Холодный эспрессо, опаляющий снег...

      Звезды то гаснут, едва подавая знаки, то вновь металлическим блеском отражаются в облаках. Тучи, собранные по кусочкам лоскутков совсем разъехались по ярко-сиреневому небу. Одинокие вороны втыкаются в них, словно иголки. Обгоревшая юность, кажется, улетает вместе с брызжущими кровью последними лучами солнца.       Снежинки больно щиплют Антону нос. На лавочке лежит богом забытая зеленая тетрадка. Он её отлично помнит, но боится дотронуться, боится не подобрать нужных слов, как в тот раз. Мгновения неловко сочатся в голове. В мыслях расстроенным рядом плывут воспоминания: неудачное признание; нелестные речи; слишком сильный толчок; неверный шаг; оглушение; больница; звук… Нет пульса. Всего за одно мгновение. Всего за секунду до.       — Олегсей, я не должен был оставлять тебя. Твоё признание и моя карьера, они были несовместимы с твоей жизнью. Я пытался тебя убедить, но… Возможно, должен был стараться лучше. Нет, я не должен был стараться вообще. Ты был прав. Мне следовало хоть иногда слушать. Прошу, прости, я был слишком глух по отношению к тебе. — монолог в пустоту. Он знает, что его не услышат, знает, что загробного мира нет, а так же знает, что медиумы не больше, чем шарлатаны.       Ещё он должен знать, что кофе не смогло бы почти заледенеть за минуту, а иллюзии не могут создавать новые складки на идеально новом тёмном пальто. Возможно, он догадывается, а мысли просто разлетаются в суматошной стайке диких воробьев из-за излишней скептичности.       Ажурная светотень засияла фонарями у шоссе. Дмитрий намеренно толкает Антона.       — Дмитрий, какая встреча, вы к кому? — с грустью выдаёт он. — Если хочешь, я мог бы тебя подвезти.       — Не твоё собачье дело. Да и вообще, сам как-нибудь справлюсь — грубо огрызается Побрацкий.       Антон так и стоит, вросший в землю. Провожает Диму до той самой могилы самым циничным взглядом. Звёздочкин помнит каждый момент того идиотского выпуска. Весь бред парня он записал, прокручивая раз за разом в своей голове тот сюжет об Олеже, привязанному к конспекту.       — Хей, ну ты чего ревешь? Оставил же минут на пять. С конспектом не случилось же ничего. Да и кто сюда ходит-то. В вечер воскресенья… — Дмитрий оборачивается, не сводя взгляд с вытянутого силуэта, мистически растворяющегося в снежной пелене.       Городок хрупок и обнажен до предельной грани. Краски сыплются в пепел, оставляя в серости лишь смерть.       Побрацкий снова встречает Антона. Его бургундский шарф слегка намок, а всегда спокойные золотые глаза, вдруг блестели, подобно мёду на солнце.       — Дмитрий, надеюсь, что вы искренне не будете против, если я вас подвезу, — куда тише и бестактней, но шатен почему-то только сейчас соглашается на просьбу старого заклятого врага своего больного сознания. И дело не только в том, что до общежития ехать больше семи километров, а денег даже не хватает на проезд. — Нам надо поговорить. Прошу, давайте поговорим.       Побрацкий недовольно идёт за ним. Но идёт, даже не думая остановиться. И никто не подтвердит потом, что это не выдумка, а прошедшая действительность, промелькнувшая в сознании на миг и через миг исчезнувшая.       Какое безумие! Чтобы Шашлык и сам лез к Антону в машину. Думается, ему не поверят, даже если просто попытается об этом рассказать. Тем лучше. Этот разговор куда нужнее Олеже, чем ему. Вот только тряпку не по назначению он пока не использовал, так что будет много призрачных слез и розовых соплей.       И причудливым узором засверкали речи Антона, донельзя больного собственной виной. И лицо, расколотое трещиной недовольного рта, вдруг улыбнется. И ознобом, то в жар, то в леденяющую вьюгу брошено тело, взлетела душа. И нескудеющая сила затмила увяданье.       — Я же говорил, он не убийца! — Страшно угадать в совершенно незнакомой улыбке облегчение, а ещё страшнее услышать голос, больно резанувший по уху от того, перед чьим памятником ты едва ли не признался в любви…