***
Они шли по главной дороге, что тянулась через всю деревню, будто нитка сквозь толстую бусину. Под ногами каша из вязкой почвы, осколков глиняной посуды и золы, а рядом прыгала собака с лысым боком и окровавленным ухом. На левую лапу не наступала, да и нельзя назвать лапой кость с опаленной, будто стекший коричневый воск только затушенной свечи, плотью. Не лает, к людям тянется, трется носом о грязные ладони и пыльные штаны. Чиж все рассказывал о том, как ездил в Москву, а другие слушали внимательно, представляя красные стены Кремля, широкие улицы, трамвай… Жаль только, что многие из них никогда не увидят ни красных стен, ни улиц тех широких, ни материнских рук, ни дома. — Вот закончится все, и я поеду колесить по стране! — воскликнул Чиж. — С невестой поженимся, куплю ей юбку красную, которую она так хотела, и поедем смотреть, что происходит за нашим городом. — А я хочу в библиотеке работать, — мечтательно протянул Ануфрий. — Читать книги, по три штуки в день, представляете? Авось, с братом свижусь, с ним в столицу и съездим. Аня, что до этого шла в стороне с винтовкой за спиной, расхохоталась. — Что там смотреть в вашей столице? Я бы в Сибирь поехала, вот где жизнь. — Холодно же, какая там жизнь! А она лишь смеется. В этой деревне и заночевали. — Чем ты хочешь заняться, когда кончится война? — тихо спросил подсевший Лев. Сидевший на пригорке Слава сжал руки в замок, всмотрелся в безоблачное небо, баюкающее безразличные звезды, и ответил: — Полюбить. — Что же не влюблялся раньше? — Влюблялся. Но я говорю про полюбить. — Одно и то же, — отмахнулся Лев. — Странные у тебя желания. — Я странный. — Никогда таких не встречал. — Вот видишь! Хотя бы запомнишь меня. Мол, был вот такой странный человек, который карты чертил и полюбить мечтал. Лев нашел Славу в двадцати метрах от лагеря. Окинул взглядом собравшихся у костра товарищей, рассказывающую о семье Аню, задремавшего Рижского, и медленно пошел к сидящему в отдалении картографу. Из лагеря доносились отголоски смеха и старой гармошки, которую большеглазый Юра несет собой из самого дома. — И правда запомню. — О чем мечтаешь не-странный ты? — Не знаю. Ни о чем не мечтаю, потому что думаю, что это глупо. Зачем тешить себя надеждами, если завтра меня могут застрелить? — А зачем жить, если все равно умрешь? — Спроси что попроще. — Чтобы любить, — все равно закончил мысль Слава. — А о чем ты мечтал, когда был маленьким? — Не хочу говорить. Слава замер, но лишь на мгновение, чтобы обдумать, о чем еще можно поговорить с таким странным Львом. Кажется, тот никогда маленьким и не был. Сразу родился в гимнастерке, с взрослым выражением лица и медицинским образованием. — Об этом или вообще не хочешь говорить со мной? — Об этом. — А фразы длиннее трех слов будут? — Возможно. — И приподнял уголки губ. — Как знаешь, — бросил Слава, поднимаясь, но встать не смог: Лев перехватил его руку и потянул назад. — Давай посидим еще? — Молча? — Молча. Подумав, Слава кивнул и снова сел рядом с Львом. Ветер, растрепавший волосы, поднимал тонкие листья и уносил их вдаль, волочил по земле, швырял из стороны в сторону и бросал, наигравшись.***
Почему люди так любят разговаривать? Обсуждать одну и ту же тему с разными, не всегда понятными, людьми, задавать вопросы о предпочтениях в еде, книгах, музыке, картинах, поцелуях, спорить о том, в чем не уверен никто… Лев никогда не хотел поговорить с кем-либо сильнее, чем со Славой. А тот постоянно был где-то рядом: во время сражений прикрывал, чтобы Лев смог добежать до раненого, сторожил вход в палаточный госпиталь, приносил плошку каши, когда Гринев занимался ранеными и не находил время на обед. На удивление, присутствие Славы не раздражало. Они стали есть вместе. Слава много говорил и смеялся, пока Лев совершал одинаковые действия с одинаковой частотой: опускал ложку в тарелку, зачерпывал еду, подносил ко рту, съедал, снова опускал ложку. А потом толкал Славу плечом или коленом, чтобы тот ел, а не хохотал. И он послушно хватался за ложку, сидел минуту молча, а потом снова начинал: тра-та-та-та-та… Именно за едой Слава обратил внимание на чужие руки. Посмотрев на свои, ужаснулся: грязь, забившаяся под ногти, ранки и царапины, взявшиеся из ниоткуда. А у Льва руки были чистыми. Перемазанные в чужой теплой крови, сухие от постоянного мытья, но все ещё чистые. Лев носил одну и ту же форму, будто никогда ее не пачкал. Будто не полз по-пластунски под обстрелом, чтобы взять бьющееся в агонии тело, не приносил окровавленных раненых к сёстрам, не лежал в холодных окопах под накрапывающим дождём. Под каким бы углом Слава не смотрел на Льва все три месяца, к октябрю он так и не нашел ничего, что могло бы оттолкнуть его от Гринева. — Придешь ко мне в палатку? — спросил Лев после ужина. Слава не спросил, зачем. Слава вообще ничего не спросил, лишь кивнул и спрятал взгляд. Что бы ни сделал Лев, что бы ни сказал — ничего не важно настолько, насколько важно то время, которое они смогут провести вместе. Слава имел смелость надеяться, что Лев думает так же. Но он никогда не узнает, зачем именно его звали, потому что после заката, когда лагерь готовился к ночи, десятки пулеметов взорвались оглушительной очередью. Тут и там вспыхивал огонь, кричали люди, падали замертво, стреляли, спасали и спасались. Схватив ППШ, приложил приклад к плечу и, задержав дыхание, выстрелил. Одна из очередей прекратилась. — Прикроешь? — прокричал Лев, хотя и так знал ответ. — Будь осторожен, — вместо ответа протараторил Слава и поднялся за Львом. Несколько шагов и они оказались в свежем окопе. Наступали с востока; он был прав, когда отмечал лагеря противника на северо-западе. Среди грохота Слава различал короткие слова Льва: «ждем», «прикрой», «у костра». С трудом следил за силуэтом Льва, отстреливался, и отчего-то эта битва была самой быстрой. Может, потому что у него был смысл — Лев, как и все прошедшие два месяца, его смыслом стали их переглядывания, разговоры, его сухое «Ешь давай», запах медикаментов в госпитале, где Слава теперь сидел подолгу, просто наблюдая за Львом или перешептываясь с ним в углу, пока остальные спали. Он услышал вскрик и повернул голову. Прямо у левого сапога — изуродованное лицо с огромными глазами, а на животе, на зеленой гимнастерке, бурое пятно, которое становится только больше. Юрка смотрел в далекое небо и уже не дышал. — Слава! Но этот истошный крик он не услышал. Упал, не отойдя и двух шагов от Юры. Левую руку не чувствует, будто и нет ее вовсе, пытается дышать, потому что так учил Лев раненых, которых тащил в их палаточный госпиталь. Дышать не получалось. Лишь рвано хватать воздух, дергаться и сжимать зубы до скрежета. Вскоре не стало ни пулеметов, ни боли, ни света. Очнулся Слава уже на рассвете. — Открыл глаза! Позовите же, позовите Льва! — донеслось будто из соседней комнаты, хотя их стены уже давно — брезентовые палатки. — Вы чего раскричались? Славе не нужно было смотреть на вошедшего, он точно знал, что сейчас Лев нахмурил брови, тут же расслабил лицо, наклонил голову вбок и хмыкнул — так он реагировал на любую непонятную ситуацию. Людмила Евгеньевна, что стояла у Славы, показала ладонью на очнувшегося больного. — Занимайтесь, — его «вольно» для медсестер. А сам подошел, сел на перекошенную табуретку и нащупал холодную руку под посеревшим покрывалом. — Как себя чувствуешь? — Твоими стараниями, — и косая улыбка на подрагивающих губах. — Не напрягайся, тебе еще долго восстанавливаться. — Сколько, доктор? — Месяца полтора как минимум. Надеюсь на лучший исход. — Нет, скольких ты спас вчера? — Это не вчера было, Слав, ты после операции спал долго. — Долго… — Пятерых. Больше никто не сказал ни слова. Лев поглаживал бледную руку, а Слава смотрел на Льва. Медсестры суетились у стола, проводя перевязки, а из лагеря доносились тягучие разговоры.***
Оказалось, работать можно и одной рукой. Лев придерживал лист, когда Слава делал расчеты для Толи, которого прислали из Москвы, совсем молодого картографа. В первый же день стало понятно, что Толю предстояло многому научить в полевых условиях, на практике. «Ты так хорошо справляешься», — говорил ему Лев. А Слава тянулся к его теплу, к его рукам, выхватывал короткие неловкие объятия, когда никто не видел, вжимался в врача, а потом отходил, будто не желает снова дышать ему в шею. Будто это не он каждый раз комкает рукав наспех сшитого белого халата, зажмуривается и почти скулит от чего-то пострашнее, чем выпущенный в грудь магазин свинцовых пуль. Они никогда не говорили об этом, будто ничего и не происходило. Их забудут, даже если когда-то узнают, что были какие-то «они», а у них было прозрачное «мы». Ведь таких не бывает, такие — неправильные, а от всего неправильного стоит избавляться. Только страшно то, что в руках Льва Слава себя неправильным не чувствовал. Может, это тоже неправильно? Прижавшись к влажной шее, Слава закрыл глаза и задержал дыхание. Теплые ладони гладили будто механически, но он знал, что для Льва это и так слишком. И он был рад быть его «слишком». «Слишком» — губы Славы, еле касающиеся сухих губ Льва, что уже собирался спать, когда товарищ без приглашения залез в нагретую дыханием палатку. «Слишком» были и невесомые касания пальцев к щекам, шее, ключицам. Но Лев отвечал на все поцелуи, тянулся сам, потому что стал ощущать себя зависимым от такого Славы. «Лучше, чем с девушкой», — думал о податливом и внимательном друге, что иногда ложился в его палатку, чтобы всю ночь провести рядом. Лев задумывался о том, чтобы предложить Славе нечто большее, но каждый раз тот подползал ближе, доверчиво утыкался лбом в плечо и улыбался, пока не засыпал. Лев просто не мог найти момента, чтобы сказать об этом, но получал и так слишком много, больше, чем, казалось, заслуживал. И в такие моменты хотелось отдать так же много, поэтому он платил доверием за доверие и чувствами, пусть оба и не называли их вслух, за чувства. За едой взгляд то и дело останавливался на Славе. Во время переходов на новое место, сражений, купаний и ночных обходов. Лев верил каждому его «Прикрою», потому что не было ни раза, чтобы Слава не сдержал свое обещание. Может, благодаря ему он все еще жив.***
Приставленный к виску пистолет мелко подрагивал, царапая холодным металлом старческие пятна. Те по всему лицу рассыпаны, словно кто-то в шутку кисточкой брызнул. Лев точно знал: Слава бы обязательно поцеловал его после такой шалости, и даже не один раз. Был ли Слава вообще? Воспоминания о тех годах похожи на смятый в аварии металл — когда-то были ясны и крепки, а сейчас погнулись, все в вмятинах, которые никто не может убрать. Было ли бы лучше умереть вместе со Славой? Нет. Однозначно нет. «Ты людей спасать должен, — шептал ему тогда Слава, — а я хочу спасти тебя». — Спас… Спас, слышишь? — обращаясь к висящей на стене фотографии с фронта, скрипел Лев. — Всех, кроме себя. Лев и правда верил, что Слава его спас. Если бы не он, то пуля вошла бы в голову, убив моментально, а Чиж умер бы в течение получаса без операции. Если бы Лев сам нажал на курок в начале апреля, то жертва дорогого человека была бы бессмысленной. И сейчас он был благодарен за то, что знал такого человека. Они провели вместе осень и зиму, а весной расстались навсегда. Все было, как обычно: Слава пообещал, что прикроет, но когда Лев сидел у раненого Чижа и обещал ему, что тот обязательно поженится с невестой, купит ей красную юбку и повезет в путешествие по России, а может и за границу попадет, Слава подбежал и закрыл своим телом Льва. Бедро, ладонь и бок — все было алым. Чижа забрали, а Льва от Славы оторвать не смогли. В тот день почти никто не разговаривал. Уже полгода не пела гармошка. В тот день стих смех во время еды и шуршание карандаша по обрывкам бумаги, на которых было так много портретов Льва. Будто и никогда не было Славы. Будто тот не прижимался к нему лбом, не хватался за худые щеки и не шептал в самые губы: «Лев, Левка, хорошо всё будет!». Он же обещал выбраться, обещал быть рядом. Обещал, что они вместе заведут собаку и останутся жить в городе, где красок много разных, а из окон видны другие дома. И всюду люди, люди, люди… Только Слава называл его Левкой, да Левушкой. Только Славе он позволял называть себя так. Но теперь его никто так не зовет. Лев осужден и оправдан, женат и разведен. Его дети умирали и женились, приносили показать внуков и пытались жить, больше не тревожа отца. А на маленьком кладбище у деревеньки каждую весну цвела раскидистая вишня.