Сумасшедшая

Она как и тысячи раз до врывается в его жизнь, подобно взбалмошной алой комете, сметает нахер все принципы, роется в холодильнике и пьёт из горла пиво, которое он оставил на выходные. Чанбин позволяет наступать на себя, топтать высокими каблуками босоножек и убивать одним только взглядом из-под накрашенных ресниц за пределами жёлтых очков. Ёнбок — его друг и, к слову, полицейский — говорит, что его кузина та ещё бестия, а Бину кажется, что она просто сумасшедшая. Чан разрывает его на клочки и даже не знает об этом. Сердится на бывшего в поисках будущего, назначая Бина не нынешним, но рубашкой для сминания в порыве злости. В её глазах — целый океан чувств, многие из которых она прячет глубоко в себе, не позволяя тем выплёскиваться наружу, и Бин давно уже потонул. — Уёбок он, — бурчит, бухаясь на кровать и закидывая на Чанбина свои ноги в чёрном капроне, а он не прочь самую малость насладиться прикосновением к округлостям бёдер — как истинный бро, конечно, которому Чан изливает душу по паре глотков на тёмное крепкое. Они уже лет десять как знакомы, Ён Бину за это время столько поджопников надавал, чтобы тот шаг вперёд, а он на месте топчется, не хочет разрушать то корявое и дружеское, что у них есть с Чан. — Хочешь, морду ему отреставрирую? На его кровати Двэкки соседствует с кассетной магнитолой из-за любви Чан к старью, пачками чипсов и бутылкой с кока-колой. Девушка машет рукой, допивая, ставит банку у кровати и откидывается на подушку, которая свисает на треть. — Я ему сама пиздец устрою, выебу морально и заставлю дерьмом подавиться. Он такой придурок, почему ты мне не сказал? — горький вздох и заломленные брови. — Биннааа, у него любимый айдол — Пак Чонхи, причём он мне это серьёзно заявил. Ааа, срань! Представляешь? Пак! Чонхи! — А что, он реально песни пел? — Бин не догоняет совсем, а она отмахивается: — Ооой, скройся! Ещё и пинает его — несильно, самую малость. Бину кажется, что её образ, стиль, желание жить в отрыве — для себя, застряв на пару десятков лет назад во времени, мало кто поймёт. Эти, что вокруг, не могут догнать, а потому бросают. Или она бросает их — жёстко и не оборачиваясь на принципы, но это не отменяет того, что Чан ищет напрасно. Надо не по сторонам смотреть, и он бы давно забрал её и оставил у себя, но боится, что это не взаимно. Как в сопливых подростковых фильмах, а ему уже двадцать шесть. — Биннааа, а я правда похожа на Мону Лизу для отбитых? — Чего? Он вообще не может себе представить, как это, а Чан вздыхает, трёт глаза так, что тени размазывает. — Сынхун сказал. Я его послала, а он заорал, что я припадочная и Мона Лиза для отбитых. — Да он интеллигент! — хрюкает Бин, отводя взгляд. — Охуенная ты. А Сынхун — ссыкло. Так мне мордой его заняться или как? — Обойдётся. Он у меня Ауди свой оставил, кстати, буду кататься. — Неплохо ты устроилась, — хмыкает Бин, а самому обидно, потому что у него только велик, хорошо, не трёхколёсный. — Вот завтра увидишь, он будет выть и рожей о землю биться. А я ему фак и пешим до Хуесосово! Чанбин просекает, что что-то не так, ему бы ещё парочку вопросов задать, но он молчит, только смотрит, как Чан раздирает упаковку и с удовольствием поедает чипсы. — Потом пойдём гулять? Погода пиздец отличная, — хрустя, предлагает она. А Бин даже на луну ради неё, ебанутой, готов. *** Ранним утром Чанбин глаза продрать не успевает, а ему уже звонит Ёнбок и сообщает о том, что Чан разбилась на выезде из города. Никаких уточнений, просто по факту, он на работе, а у Бина в голове мысли одна другой жутче. Он хватает велосипед и мчит, как подорванный, молясь всем богам, в которых не верит, чтобы эта сумасшедшая жива оказалась. Понимает же, что не выдержит, что сам сдохнет, если не для кого будет дышать. А Чан — это ж целый мир, дурной, конечно, зато такой охуенный. И иной искать — время потратить впустую. Шестнадцать минут — его новый рекорд, и он побьёт его ещё тысячи раз, если это будет ради неё. Ещё издалека примечает серебристую Ауди, впечатавшуюся носом в опору моста. Перед глазами темнеет, и Бин едва успевает затормозить. Сердце с разгона и по рёбрам ведёт отчёт до собственной гибели, ноги отказываются идти дальше, и он стоит минут десять так, не решаясь поднять взгляд. И пиздец, как же загорается всё внутри, когда Бин замечает её. Взлохмаченная, сидит в полицейской машине, выставив ноги из салона и обняв себя, покачивается, пока парень в форме разговаривает с ней, жонглируя ручкой. Очков нет, на лице синяк, рука перебинтована, ещё и майка порвалась, но Чан даже не прикрывается. Трёт щёку и чего-то там объясняет, а Бин кидает велосипед и несётся к ней, грозно рыча. Как эта дура цела осталась, вообразить сложно. Чан встречается с ним взглядом, и весь накопившийся страх синтезируется в одно мощное: — Ты нормальная, ебанутая? Или что? А она тут же выставляет фак как ценник за всё хорошее, что Бин успел для неё сделать. Он взбешён, и полицейский, которым оказывается Хёнджин, отходит в сторону, чтобы только не под раздачу, потому что знает обоих. Наверное, только это его и спасает столь долгое время. — Ты свихнувшаяся! Поехавшая! Куда ты мчалась, а? Куда? — на расстоянии вытянутого предплечья. — А ты еблан! — она подрывается с места, грозно пыхтя, и болезненно кривится, прихватывая пострадавшую руку. — Дура! Захотела ради него угробить себя? Давай, я на похороны не приду, сделаю громадную вывеску, где напишу, что ты дура отбитая! У неё губы трясутся, строит из себя храбрую, но тоже пиздец как испугалась, видно же. И всё пытается выглядеть крутой, чтобы не раскусили, что там внутри. — Ну и пошёл ты! — Ну и пойду! Она не отводит взгляд, дышит тяжело, а потом садится на асфальт и начинает реветь, закрывая ладонью лицо. У Бина сердце на куски, боль в межреберье и желание защитить её ото всех, особенно от себя самой. В порыве безысходности ерошит себе волосы, сцепляя зубы, и наконец подсаживается рядом, одним хлопком прибивая Чан к себе. — Ну и хуй с ним, не достоин он тебя, ясно? Она ревёт недолго, с всхлипами и подвываниями. Хёнджин приносит бутылку с водой, пока Ёнбок где-то в стороне тусуется. Тоже наверняка озлобленный на долбанутую кузину. — А кто достоин, кто? — Чан едва ли не орёт, а Бину надоедает это непонимание в её лице. — Я! Ты же от меня так и не ушла. Что? Хочешь сказать, не подхожу? Брось! Я ещё готовить умею, тебя на руках до столба дотащу, и вообще где ты круче найдёшь? Влажное пятно её слёз на ткани рубашки. Дура дурой, зато самая охуенная, с такими огоньками в глазах, что все звёзды затмят. — А ты потянешь? — шмыгает носом, вытирая глаза его рукавом, а Бину и не жалко совсем. Он вообще может в одних шортах остаться, если ей так надо. — Ну, до этого же справлялся. — Пиздец отбитая! — над ними склоняется Ёнбок, и глаза его горят яростью. — Что это было, ты, припизднутая? — Ты как с нуной разговариваешь? — Чан готова встать, но Бин обнимает крепко, не давая вырваться, даже гладить начинает, успокаивая. Ёнбок отступать не собирается: — А ещё бы немного, и не осталось бы у меня нуны! Ты! Я с тебя поседел весь! — Это краска! — Чан орёт, растирает слёзы и сопли, и Бин вытирает ей лицо рукавом, поддавшись порыву. Ёнбок цыкает, садится на корточки по другую сторону от кузины. Раскрасневшийся, злой, он часто дышит, не в силах успокоиться. — Ты же понимаешь, чем это обернуться может? Машина его теперь что? Где деньги брать? Хорошо, себя не угробила, а это? — продолжает, похоже, не собираясь останавливаться. — Я заплачу́, — от Бина так и прёт уверенностью за километры. — Чем, блядь? Почку продашь? — Да не надо ничего платить, не надо! — Чан сморкается, смотрит букой. — Он мне сам её подарил, пидорасина. На месяц отношений. — В смысле? — в унисон на два голоса. Бину кажется, он сдохнет, не дожив до вечера, и никакого счастливого будущего с Чан не будет, потому что она угробит его сейчас. — А пусть знает, что мне нахуй не всрались его подарки! И он сам! И вообще пусть катится, уёбок, я и без него проживу! Бин стискивает её плечо, Чан охает и замолкает. Ему заорать хочется и придушить эту долбанутую, но приходится терпеливо молчать, скрипя зубами. Ей и без того досталось. — Блядь… Ты из ума выжила, дура такая! — Ёнбок хватается за голову. — А если бы ты разбилась? Что бы делал я? А родители твои? А вот он? Палец тычет в грудь Бина. Чан зло сопит, но ни слова не говорит. Может, прониклась? — Надо выпить, мне надо выпить и забыть… И даже на глаза мне не попадайся эти дни! Теперь палец Ёна перемещается на неё. — Устроила цирк с конями, как только ума хватило! Он поднимается, разминая ноги, морщится и уходит, оставляя их одних. Херово. Голова никакая, мысли в говно, хочется милого и уютного, а не выходит. — Прости, — бурчит Чан спустя время, — но я правда хотела, чтоб ему херово… — А херово нам. А ему плевать будет, понимаешь? — вздох, обеспокоенный взгляд на пострадавшую руку. — Может, в больницу? — Давай к тебе? Бин ругается себе под нос, но поднимается сам и поднимает её. В голове — раздрай, солнце под веками и больно в груди за неё, такую отбитую. Хёнджин уверяет, что ребята справятся и без них. Он точно хочет, чтобы они свалили, потому что если по отдельности — пиздец, то вместе вовсе ядерная смесь получается. На глаза вновь попадается Ауди. Что было бы, если?.. Он трясёт головой, подбирает велосипед и кивает девушке: — Садись, придурошная. Едем ко мне, боевые раны обработаем. — Бинна? — Что? — Ты мудак. И я пиздец как тебя люблю. Он отводит взгляд, усмехается. Чан — самая ебанутая и самая охуенная в мире. И как вообще без неё жить теперь можно? — Я тоже.