Первоначально я не хотел, чтобы мы были врагами; нет, мои слова честны, и главное — вера в них. Остальное, то его убеждение в моей извращенности — внушение! То, какое подействовало как наркотик, то, в которое он безоговорочно поверил благодаря каким-то друзьям: о них я знаю, и, что важнее всего, мне известно их влияние на моего Алешу. Я люблю его чувствами, всем нутром, а не нервами; прелюдия была прекрасна, а итог просто ошеломительный! Все то, что предшествует любви, я прочувствовал собственным сердцем, ступнями; несмелое продвижение вперед, по холодной земле, усаженной иглами, беззвучное скольжение, и вот тут-то настигает борьба со страхом. Я никогда не грешил, никогда не употреблял, но, впрочем, возможно было что-то, что я упустил из виду, но… не переходил черту! У меня есть голова на плечах; думаю, что в этом и сомневается он, так подло поддевая меня. То был человек неясный: в иной момент тихий, а в другой — прицел всех любопытных глаз. В том-то и заключалась особенность, натура Алеши — предаваться из образа в образ.
И до сих пор я сожалею… нет, то слово неправильное. Все что произошло ужасно, и оспаривать это не буду. Его тело, его голос, слова — это так соблазняло, что, правда, не оставляло меня равнодушным. Алеша бы не простил, он бы проклял… но он не знал. Никогда не узнает. Память о тех событиях предана мне, только мне; никаким родственникам, друзьям и тем поклонницам. Много случаев происходило с нами. И словесные дуэли, где я добровольно проигрывал. Когда разговор наш находился в устойчивом равновесии, боязнь сбить его с толку насыщала меня, заставляла уклониться, поддаться. Уязвимость характера, темперамент, любимые музыкальные группы — все это я тщательно изучал. Мне хотелось быть ближе, никак не провоцируя, почувствовать, украсть его душу; и скрывать это пришлось, чтобы не ослаблять свои позиции. Стал отчуждённым, боящимся подать голос, он выглядел все невиннее и беззащитнее. Защита — то, что я желал отдать ему! И отдаться после. Глупости, нетерпения, упущение шансов, ошибки, снова и снова… Каждый раз что-то происходило, что черпало из меня весь соблазн, и совесть заставляла замолчать.
Помню наш разговор. Помню, как скоро бегал его взгляд — еще живой, такой растерянный. Все концы свелись, мне терять нечего; да, все это до ужаса, до особенного возбуждения завлекало меня, но, повторюсь, я не действовал безрассудно. Кровь бурлила, гнала прочь все сомнения. В те моменты представали передо мной безумные картины: мои руки, дрожащие на его одежде, полное покорение и запоздалая мысль, какой вовсе не требовалось: «Алеша не мой. Принуждение; он не любит такое. Он не хочет, но он не знает меня. Не знает, что я за человек. А я знаю. Знаю и себя, и его. Знаю, чем он занимается вечерами, знаю его родителей, знаю, с кем переписывается… Почему же еще не мой?»
Но то были только больные представления.
Любовь моя была душевной, только иногда проскальзывало телесное желание, но я не желал ему вреда. Представляя глубокие преданные глаза, я таял от своей выдумки, и спустя столько времени осознаю, что если бы он был рядом в тот момент, произошло бы нечто гораздо более пугающее, животное.
Я сознаю, что таких мыслей нельзя допускать, но они стремились против моего желания. Алеша никогда не изменился бы. Да, он бы повзрослел, возмужал, стал сторонником какой-нибудь партии, правил — это бы разъело в нем все живое и лучистое! Пусть и путь долгий, но кому же известно, чем все это закончилось? Если все пошло бы так, то я все равно сохранил бы память о светлом, скрытном мальчике; никогда на его счету не было ужасных дел. Верьте мне или нет, но с Алешенькой все в порядке, ваш выбор — доверять ли мне. Уже все равно; и мне, и ему. Мы будем счастливы, мы будем вечны…
«Правда» не сломит нас, как бы не звучала она в СМИ. Ты, мама, рыдаешь, тебе плохо, но… Мне правда полегчает. И не заметишь времени, как я буду летать от счастья! Тогда, не принимая наши чувства, ты утверждала, что это подростковое, и что я вылечусь, но, как бы не по природе это было — я люблю, а искренняя любовь — чувство благородное. Не ненавидь Алешу, он не виновен в том, что ты страдаешь. Я бы и не признал, что виновен я: моя цель уже близка, а отступление — удел слабака. Мотивы того, что случилось, тебе известны, и, прошу тебя, сделай только одно — не сообщай об этой записке СМИ! Прошу! Не стоит тревожить его родственников, потому только, что стоит понимать их чувства.
Был бы уж совсем нечестен, если бы сказал, что Алеша для меня просто увлечение — ты бы подумала так. Но разве стал бы я убиваться ради развлечения? Стал бы писать эту исповедь в надежде, что меня кто-то услышит? Он держал меня на привязи, сам того не понимая. Мучил меня, сам того не желая. И я не хотел допускать такого…. Но так лучше, и ему, и мне.
Навряд ли кто-то увидит мою писанину. Ее будут расследовать, ее будут читать — все это страшит. Мои ощущения, чувства, мысли и воспоминания — мои сокровища, и они должны уйти в закат со мной. Это отдушина, чтобы расслабиться, чтобы набраться смелости, называйте как угодно: никому прежде не говорил так, как какой-то бумажке. Если перерождение и существует, то не желал бы я встретиться с ним вновь. Ему никто не нужен, а если и получится так, что Алеша с кем-то сошелся — простая ошибка. Я подарил ему любовь, став для него концом света.
Смерть будет нашей спланированной случайностью. Никто не увидит и не узнает.
***
Именно в таковом виде я едва ли не оставил предсмертную записку — чересчур откровенную, подробную. Но стоит меня простить — то были слезы, сожаление, и это не держало меня, не расставляло преград. Как бы хотел снова ощутить его, еще теплого, одетого, живого, увидеть хотя бы фотографию, мою любимую. Где он в какой-то компании среди своих друзей, в черной кепке и белой рубашке. Измятой, впитавшей аромат горького парфюма. Память сохранила и тот запах: когда удавалось подойти поближе, я не мог удержаться. Хотелось обнять, как подушку, как игрушку, и задушить. Да, все шутка, все не всерьез! Но порой истинная любовь доходит до крайней черты.
Я старался ее перечеркнуть, но было нечем; перейди — но тотчас же возвысится стена, пройди мимо – она вьется вдоль бесконечно. И решение стало твердо — если не удается проскочить мимо, оставалось лишь принять. Так и родилась наша дорога к освобождению.
***
То, что питало меня, заставляло трепетать перед ним, не исчезло. Глубокое наслаждение погибать тогда, когда какая-то часть осталась позади, но не главное — его я уношу с собой. Упокою в пепле, там, где будет безопасно. Никто не вытянет, никто не достанет… Я расплатился. Не мог оставить родных без нескольких строк, как того требует совесть, еще не сгоревшая.
«Никто не виноват. Но вы не поверите. Если уж так — положите все на меня. Все ваши обиды, опасения. Не вините Алешу — он ангел, воплощение всего самого светлого в этом мире.
Я сам. Никто мне не помогал, никто не заставлял и никто не принуждал.
Дайте хоть сейчас исполнить свою волю. Свою собственную.
Да, я помог ему завершить жизненный путь. Но он сам того хотел, и делал все, чтобы это заметили и другие. Но все тщетно.
Мам, спасибо за воспитание, за заботу, за переживания. Мне жаль, что так вышло.
Последняя моя просьба к тебе: пусть меня кремируют. Никакого кладбища.
Из-за всего ужаса, что происходит вокруг меня, я не смогу больше ужиться на свете. На этом конец, я не справлюсь.
У тебя растет младший сын — просто душка. Возлагай надежды на него, а не страдай так из-за меня. Пусть это будет моим последним словом. Наставление — слишком громко, для тихого повешения.
Испытай все, что хочешь. Ненавидь, стыдись, проклинай, да хоть люби, но никогда не вини Алешу. И пойми его родителей.
С этими словами, мам, я уйду.
Так слабо и подло, прости».
Это мое последнее слово — прости.
Конец привел меня к новому началу.
