ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Стасов Владимир Васильевич, музыкальный и художественный критик, архивист, идейный вдохновитель «Могучей кучки». Римский-Корсаков Николай Андреевич, композитор, мичман, член «Могучей кучки». Кюи Цезарь Антонович, критик, композитор, член «Могучей кучки». Бородин Александр Порфирьевич, композитор, химик, член «Могучей кучки». Заремба Николай Иванович, преподаватель теории музыки и директор Санкт-Петербургской консерватории. Рубинштейн Антон Григорьевич, композитор, основатель и директор Санкт-Петербургской консерватории. Мусоргский Модест Петрович, композитор, член «Могучей кучки». Балакирев Милий Алексеевич, композитор, основатель «Могучей кучки». Чайковский Пётр Ильич, композитор, ученик Зарембы и Рубинштейна. Ларош Герман Августович, музыкальный и литературный критик, композитор, товарищ Чайковского по консерватории.ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Библиотека Стасова. Комната с невысоким потолком, в углу рояль, повсюду разбросаны ноты. В центре комнаты две тумбы, за которыми кричат друг на друга товарищи по ремеслу, вида приличного, но взъерошенного.Явление I
Римский-Корсаков, Бородин и Мусоргский за одной тумбой, Рубинштейн, Чайковский и Ларош — за другой, Кюи с тетрадкой и пером сидит между тумб и наблюдает, Стасов за отдельной тумбой следит за порядком. Самый разгар спора. Римский-Корсаков (поправляя очки). Нет, это невыносимо! Решительно невыносимо! Кюи (не отрываясь от бумаг). Вы, Николай Андреевич, погодите, ваша персона весьма витиевата. Римский-Корсаков (возмущённо). От вас ли мне об этом слышать, Цезарь Антонович!.. Бородин (тихо). Друзья, у нас нет шансов, если мы поссоримся внутри содружества… Стасов (крепко нахмурившись). Устроили балаган! Зачем вопить? Выскажите каждый своё, решите и разойдитесь! Заремба (Балакиреву с осуждением). Я, как преподаватель, тоже хочу высказаться! Я, как и вы, за Россию, за русское искусство, навеянное древностию и тем, что называется народная традиция! Но что вы делаете! Придумали! Хотят, чтобы русский народ пел по указке людей необразованных! Мало! Не только всего лишь необразованных, а отказавшихся от учения и не знающих законов священных, незыблемых, про грех прародителей и греха искупление не ведающих! И им мы должны доверить голос народный? Нет, я отказываюсь, я решительно против! Стасов (хмурясь и не давая Балакиреву ответить). Не думали вы о том, чтобы дать дорогу новаторам? Погрязли в болоте своего консерватизма и радуетесь, когда на русский пьедестал ставят какого-нибудь немца, ничего не смыслящего в душе России, но зато до чёрта образованного! Вот, вот предел вашего совершенства! Вот он, ваш идеал! Сухарь вы, Николай Иваныч! Заремба (задыхаясь от злости). Да вы!.. Да вы!.. (не выдержав, отходит от тумбы.) Рубинштейн (размахивая руками). Да вы, неучи, тунеядцы! Как можно говорить о музыке, об обучении, когда не знаешь, какая такая эта сонатная форма! (развернувшись к Балакиреву.) Что вы, господин Балакирев, не отличите главную партию от побочной, потому что не знаете названий, а? (смеётся.) Мусоргский. Только глупец кичится знанием названий! Творить может каждый и не нужно для этого иметь консерваторию за плечами! Именно потому мы и открыли школу, доступную для каждого! Не должно быть границы: богат ты или беден. Музыкой заниматься может каждый! Своей музыкой мы только доказываем это! Балакирев (хлопнув Мусоргского по плечу). Браво, Модест! Чайковский (с листком в руках, крайне взволнованно, Мусоргскому). Нет, это непозволительно! Это мусор! Уродство! Ваша музыка, она… Она годится только чтобы отравлять человеческий слух! И вы ещё смеете называть себя последователем великого Глинки! Вам стоило поучиться гармонии, а не надеяться на свою интуицию, которая, к слову, у вас ещё хуже, чем ваша музыка! Ларош (отталкивая Чайковского за локоть). Пётр Ильич, у вас нервы слабые, поберегите себя. До удариков доведёте своей истерикой. Успокойся, Петя. Чайковский (уверенно). За искусство бьюсь, Герман Августович! Себя не жалко, жалко публику! (вздыхает и отворачивается.) Мусоргский (злорадно улыбаясь). И до чего ж нежные! До чего ж белорукие! Народа вы не знаете, не ходили, не видали, души его не чувствовали! Чайковский (вспыхивая и вырываясь из слабой хватки Лароша). Это я народа не видал? Я?! А вы, небось, по народу учёный! Доктор народных наук! Всё про него знаете! Ни одного музыканта, все учёные! Ларош (снова хватая Чайковского за руки). Пётр Ильич, перестаньте, поберегитесь. Бородин (хватая Мусоргского за плечи). Модест Петрович, погоди… Мусоргский (вырываясь). Уж побольше вашего хаживали! Забыли вы истинно русское, искреннее, широкое и беспощадное! Вспыхнет народный бунт, поднимется!.. Бородин (оттаскивая Мусоргского от тумбы). Тише Модест Петрович, тише, ты в своё уходишь. Чайковский (в последний раз вырываясь к тумбе). Вот, вот чего они ждут! Бунта! Да разве у Глинки народ бунтовал?! До безумия дошли, до революции! На учение покушаются да на государя! Не веселится у них народ, жизнь не празднует! Они страданием народным упиваются! Ларош (утаскивая Чайковского едва не плачущим). Помилуйте, Пётр Ильич, стоит ли? Мусоргский (сверкая яростью в глазах). У вас что ли народ веселится? У вас что ли жизнь празднует?! Уныние — грех! Знали вы, что вся жизнь ваша — грех? Бородин. Модест Петрович! (насильно оттаскивает его от тумбы и уводит на время из залы.) Мусоргский (пытаясь вырваться). Пусти, Александр Порфирьич, пусти! Бородин. До драки дойдёт, Модя… Мусоргский. Пусть до драки! Слышатся крики и брань. Дверь в залу закрывается. Чайковский (как громом поверженный, бледнеет). Знаю, Модест Петрович… Ларош (уводит его от тумбы и опускает на стулья). Воды, дайте воды! Кюи записывает что-то в свой журнал. Стасов отходит к столу у стены, чтобы принести воды. Приводит Чайковского в чувства. Рубинштейн (в одиночестве, вдвое горячее). А что же вы молчите о том, что своих же учеников удержать не можете? Или сами вы к нам Николая Андреевича направили? Своих сил не хватило? Не справились с умом его? Римский-Корсаков (в сердцах). Ну знаете ли, Антон Григорьевич!.. Балакирев (жестом останавливая его, хмуро). Молчи, Николай Андреич. Антон Григорьевич думает, что не было в том твоего желания, чтобы тебе выучиться. Римский-Корсаков (горько). Знаете ли вы, Антон Григорьич, сколько мне Милий Алексеевич дал!.. Нельзя вам того понять, потому как вы не знаете его, не знаете, что это за человек, Милий Алексеевич, и не сможете узнать. Нет в вас возможности спуститься! Кюи вертит головой направо и налево, сидя посередине от тумб, следя за обеими сторонами. Рубинштейн (смеётся, машет волосами, лезущими в глаза). А мы вам ничего не дали, Николай Андреевич? Да уж, правы, я не опущусь до того, чтобы упрекать других корнями! И до предательства не опущусь, как вы теперь! Он много дал, а мы больше! Он вам учиться запретил, а вы к нему! (ударяет кулаком по тумбе, отчего Ларош, подходивший было, чтобы что-то сказать, вздрогнул и замер.) Стасов. Вот, вот оно — лицо всего Русского Музыкального Общества! Плюнуть в такое лицо и дело с концом! И это учитель? Учитель может разве попрекать ученика выбором? Может учитель бранить другого учителя? И это идеал, это эталон, к которому должны стремиться! Вы что ли мужику флейту дали? Или, может, вы музыку для народа сделали? Светские недоделы! Да он больше вашего учитель, этот мальчишка! Рубинштейн (поворотившись к Стасову). А кто идеал, вы? Не ваш ли брат помогал нам устраивать курсы? Против брата пойдёте? У нас с Николаем одно дело, а вы, меня оскорбляя, против своего брата идёте! Так грош вам цена, если так! Ларош (набравшись смелости и подойдя к стойке). Будто ваши учителя наших не бранят? Грехами не попрекают ваши народолюбцы, будто сами безгрешны? Как мальчишки в статейках своих и письмах не называют они учителей наших оскорбительными словами? И сейчас они будто молчат? Что ж вы их злобы не замечаете, Владимир Васильевич? Стасов. Оттого не замечаю, что искренне, от сердца говорят, не егозя! А вы, лгуны, так лгунами и отойдёте, коли не возьмёте в толк, что русская музыка имеет будущность, что её место первое и ведущее не только в России, но во всём мире, что будут Чайковский и Мусоргский на одной ступени народной любви и памяти стоять в веках! Кюи что-то записывает. Рубинштейн глубоко вдыхает, чтобы что-то сказать. Ларош (положив руку на его плечо, выходит вперёд, тихо). Где же солгали мы? В том, что без образования человек погибнет? Тогда и математику учить нет необходимости, разрушим школы! Человек не учился и другим учиться запретил, а себя учителем назвал, видано ли! Не лгал ли он им, когда говорил, что учиться не надо? Лжёт Пётр Ильич, когда говорит, что народ любит и понимает не меньше вас? Ну, отвечайте, лжёт? Балакирев, слыша о себе, отворачивается. Римский-Корсаков. Герман Августович, ведь это другая крайность. Так можно сказать, что лжёт весь земной шар, прав ведь я? (оглядывается в поисках поддержки, продолжает.) Что же, снести его до основания после того? Мне, как человеку… «Двух лагерей», очень не хотелось бы такой полемики… Посмотрите на бледного Петра Ильича, вспомните глаза Модеста Петровича, страх Александра Порфирьевича, огонь Антона Григорьевича, обиду Милия Алексеевича, ваше, Герман Августович, недовольство. Ведь вам тоже претят споры. Неужели музыку нужно делить? Неужели так необходимо закрывать её от людей, от народа? Нельзя ли поставить в один ряд с Глинкой, Алябьевым, Варламовым наших зарубежных товарищей, уже почивших и ныне здравствующих? Ларош (дружественно). И я ведь с теми же мыслями, Николай Андреевич. Да только… Мы хотим, чтобы по науке всё. Чтобы профессия была такая, композитор. А то будто и нет нас, одни инженеры да солдаты… (разводит руками.) Открывается дверь. Входят насупленный Мусоргский и ведущий его за плечи Бородин. Мусоргский (тихо). Точно нужно? Бородин (в тон ему). Точно. Мусоргский встаёт к трибуне с видом провинившегося ученика. Мусоргский (опустив голову, нахмуренно). Пётр Ильич, простите мне мои слова. Римский-Корсаков в одобряющем жесте кладёт ладонь на плечо Бородина. Кюи поправляет очки. Рубинштейн хочет перебить Мусоргского, но Ларош жестом останавливает его. Чайковский (поднимаясь и возвращаясь к трибуне). И вы меня, Модест Петрович. Мнения моего не изменю, но за грубость простите. (едва заметно улыбается и опускает взгляд.) Ларош (оглядывает кучкистов). А вы, Александр Порфирьевич, отчего не высказались? Бородин (смущённо). Извините, я… Я мало занимаюсь музыкой, всё больше химией, потому… Потому посчитал, что высказываться — просто с моей стороны невежественно. Спросите лучше Цезаря Антоновича. Рубинштейн в нетерпении дёргается и оборачивается к Кюи. Рубинштейн. А вы, Цезарь Антонович, что это всё пишете и пишете? Стенографируете, дорогой? Кюи (довольно). Верно заметили, Антон Григорьевич. Я, знаете ли, блестящий военный инженер, но и в музыке кое-что соображаю. Балакирев. Уж и сосчитать нельзя, сколько произведений нам подарил Цезарь Антонович, а уж сколько статей написал!.. Рубинштейн (смеясь). Да, пьески превосходные, детишкам на радость! В наше время так мало пишут для детей! А статьи! Своих же товарищей так изничтожить, для этого талант нужен! (грозит пальцем.) Стасов (сурово). Ну, хватит на том. Отзову статьи об вашем обществе, уж так тому и быть. (наставительно.) Только и вы, орлы, постарайтесь, ради русского начала, ради широкой души русской музыки. Не покиньте и не оставьте её сиротой. Сила в ней великая, народ объединяющая, весь русский дух в ней!Занавес.