Hatsuarashi

Он проснулся с рассветом, голова была тяжёлая от мутных, похожих на застоявшуюся воду снов. В них кто-то с кем-то ругался, и от нечётких голосов тянуло под коленями — уже не страхом, каким-то тупым раздражением. Кацура посмотрел на футон, рядом никого не было, как и не должно было быть. Ито распрощался с ним сразу, неловко и скомкано, почти сбежал, только шнурок на полу оставил. И запах весны, из Нагасаки Ито прислали масло из жимолости, у Курухары подарки всегда были немного чудаковатые, сестре вместо вееров и шпилек он отправлял краски и маленькие коробочки бэнибаны, хотя та ни рисовать не умела, ни в свет не выходила без мужа. Кацура посмотрел на сваленные письма, посмотрел на тонкую полоску алого по полу и встал. Завтрак у хозяйки был — как тогда, наматывая длинную скользкую лапшу на палочки, Кацура думал, что, может, оно и к лучшему, в стране, где всё менялось со стремительностью пули, должно было остаться что-то вечное, пусть даже это будет недоваренная лапша и жидкий мисо. Резиденция только просыпалась, на верхнем этаже хлопали ставни, слышались голоса, в саду стучала содзу , опрокидывая переполненное водой ведёрко. Кацура шёл по энгава, собирая беспорядочные мысли. День обещал быть долгим, дел накопилось немного, но все они требовали внимания, а он не знал, где это внимание взять. О человека у входа чуть не споткнулся. — Шунскэ, — сказал раздосадовано и тут же себя одёрнул: Ито-то в чём ему виноват? — Доброе утро. Ито сидел на полу и с тщательным усердием пытался приладить совершенно неподходящий по размеру кусок дорогой ткани к деревянной шкатулке. Кацуре взгляда было достаточно, чтобы понять — взятка. Он ещё не до конца разобрался в стремительно меняющихся событиях, только неприятное чувство опасности мотыльком забилось в груди — опять ученики Ёшиды что-то замыслили. Кацура поджал губы, посмотрел строго, а Ито тут же стушевался, голову в плечи вжал — и поди потом убеждай, что не кошка. Хотя твёрдое упрямство в глазах никуда не делось, да и жест был скорее из выученных, чем настоящих, Ито умел подстраиваться под чужие привычки. Кацура сложил руки на груди, для верности бровь приподнял, требуя объяснений. Ито рукав дёрнул, он так всегда делал, чтобы с мыслями собраться, Кацура только хмыкнул. — Это Такасуги, — неохотно поделился не своей тайной Ито, — но ничего такого. — Он посмотрел в сторону. — Я только поговорить помогу, с ним не пойду. — Ага, — усмехнулся Кацура, — ага. — Не пойдёт. Такасуги запрыгнул к ним из сада легко, в кулаке что-то сжимая. Босой, растрёпанный, родители, верно служившие даймё Чошу, умерли бы со стыда от такого старшего сына. Но в Эдо их не было, и Такасуги всё больше походил на ронина, прогулявшего последние гэта, чем на гордость семьи. Кацура вздохнул, всё становилось яснее. Идея повидаться с любимым сэнсэем у Такасуги появилась едва ли не раньше, чем клетку с тем отправили в Эдо. Кацура сам помог узнать, в какую именно тюрьму посадят Ёшиду. Ему для этого и прилагать особых сил не пришлось, об аресте шептались все, кому не лень. Потом Такасуги пытался уговорить Кацуру писать просительные, чтобы с ними кланяться к тюремщику, но не уговорил. Кацура при этом разговоре каждый раз вспоминал последнюю встречу с Ёшидой. Самую последнюю. И всё больше уверялся, что не имеет права теперь ни на что. Он тогда как раз поехал знакомиться с будущей женой из семьи Шишидо, это было перед самой свадьбой. Томико оказалась очень красивой и утончённой девушкой, стыдливо отводила глаза, предложила понюхать благовония. Кацура особо гадания перед Танабатой и Новым годом не понимал, у него все эти запахи смешивались в один, а голова от них болела хуже, чем от перебродившего сакэ. Томико зажигала длинные палочки и говорила о том, что год выдался урожайный, а он смотрел на будущего тестя и думал, что это так странно — жениться лишь потому, что стал главой семьи. Жениться, потому что теперь на нём ещё больше ответственности, и не только за детей покойной сестры. Кацура любовными историями не увлекался — времени не было, постановки про двойные самоубийства не любил: разве же можно спорить с долгом, поддаваясь чувствам? Но всё равно браки по расчёту вызывали в нём какое-то глухое опустошение, будто это всё большая неумелая игра, где ведущий давно уснул, а сами игроки так правила и не выучили — просто повторяли, что успели запомнить. И добрые слова от господина Шишидо не спасали, и свои пустые обещания только тяжестью ложились на грудь. Когда он к Ёшиде пришёл, был поздний зимний вечер. Они встретились впервые за четыре года. Ёшида — немногим старше самого Кацуры, выглядел уставшим, у него запали глаза и складки у губ залегли. Движения его стали резче, такие, за которыми прячется то ли ярость, то ли отчаяние. Из ароматов, что Кацура принёс на одежде, Ёшида угадал только один — к вечернему снегопаду. И долго смеялся, предрекая, что Хаги эдак засыпет до самой замковой горы. Речи у Ёшиды тоже стали резче, Кацура не нашёл в них безумия, о котором говорил Суфу, но и истины, про которую твердил сам Ёшида, не нашёл. Это были речи загнанного в угол человека. Того, кому суждено было бы изменить мир, родись он на десяток лет позже. Того, чей огонь не перенять ни одному из учеников, а разделенный на всех — он уже не будет так опасен. Кацура ушёл до полуночи, вяз в сугробах и с каждым шагом чувствовал решимость. Ёшида посчитает его предателем, как посчитал предателем уехавшего Курухару, но другого пути для себя Кацура тогда не видел. Он и письмо это злосчастное написал в ту же ночь. Тамаки, дяде Ёшиды, отдал его многим позже, но вину свою чувствовал до самой весны. И весть, что его просьбу отречься от людей или помыслов тогда уже заключённому в тюрьму мятежнику, а не гениальному военному стратегу, на словах передали, облегчения не принесла. В ту зиму было много писем, но дерево кисти между большим и указательным пальцем жгло только от одного. Потом ощущение стёрло другим: аресты требовали вмешательства. — Моего разрешения вы оба спрашивать не планировали? — вежливо уточнил Кацура. Он смотрел, как Такасуги открывает висящую под потолком клетку, цикада в ней была мертва. Или сейчас там лежала другая. Кацура немного жалел этих поздних — осень в неволе. Такасуги подцепил панцирь, вытащил, отщёлкнул с пальца в сторону. Новая цикада обживалась быстро, прыгнула на жёрдочку, потыкалась в мелкие прутья, проверяя на прочность, потрогала лапками воду. Кацура ей завидовал: оказаться в заточении и находить что-то хорошее — такие бы таланты некоторым людям. Цикада раскрыла крылышки, прыгнула повыше и застрекотала. — Отпусти, пожалуйста, со мной Ито, — Такасуги склонил голову. Кацура цокнул языком, эти издевательские жесты с вежливостью на грани хамства у учеников Ёшиды были одни на всех. Если не знать, можно принять за любезность, ведь плечи чуть вверх, а колени в полусгибе — такая мелочь. Кацура качнул головой. Он не соглашался и не отказывался, отошёл к столу, смахнул невидимые пылинки, письма из сумки выкладывал с деланным безразличием. А Такасуги так и стоял голландской перевёрнутой «L», выговаривать её Кацура не научился, но хорошо помнил по измятым корабельным схемам. Ито подошёл тихо, опустился рядом, тень его мазнула по столешнице, стекла к тонким ножкам, смешалась с темнотой, опала серым. — Кацура-сан? — Ты так и собрался идти? — на недоумение Ито он ткнул пальцем в завязанные каким-то рваным лоскутом ткани волосы. — Потерял. — Головы не потеряйте. И чтобы к вечеру были здесь, — вздохнул Кацура. — Благодарим вас, Кацура-доно, за щедрость и отзывчивость, за… Кацура кинул чернильный камень через плечо не глядя, попасть не рассчитывал, решил напомнить, что тоже умеет развлекаться, и не хуже. За спиной шаги стихли. За год Такасуги намёки понимать научился куда лучше. Его упёртость прошлым летом поднадоесть успела, кажется, даже Кусаке, который последний оставался спорить до сорванного голоса, а поговаривали, что раньше, в Чошу, они с Такасуги ещё дрались. Чужие дети росли быстро. — Спасибо, Кацура-сан. Ито поднялся, Кацура покосился на него и удивлённо нахмурился. Тот был невысоким, чтобы достать до клетки, он подвинул сундук. Кацура не помнил, что там хранилось, предпочитал считать, что несметные сокровища хана. Ито встал на крышку — тоже босой, вверх потянулся, и Кацура впервые увидел в нём белку, прямо как у реки Мацумото, где в детстве плавал. Белки там были совсем ручные, когда угощения брали, тоже тянулись: лапки к груди, шея вверх. Ито локти к бокам прижал, осторожно спуская клетку, поставил на пол, присел рядом. Кацура наблюдал молча, и когда Ито из дворовой пыли принёс пустой панцирь, когда дверцу открыл, выпуская цикаду, всё-таки рассмеялся. — По своей природе близки друг другу; по своим привычкам далеки друг от друга, — сказал он, улыбаясь. — Лишь самые умные и самые глупые не могут измениться, — парировал Ито, возвращая клетку на место. Он ушёл, оставляя Кацуру наедине с уличным шумом: за сухими травинками гонялись воробьи, вдалеке журчала вода. Постепенно звуки слились в один успокаивающий. И голова стала лёгкой. Покой длился недолго, Кацура успел лишь разобрать накопившиеся за лето газеты. Интересного в тех почти не писали, только имена в памяти отпечатывались, каждое облегчением — незнакомые имена. Впрочем, глупо было бы ожидать, что кто-то отважится писать о мятежниках, судя по всему, в девятом месяце людей куда больше занимали слухи о Токугава Хитоцубаши из Мито, которого видели в весёлом квартале, чем казнь Умэды Унпина или загадочная смерть Фуджи Наоскэ в тюрьме от якобы болезни. И осуждать в этом никого не было никакого смысла. Поверх самой свежей чьим-то ровным почерком было выведено: «Каваджи Тошиакира» — первое отозвавшееся. Кацура с Каваджи близкого знакомства не водил — положение не то, но речи о пользе западной вакцины помнил хорошо, Кацуру тогда поразило почему-то, что в бакуфу могут служить толковые люди, которые не боятся говорить. И надежда появилась. Он фыркнул, пометку об отставке не заметил, и когда успел научиться думать только о плохом? Положил лист к остальным, и фусума с громким стуком разъехались в стороны. Влетевший в комнату Одэра тут же споткнулся о сундук и грохнулся на пол, но сразу вскочил. — Когоро! — обрадованно, словно они век не виделись и были лучшими друзьями, завопил он. Кацура растерянно развёл руки, давая стиснуть себя в объятиях, когда же через упертое в подбородок плечо увидел злого Ииду, всё понял — но уворачиваться было поздно. Иида пинком отодвинул вторую створку, упёр руки в бока и посмотрел так, что даже Кацуре стало не по себе. Одэра, спешно спрятавшейся за чужой спиной, загнанно сопел и мелко трясся. — С возвращением, Кацура, — слова Иида ронял тяжёлыми камнями. — Доброе утро. — Кацура попытался встать, чтобы как следует поприветствовать старшего, но Одэра вцепился в него только сильнее. — Иида-сан, — выдохнул он, удалось только почтительно склонить голову. — Как сходили? — Иида сделал маленький шаг в сторону. — Как погода? — и маленький шаг вперёд. Кацура молчал, вопросы, не требующие ответов он любил, оставалось лишь придумать, как бы ускользнуть от этих двоих, ничего при этом не разрушив; печально посмотрел на любовно разложенные по стопкам книги, на ровные ряды кистей и, попрощавшись со всем невечным в бренном мире, рванулся в сторону. Одэра ойкнул, Иида прыгнул. С этими двоими всей резиденции уже было давно всё понятно. И глядя на то, как Иида прижимает Одэру к полу, как пытается выцарапать из его рук свой, в этом сомнений не было, платок, Кацуре тоже становилось понятно. Он даже нашёл в закоулках памяти пару неотложных дел, чтобы встать и, не привлекая лишнего внимания, пойти прогуляться. В груди искрилась неуместная странная радость, Эдо жил своей жизнью вопреки всему, но в резиденции Чошу место веселью находилось нечасто. Они развлекались больше по изакая да юкаку , где сакэ делало каждого чуть свободнее, и разговоры были не только о судьбах страны. О судьбах страны они говорили, но строго после того, как каждый вдоволь накостерит какого-нибудь продавца-обманщика или споёт хвалебную песню новой девушке из Ёшивары. Однако Кацура давно научился не задерживаться дольше положенного, оставляя сомнительную радость бестолковых споров другим. Может, за это его и любили, придумав легенду об умеренности и терпении. Кацура в свою очередь никого переубеждать не рвался, ему на руку играло уважение обеих сторон. Он любил разговоры, но только те, где опьянение не опережало бы мысли. А Суфу бы точно оценил, он Кацуре ещё после первого ареста Ёшиды что-то такое пророчил, когда отправлял учиться военному делу и сопротивления не встретил. Кацура достал из рукава шнурок, осторожно продел через бамбуковую бусину. Вытянутая и отполированная, та походила на зерно, какие про запас носят для своих чёток монахи. Кацура хмыкнул, особого интереса к вере он за Ито не замечал, но кто знает. Затянул по бокам два узелка, сдвинул к центру, закрепляя. Полюбовался плетением. В конце концов, даже Иида, который старше Кацуры на восемь лет и вообще-то уважаемый человек, и Одэра, который на эти же восемь лет Ииды младше, могут вести себя глупо. И всё стало неожиданно просто, Кацура к себе недоверчиво прислушался: в груди плескалась всё та же лёгкая искристая радость, она прохладой накрывала воспалённый разум, убаюкивала тревогой вспугнутое сердце. И мутная взвесь сомнения отступила, как отступает под солнцем туман, оставляя за собой свежий влажный воздух; отличие лишь в том, что осень уже наступила, и туманы теперь обращались дождём. К вечеру ни Такасуги, ни Ито не вернулись. Разговор о случившемся прошлым вечером не клеится даже в голове. Может, и хорошо, что не сейчас — они ещё найдут время. Разговор о прошении, который Кацура придумывал в промежутках между разбором счетов за еду и бумагу, наоборот — становился всё длиннее. А когда на энгава раздались шаги, всё вдруг разом развеялось дымом, не оставляя за собой ни одного верного слова. Но вопреки ожиданиям, у входа возник Иноэ. Тот с некоторых пор перебрался жить из дома господина в резиденцию, но появлялся обычно только поздней ночью — учился. Усыновленный старшей семьёй Шиджи, близких родственников ветви рода даймё, Иноэ теперь изо всех сил старался оправдать возложенное на него доверие. Уставал, из-за чего становился раздражительней обычного, но с Кацурой старался не ссориться. Сейчас он тоже был немного взвинчен — злой прищур, выступающие желваки. Но тряхнул головой, неуверенно переступил с ноги на ногу, поправил что-то спрятанное под складками кимоно на груди и всё-таки перешагнул порог. — Так что ты ему ответил? — будто продолжая давно начатый разговор, опустился напротив. — И тебе доброго, — усмехнулся Кацура, — о чём речь? — Шунскэ разве к тебе вчера не дошёл? — Иноэ неуверенно почесал затылок. — Он поздно вернулся весь потерянный, я уж думал, ты ему воспитательный подзатыльник отвесил или запретил. — и нахмурился. — Сразу спать сбежал, а обещал со мной выпить! — Какой коварный обманщик, — сочувственно покачал головой Кацура. — А зачем, говоришь, Шунскэ ко мне пошёл? — он упёрся подбородком в раскрытую ладонь. — Книги же. — Иноэ неохотно оттянул ворот и достал оттуда два потрёпанных тома. — Он с этими книгами, пока тебя не было, меня доставал. Говорят, на новолуние кого-то из Сага с британскими артиллерийскими схемами арестовали. — Лоб пересекла морщина, об арестах просто так говорить было не принято. — Может, и не из-за схем. — Иноэ отмахнулся. — Шунскэ переживал, можно ли запрещёнку сюда таскать. — Нашёл у кого спрашивать, — рассмеялся Кацура. — Пойдём выпью с тобой, раз такое дело. А книжки ваши вон, — он ткнул в сундук, — туда спрячь, его веками не открывали.

***

Сакэ здесь всегда хорошее. Они присмотрели это место прошлой весной, когда искали среди девушек тех, что родом из Чошу — информаторов не хватало. Прихоть хана, Кусака тогда ругался, что гейш с юга по Эдо не сыскать — мятежная кровь, и чем не устраивают другие? А Кацура понимал опасения. Аресты ещё казались случайностями, только слухи о смерти Абэ Масахиро наполнялись кровавыми подробностями: кто-то говорил, что его отравили свои же, кто-то, что сам решил бросить политику. Абэ один противостоял и двору Императора, и дуракам из бакуфу. Но это всё были слова — с мёртвого мало спросу. А вот что пришедший ему на смену Ии Наоскэ своего не упустит, Кацура чуял, как чуют звери грозу. Тогда, смешно вспомнить, не в каждом встречном подозревали шпиона бакуфу, но Кацура уже оглядывался в тёмных переулках. Это было как в год землетрясений: только крышка на чайнике звякает, а ноги уже сами несут подальше от крыш и увесистых балок. Девушек из Хаги или Ямагучи они так и не нашли, зато здесь встретили двух из Суо, этого было достаточно. Кацура мотнул головой, и всё вокруг него качнулось, поплыло — медленное и плавное. Он давно так быстро не хмелел. Радовало, что не он один. Уткнувшись носом ему в ноги, уже четверть часа спал Иноэ, до этого клятвенно заверявший, что просто чуть-чуть отдохнёт и сразу же продолжит интереснейшее обсуждение... Кацура плохо помнил, о чём тогда шла речь. Такасуги, присоединившейся в середине вечера, выглядел самым трезвым и горел энтузиазмом — лихорадочным, как румянец по щекам, оглушающим, как его голос. Он откуда-то притащил сямисэн, и Кацура со всей душой до хрипоты пел с ним песни про горе дома Тайра . Присоединившейся к ним Иида только слушал да изредка хлопал в ладоши, а потом Кацура всё-таки задремал. Он проснулся от шума — Такасуги пригласил гейш, с ними тоже пришлось петь, от залихватских танцев спас всё так же умиротворённо спящий Иноэ, Кацура предъявлял его как весомый аргумент, а все почему-то понимающе кивали, но уговаривать не прекращали. Упираясь затылком в деревянную перекладину стены, Кацура отстранённо, будто из-под толщи воды глядя на происходящее, думал, что уже давно так не веселился, всё не находил для себя разрешения — где-то там в тюрьмах сидели его знакомые и друзья, а другие знакомые и друзья отчего-то хотели жить дальше — и жили. Кацура чувствовал себя зависшим посередине. И это было тем, что терзало больше прочего. А вдруг оказалось, что жизнь существует. Что он может увлечься, выбросить из головы всё — как вчера. Может до слёз смеяться — как сегодня. Может дышать, если не свободно, то уже легче. Будто духота отступала, будто двигалось что-то вокруг — и в нём. Поэтому когда руки коснулся веер, когда взгляд из-под густо накрашенных ресниц встретился с его, Кацура не засомневался ни на мгновение. На завистливые вздохи друзей лишь руками развёл: в другой раз и вам повезёт. По расписной бумаге летели черты, не привычная для женщин лоза из хираганы, а канджи — он узнал почерк по острым вздёрнутым уголкам и посмотрел на девушку снова — внимательно. Прошлым летом они встретились лишь пару раз, её рекомендовал ему кто-то из знакомых по делам Мито. Кацура не пожалел, но имя не запомнил, а сейчас оно всплыло само: Аки — осень. Стихи у неё были непривычные — слишком открытые и прямые, Кацуре они казались грубоватыми, но он не мог не признать — в этом было своё очарование. Сегодняшнее приглашение тоже было открытым, где-то даже чересчур. Если ирисов Время прошло уж давно Расчерти красным За ней хлопнули фусума, и шестьдесят ударов сердца, которых требовали приличия, Кацуре показались вечностью. По позвоночнику лился жар, он наполнял тело, разгонял кровь, под этим натиском отступал даже лёгкий шум в голове. Кацура за собой створку закрывал горячими пальцами, локти тянуло, одежда мешалась. Тем летом он не думал о ней как о женщине, они смотрели на луну и ждали, когда заяц снова будет скакать по плоскому кругу. Кацура напитывался чужой безмятежностью в беседе и пару ночей после мог спать спокойно. Но вместе полюбоваться полной луной не удалось, в середине лета из Хаги пришло письмо о заключении брачного договора с семьёй Шишидо, ему прислали портрет Томико, под осень пришлось уезжать. Суфу всерьёз опасался, что Кацуру оговорят. Тем летом Кацура думал об Аки как о той, которая, не зная его, может подарить блаженное успокоение словом. Но теперь она сама его выбрала, а причин отказываться у Кацуры не нашлось. — Меня выкупают, — сказала Аки, глядя с улыбкой, — я запомнила вас. — Простите, — склонил голову Кацура, — тем летом зайца мы так и не поймали, а этим я всё пропустил. — Вас не было в городе, — она сидела на краю футона фарфоровой праздничной куколкой: белила по лицу и шее, красная бэнибана , тонкая подводка, — так давно не было. Но вы вернулись — и это знак. — Знак? — Кроме зайца на луне живёт человек, который заботится о багряннике . — Плечо Аки оголила беззастенчиво, подживающая татуировка темнела на розоватой припухшей коже. — Надеюсь, мой благодетель будет также добр ко мне, — она касалась выбитого чернилами контура имени того, кому теперь будет верной женой. — Но пока его нет, можете ли быть добры вы? Кацура кивнул: если она так хочет. Аки хотела. Кацура склонился к ней, почти не касаясь, только рукой под распахнутый до ключиц ворот, где из-под белил обнажалась кожа, скользнул, в ладони сжал упругую грудь, пальцами тронул твердеющий сосок. Аки выгнулась навстречу — тонкая, свела вперёд покатые плечи, протянула к нему просяще руки — хрупкая. Кацура оглаживал её через одежду, вдыхал запах: горьковатая пудра смешивалась с чем-то прохладно-цветочным. Он отводил в сторону полы её верхнего кимоно осторожно, как раскрывал бы задремавший бутон, вёл по бедру медленно. Аки ноги разводила почти смущаясь, а когда Кацура толкнулся пальцами в неё, прикрыла глаза. Под белилами прятался лихорадочный румянец, но по тому, как подрагивали губы, Кацура понимал всё. Пальцы обняло горячим, по ладони потекло влажное, он толкнулся глубже и наконец почувствовал собственное возбуждение — далёкое, нарастающее. Аки гладила его плечи, смотрела из-под полуопущенных век, а он касался её груди своей, и неумело, будто впервые, путался в узлах своего оби. Так было не принято, но Аки протянула руки — помочь, приподнялась, Кацура животом почувствовал её тепло, когда полы его кимоно разошлись, и оби, шурша, стёк на пол. Он приобнял под спину, прижался теперь совсем близко. Сердца их бились ночными бабочками в решётку рёбер: Кацура насчитал один свой на два её. Аки подалась к нему, Кацура членом по внутренней стороне её бедра скользнул и, услышав прерывистый вдох, не стал медлить — толкнулся сразу глубоко, вошёл полностью. Аки подавалась, ивовой веткой гнулась в руках; Кацура думал, что ивы — что-то про слёзы в китайской поэзии. Из смешанного тепла их он выхватывал эти обрывочные мысли, но, обжёгшись, тут же отпускал; голова кружилась уже не от сакэ, от удовольствия, только этого было недостаточно. Аки в его руках подрагивала, она быстро дышала и всё меньше сдерживалась, переступая границу, где жажда берёт власть над манерами, хватала за ворот, сжимала в пальцах грубую ткань. Кацура считал её вдохи, свои считать не получалось, он был весь наполнен желанием, захлёбывался им, но ни одно движение туда — в тесноту и жар, не давало блаженной пустоты заместо воспалённых мыслей. Кацура и ответить бы не смог, о чём думает, просто охвативший тело пожар не проникал в сердцевину. Не выжигал. Аки провела пальцами по его щеке, больно вцепилась в предплечья и крупно вздрогнула. Кацура почувствовал, как все внутри нее сжалось, член сдавило горячим — и жар помчался вверх к животу, но идущего следом удовольствия не случилось. Он толкнулся ещё и ещё, зная, как малоприятно это может быть, но так и стоял на краю. Аки лежала под ним — расхристанная и красивая. Кацура вышел из неё — влажный звук — до неприличия громко и восхитительно; в паху тянуло всё сильнее. Он толкнулся в бёдра, Аки, понимая, свела ноги вместе, но ничего. Она протянула к нему пахнущую духами ладонь, Кацура вдохнул носом, усилием не чихнул, поднёс свой рукав к лицу, прикрываясь. В рукаве лежало что-то выпуклое, это удивило, но ещё больше удивил запах — тонкий весенний — нездешний. Кацура веки опустил, принюхался. Усмешку спрятал на мягкой вздымающейся груди, когда прижимался к Аки изо всех сил, на этот раз ему хватило пары движений. Судорога набежала приливом. Аки тут же встрепенулась, неловко попыталась из-под него выбраться. Кацура провёл пальцами у самой татуировки, смазывая ровную линию между кожей и белилами, огладил по рукам, успокаивая. Внутри у него тревога кололась, словно случившееся — что-то неправильное. И чувство это Кацура заглаживал о чужое тепло. Он всё же распахнул её кимоно, обнажил до самого живота — уже округлившегося. — Лепесток сливы на снегу, — усмехнулся, склоняясь к налившимся розовым соскам, ведя ладонями по светлой коже. Аки сказать хотела что-то, набрала в грудь воздуха, губы приоткрыла, но Кацура уже скользил ладонью вверх по бедру — под тяжёлую шёлковую ткань. И она смогла только простонать. Кацура толкался в неё двумя пальцами, большим оглаживал мягкие волосы в паху, раздвигал и надавливал. Она была как бива — Кацура касался её тут и там, каждый раз получая отклик; Аки вдыхала с присвистом, и голос её казался тоньше — птичий совсем. На пороге удовольствия она потянулась к нему, требовательно цепляя рукава. Кацура только головой качнул, он свой затвердевшей член чувствовал не хуже неё, но знал уже, что это только отклик тела, ничем от такого же ранним утром или после боя не отличающийся. Он не был готов снова бороться с мыслями. Невовлечённым и далёким он себя раздражал. Смазанное мимолётное удовольствие, которое скорее походило на облегчение, того не стоило. Кацура вздохнул, обещая, что разберётся с этим, потому что дальше так уже совсем невозможно. И в комнате стало опять душно — воздух скользкими комьями в горло проталкивался тяжело, пот по спине сползал липкими струйками. И не было во всём этом ни глотка свежести. Даже прохладный запах духов Аки теперь обращался приторной сладостью. Кацура встряхнулся, наклонился ниже. Выпавшая ресница на выбеленной щеке лежала очаровательной чёрточкой. Он осторожно подул. — Такое бывает, — вдруг сказала Аки, — мне бы стоило... — Вы ведь просили о вас позаботиться, — мягко улыбнулся Кацура, в глаза посмотрел, он знал — как будто честно, будто искренне. — Разве нет? Он прикусил её ключицу, пальцем с силой вниз от паха провёл — толкнулся как смог глубоко, и Аки снова задрожала. Кацура сидел с ней ещё долго, ласкал уже не в попытке вызвать желание — сам наслаждался. Перебирал растрёпанные тяжёлые от масла волосы, вычерчивал на шее бессмысленные узоры, отирал платком перемешанную их влагу с бёдер. Аки заснула, судорожно сжимая его ладонь — непозволительно, но Кацура только плечами пожал. Его давно утомило, что правилами разрисована жизнь была до мелочей. Руку свою он отнял осторожно, накрыл Аки её же одеждой. Себя в порядок приводил дольше, отхлынувшее опьянение вернулось с тошнотой. Кацура лоб устало потёр, набухающая в затылке тяжесть скоро обернётся головной болью, стоило бы раньше лечь спать, а теперь, может, и до рассвета мучиться. И как он до тридцати умудрился превратиться в ворчливого старика? Раскланиваясь с охранниками резиденции, Кацура старался не делать резких движений, в желудке уже ничего не осталось, но горьковатый привкус желчи на языке всё равно наводил на невесёлые мысли. А ведь хорошее сакэ было. Как вода пилось. Кацура тоскливо посмотрел на длинную ведущую на жилой этаж лестницу и решил, что пока не готов к покорению горных вершин. Ради горячих источников да в иное время он совершал и двухдневные переходы, горы от Хаги были далеко. Но ради мягкого футона — не готов. Нетвёрдой походкой он направился к себе, где привык работать. Комната, конечно, была совсем не его, но Кацура так усердно всех из неё гонял всё прошлое лето, что другие совались туда только по большой необходимости. За его отсутствие там успели обжиться Кусака с Такасуги, но их терпеть приходилось и раньше, да так вошло в привычку, что если за день никто из них не появлялся, Кацура начинал беспокоиться. Комната была что надо: с энгава открывался отличный вид на сад, а ночами письма, цена которым — собственная голова, сочинялись особенно хорошо. Под мерцание звёзд и завывание бродячих собак о судьбе страны думалось куда легче. Но ночь не задалась, отказывая Кацуре даже в малом. Он увидел свет через тонкую бумагу фусума слишком поздно, так и замер, занеся ногу для следующего шага — цаплей. Картинка перед глазами сразу стала чёткой, почти правильной, однако стоило только моргнуть — и тело предало. Кацура качнулся, схватился рукой за створку, та под его весом подалась в сторону, взвизгнула жалостно. — Доброй ночи, — поднялся ему на встречу Ито — будто ждал. — Привет, — неуверенно сказал Кацура, с каждым слогом рот наполнялся слюной, отступившая было тошнота возвращалась волнами. Ито взял его под локоть молча, молча же усадил к столу, помогая опереться — ну точно веник или дорогую вазу поставил. Кацура смотрел неотрывно — забавный обычно Ито сейчас был сама собранность. Он откуда-то достал чашку холодного чая, верно свою, вложил её прямо Кацуре в руку и только потом сказал: — Если вам что-то нужно, — Ито замялся, — вы зовите… я тут немного, — он оглянулся на светильник, и Кацура наконец тоже посмотрел туда: по полу лежали исписанные мелким почерком листы, книгу посередине пережимала тушечница, — занят. Если позволите. — Ага, — смешок получился сдавленный, Кацура ладонью по лицу провёл, пряча улыбку. — Интересное это про пар, — ни к кому не обращаясь, размеренно продолжил Ито, — получается, что на котлах двигаться может не только корабль, но и повозка. — Поезд? — Да-а, поезд. У меня пока не очень хороший английский, — Ито опустился на колени у исписанного наполовину листа, — Иноэ, — он смущённо кашлянул, — Шиджи-сама говорит, что плохой. А в Нагасаки ходил слушать иностранцев. Это было ужасно, я ходил дня два, совестно сказать, от Курухары-сэнсэя убегал, а они оказались голландцы, а не англичане… То ли голос у Ито оказался успокаивающим, то ли усталость всё-таки взяла своё, но сонливость пришла. Она нахлынула приливом, обняла с головой, принесла облегчение. Кацура сполз на пол, подложил локоть под голову и прикрыл глаза. Как Ито укрывал его своим хаори и запахом, как подкладывал под плечо кусок мягкой ткани, какой — Кацура видеть не мог, но был уверен — той, что не подошла для шкатулки, казалось уже сном.