуту слышно всё, вплоть до гобеленов, хлопающих из-за поднявшегося ветра; слышно, как нетерпеливо стучат чёрные ногти по обивке мраморных локотников, слышно, как шуршат туфли по мягкому ворсу, слышно, как колышутся поднятые юбки, слышно, как глухо стучит каблук по выстланной дорожке. Как этот же каблук затем медленно вышагивает по голому мрамору, выдалбливая новые шесть трещин в полу и на сердце Шута — и это ему тоже слышно. Королеве бы не пришлось прилагать усилий больше необходимого, — она и так выказала подданному слишком много своего расположения, решив спуститься ради него — если бы Шут преодолел те шесть шагов, остававшихся ему, самостоятельно, однако было бы непозволительной дерзостью для Шута подвергать решения Королевы сомнению. Поэтому он ждёт, упирая глаза в пол, когда Королева, нависшая над ним рябой тенью в свете трепетных язычков пламени, сделает… хоть что-нибудь. Что угодно. — Ты опирался на трость, чтобы дойти сюда, — Шуту даже не приходит в голову мысль о том, что укоризна, с которой Королева произносит это, может быть обращена самой Королеве, — и сейчас всё ещё держишься за своё ребро. — Прошу простить меня за это, Королева. Вы не заслуживаете того пренебрежительного визита, что я посмел Вам оказать. А потом Шут слышит шорох многослойных рукавов и уже не дышит, потому что его подбородка — с той же нежностью, с которой прикасаются к хрустальным фигурам — касаются её точёные пальцы. — Посмотри на меня. Её голос звучит иначе, вкрадчиво, тихо, — так, чтобы слова, которые она произнесла и собирается произнести, не услышали даже мраморные стены вокруг, и преклонившему своё колено Шуту это всё точно кажется, и Королева на самом деле наверняка сейчас бездвижно восседает на своём троне, просто её глупый Шут ужасно бредит из-за флакона с ядом, из последних сил брошенного в него трусливым солдатом Королевства Нигилия — только вот он ничего не может с этим сделать, и одна крамольная мысль, что Королева к нему ласкова, вязнет в черепе бабочкой, застрявшей в сгустке сосновой смолы. Но даже если Королева рождена его воспалённой фантазией, он не смеет ей перечить и неукоснительно повинуется: вскидывает опущенную голову сам, не ведомый застывшими на его подбородке восковыми пальцами, и смотрит на Королеву так, как смотрит грешник на своего Бога, уже смирившийся с уготовленной ему участью; вот только до безобразия эгоистично было бы выносить приговор самому себе, и под ребром у огорчённого своей неосмотрительностью Шута снова колет: «Да что же с тобой не так?» Красные глаза Королевы, его вечно прекрасной, холодной и такой далёкой Королевы, отчего-то полные сострадания и собирающихся в уголках прозрачных капель, колют ещё сильнее. Сжимают ноющее сердце и заставляют кровь в горле вставать тугим комом. — Ты вернулся, и это уже многое для меня значит. Королеве не пристало говорить такие откровенные слова в отношении своей свиты, и обыкновенный Шут, чьё предназначение уже из названия ясно как день, живёт с этим знанием уже невесть сколько лет; что уж говорить о самой Королеве, которая все эти невесть сколько лет обязывается держать возведённый ею песочный замок и исполнять это беспрекословное правило. Вот только сейчас, когда рядом нет никого, кроме Шута, Королева может позволить себе секундную роскошь ослабить хватку и позволить намывному песку, из которого, казалось, и состоял весь её образ, рассыпаться, чтобы затем обнажить почти что похороненную под ним Ирис — и именно Ирис, ласковая, заботливая, своенравная Ирис, чья рука ещё жалкие несколько секунд назад была холодной, проводит вдруг потеплевшими пальцами по худой щеке Шута, — той, что не спрятана за белой полумаской — и именно Эрвин, преданный, угодливый, ревностный Эрвин, который ещё жалкие несколько секунд назад оставался Шутом, бросает лязгнувшую набалдашником о камень трость и покорно ластится к её руке, берёт в свои, пропитанные его собственной кровью, и со всей своей бережной любовью целует в центр ладони, — туда, где пересекается каждая испещрившая бледную кожу Ирис линия. — Прошу тебя, — она не приказывает, нет — это скорее мольба, отчаянная до нестерпимого жжения в голубых глазах, и Эрвину хочется вылезти из кожи вон, чтобы опущенных уголков губ Ирис хоть на секунду коснулась улыбка, — вернись ко мне и завтра. Ответ был очевиден, если не Ирис, так Эрвину, и в любой другой ситуации он бы воздержался от ненужных слов, предпочитая им говорящие действия, — но то, с какой беспросветной печалью Ирис опускает глаза в пол и роняет вздох, тяжёлый ровно настолько, чтобы Эрвин физически ощутил его вес на своих опустившихся плечах, не может оставить его безмолвным, и его пальцы нежно обнимают вновь похолодевшую ладонь Ирис, когда он заверяет: — Я сделаю всё возможное, лишь бы вернуться к Вам, моя Королева. Ведь он её преданный Шут.