Один закат, один рассвет

Лео не хотел туда ехать — до дрожи в коленях, до спазмов в горле, до отчаянного желания сказать: «Гори оно всё синим пламенем!» — хлопнуть дверью и закрыться в своей комнате на долгие, долгие годы… Лео не хотел вспоминать. Но даже здесь, в Сеуле, память царапала наждаком рвущиеся на лоскуты нервы, прижигая их каленым железом, ведь не отпускала его уже давно, очень давно, целых десять лет. Чувство вины не так просто выбросить из сердца, из души, как не выбросить оттуда человека, что возвращался по ночам кошмарами и затянул в депрессию, вызвал к жизни паническое расстройство всего одним поступком. Самым страшным поступком, что только может быть… Лео не хотел ехать в крошечный отель небольшого городка неподалеку, да и вообще уже десять лет как считал его сгоревшим, но директор компании настаивал на концерте, ведь за тот уже были заплачены огромные деньги, заказчик требовал выступления любимого артиста именно там, и выкрутиться не получилось, даже прикинувшись больным, ведь ему буквально выдвинули ультиматум: или выступаешь, или прощайся с карьерой в нашем агентстве, заплатив огромную неустойку, так что пришлось собирать вещи и ехать за город, к берегу прекрасного, чарующего озера, ставшего прибежищем диких уток, столь величавого, спокойного… омерзительно безразличного. А ее имя означало «драгоценное озеро», именно поэтому он и привез ее туда. В их последний день… Отель казался таким же, как прежде, разве что краска на бежевых стенах была куда более новой, а клумбы вокруг выглядели настолько вычурными, что зубы сводило от пафоса и надменности, а в свете закатного солнца, которое хотелось проклясть за его багряные переливы, они и вовсе выглядели пестрой насмешкой над небесами. Лео мысленно чертыхнулся, подумал, что закаты и рассветы попросту должны исчезнуть, — догореть, догореть, догореть! — припарковался у входа, закинул за спину спортивную сумку и бросил ключи швейцару в малиновой ливрее, удивительно стойко переносившему жару, даже не потея. Одна ступенька, вторая, третья — хотелось занять мозг хоть чем-то, лишь бы память не возвращалась в прошлое, сминая сердце, вырывая его из груди, растаптывая… Тогда тоже был июнь, месяц после его дебюта с группой, месяц невыразимого счастья, обернувшейся невыносимой болью. Месяц самых страшных решений, исказивших все последующие годы. Месяц, поставивший точку на его личной жизни — сближаться с женщинами не хотелось, мимолетные интрижки проносились мимо, как песок сквозь пальцы, просто ради того, чтобы хоть на несколько недель заполнить давящее одиночество, вот только вскоре «отношения» оставались в небытии, ведь сердце рвалось прочь, туда, в жаркий июнь, в солнечное лето, в крошечный недорогой отель, номер в котором мог себе позволить начинающий певец, только что дебютировавший и получивший свой первый полноценный гонорар… Лео тряхнул головой, выругался сквозь зубы и внезапно осознал, что стоит на самой верхней ступеньке и не может сделать еще один шаг вперед, просто не может. Паника затопила с головой, сердце забилось где-то в горле, ладони вспотели, слезы навернулись на глаза, и привычная ненависть к себе самому распахнула объятия, шепча: «А ведь здесь такое глубокое озеро! Она говорила, что в нем можно утонуть, а ты смеялся в ответ, но думал, что если она утонет, тебе придется утонуть следом. Так почему же ты не утонул?!» — Твою мать… — злой удар кулаком по двери, но та даже не скрипнула, весело скалясь на него покрытым морилкой ароматным темным деревом. А швейцар стоял безмолвно, недвижимо, вглядываясь в горизонт, и казался каким-то совершенно неправильным, искаженным, чуждым… Здесь всё было неправильно! Этот чертов отель сгорел десять лет назад дотла из-за отвратительной системы безопасности, вспыхнул, как спичка, и исчез за пугающе короткое время! Так какого же черта сейчас он стоит под таким же палящим солнцем, скалится на небо беседкой с соломенной крышей и ухмыляется ему зеленью, обвивающей стены фасада?! Совсем такой же, как прежде, только новый. Кто, черт побери, додумался отстроить здание по чертежам прошлого, ничего в них не изменив?! Лео хотел было развернуться, отобрать колючи у замершего без движения швейцара, и рвануть назад, в душный грязный Сеул, где выхлопные газы спасли бы от этого нежного бриза со стороны озера, от чистого воздуха, царапающего легкие едким наждаком острой вины, но телефон вдруг завибрировал, и Лео, вновь выругавшись, ответил. Менеджер интересовался, добрался ли он до места, напоминал, что заказчик настаивал на ночевке в отеле и выступлении с самого утра, когда подвезут реквизит, вот только отвечать не хотелось — хотелось запрыгнуть в машину, вжать педаль газа в пол и… «Интересно, в озере теплая вода?» Он тряхнул головой вновь, слова менеджера прокатились по нервам лавиной ненависти и смазанной ярости — ему вновь угрожали разрушением карьеры, если не выполнит условия договора, ведь агентству очень щедро заплатили. Только вот кто? И зачем этот таинственный человек решил вернуть его именно в этот крошечный отель, если мог заплатить столько денег просто ради выступления артиста на своем дне рождения? Мысли путались, рвались прочь из головы, ведь паника поднимала голову и въедалась в душу грязной ржавчиной отчаяния. Лео не хотел здесь быть, просто не мог… Но должен был. Он уже уничтожил сам себя один раз ради карьеры, повторить это, выбросив эту самую карьеру, свой «бесценный приз» в пропасть было бы попросту… кощунственно. Особенно здесь, в этом склепе несбывшихся надежд. Почему она его оставила?.. — Лео, давай, возьми себя в руки и ответь! Что ты молчишь? У тебя всё в порядке? Ты так отчаянно не хотел туда ехать, но не объяснил почему — может, всё-таки скажешь, что происходит? Взволнованный голос прямо над ухом заставил дернуться, сморгнуть, развернуться на каблуках и, хлопнув дверью, ворваться в просторный светлый холл. — Я на месте, прости. Только мне нехорошо, очень нехорошо. Болезнь… явно усилилась, надо принять таблетки. Извини, перезвоню. Он отключился резко, озлобленно, практически остервенело, вжимая палец в экран смартфона так сильно, что тот чуть не треснул. Стало немного легче, в конце концов, Хакён всегда говорил, что лучший способ справиться со злостью — выплеснуть ее, и тот действительно работал, только вот хотелось разрушить весь этот чертов отель до основания, вместо того, чтобы ломать собственный мобильник, но разве он может? Если только взять спичку и… Сдавленный смешок, которого он сам испугался. Это не его голос, черт побери! Совсем не его! Да что с ним делает это место… А впрочем, оно всего лишь вызывало на свет самое страшное воспоминание, всего лишь разрывало сердце острейшим чувством вины, всего лишь заставляло погрузиться в пучины собственного отчаяния, из которого столько лет вытаскивали друзья… Говорят, на годовщины всегда больнее всего, а ему еще и пришлось приехать в место, поставившее на его счастье точку — какое уж тут «психическое здоровье»?.. Он глубоко вдохнул, как учил психотерапевт, медленно выдохнул, считая, снова вдохнул, за плотно смеженными веками начало светлеть, нервы постепенно успокаивались, мышцы расслаблялись, сердце перестало пытаться пробить грудную клетку. Лео кивнул собственным мыслям: «В конце концов, всё не так уж и плохо. Просто отработаю концерт, сяду в машину, уеду и больше никогда не вернусь. Да и дата не та! Чего я так завелся? Это просто совпадения. Она… она ушла первого июня, а сегодня девятое. Всё нормально. Всё хорошо. Я просто перенервничал, вот и паникую, но надо брать себя в руки, иначе не получится выступить, а она бы точно хотела, чтобы я пел красиво». Натянув на лицо едва державшуюся улыбку, Лео подошел к стойке регистрации и протянул паспорт. Бледная девушка невыразительными, пустыми карими глазами посмотрела на документ, вздохнула и принялась рыться в стопке каких-то бумаг. — Имя? — Чон Тэгун, — резко, пренебрежительно, почти грубо — отношение персонала ему совершенно точно не понравилось, и Лео привычно выбрал заносчивую линию поведения, которую Хакён неизменно называл «дурацким ненужным щитом». Со щитами жить было проще, по крайней мере, так казалось, а кто прав… в конце концов, это было неважно, ведь правда у каждого своя. Вот только администратор не обратила внимания на надменный тон и, что-то вычитав в бумагах, безразлично кивнула, записала имя в какую-то графу и протянула единственный ключ, висевший на стойке за ее спиной. — Пожалуйста, комната двести три, второй этаж справа. Вы в списке приглашенных, так что… Он не слышал ее. Просто не слышал. «Комната двести три!» — звенело в голове на разные голоса. «Комната двести три!» «Комната двести три!!!» «Какое хорошее число. В сумме дает пятерку, а я люблю эту цифру! Специально выбрал?» Лео дернулся, как от пощечины, и вцепился в собственные волосы. Боль отрезвила, прогоняя из памяти так некстати вспыхнувший в ней звенящий, лучистый голос. Она так радовалась этой поездке, так смеялась, всё казалось самым сказочным подарком, ведь она думала, они едут праздновать его долгожданный дебют, потому он и выбрал столь сказочное, волшебное место, пришедшее из ее мечты, мечты девчонки из бедной семьи — невероятной девушки, такой нежной, женственной, воздушной, будто переливы северного сияния в безмолвной тьме… — Только не этот номер! «Да, я специально выбрал его тогда!» — Я не могу там спать! «Да как можно вообще в него заходить?!» — Дайте другой, любой, хоть кладовую, что угодно! — Мест нет, все забронированы, второй этаж и вовсе выкупил для гостей юбиляр, а гости уже приехали. — Тогда я буду спать прямо тут! Девушка апатично пожала плечами: — Поменяйтесь с кем-нибудь из гостей. Всего-то. Я не могу за вас просить их обменяться, а вот вы можете подняться, оставить вещи в номере и пройтись по соседям, возможно, кто-то будет согласен на обмен, ведь номера у нас одинаковы. Лео шумно выдохнул. Паника и ненависть вылетели из души, будто воздушный шарик проткнули шилом. Что ж, всего-то надо попытаться уговорить какого-нибудь богача поменяться местами. Всего-то. Он справится, обязательно справится, не зря столько лет оттачивал актерское мастерство, сейчас только придумает убедительную сказочку о том, почему не может остаться в том номере… К горлу подкатил спазм, глаза отчаянно заморгали, разгоняя надоедливые слезы, дыхание сбилось. «Да черт побери, это всего лишь номер в гостинице! Нечего так паниковать! Она права, просто надо попросить соседей об услуге, и всё будет хорошо… Хорошо. Хах. Ничего уже хорошо не будет, тем более, в этом месте. Только вот я живу, и неплохо живу дальше, несмотря на всё произошедшее. Стал довольно известным, заработал много денег, не женился, но сейчас мне этого уже и не хочется, как-то ушла та мечта. Ушла следом за ней, хлопнув дверью…» Хлопок по щекам, болезненный, отчаянный, изо всех сил, и налившиеся кровью щеки отозвались резкой болью, вот только девушка с пучком в темно-серой униформе не прореагировала, будто его здесь и вовсе не было. «Не нравится мне всё это… Если бы не директор, уехал бы, не раздумывая!» Схватить ключи, промчаться к широкой лестнице, не обращая внимания на кадки с какими-то высокими зелеными растениями, картины в дорогих рамах, атласную отделку бежевых стен, будто пришедшую из фильмов о дворцах — всё здесь буквально кричало о роскоши, хотя снаружи здание выглядело совсем невзрачным, вот только прежде внутренне убранство было совершенно иным, и это хоть немного успокаивало разошедшиеся нервы. Лео в который раз за вечер чертыхнулся, взлетел по ступенькам на второй этаж, промчался по темному коридору, не освещенному даже светом ламп, и буквально на автомате добрался до нужной двери, ведь память вела тело лучше любого навигатора, хотя казалось, что детали давно стерлись из нее, будто кинопленка выцвела от времени и палящих солнечных лучей. Номерок сиял золотистым овалом с черными цифрами, такой красивый, свеженький, будто вчера отчеканенный, и Лео невольно поежился — он был точно таким, как тогда… «Если обстановка окажется как прежде, я просто развернусь и уеду, и плевать на всё», — пролетело в опустошенном разуме. Ключ вошел в замочную скважину, нехотя повернулся, дверь беззвучно распахнулась. Он едва различимо улыбнулся. «А раньше скрипела. Неидеальная подделка, слышите!» Он не знал, к кому обращается, да это было и не важно, в конце концов, какая разница, кто построил этот чертов дом? Надо лишь переждать одну ночь — заснуть всё равно не выйдет, но посидеть над книгой в телефоне — почему нет. Сколько их было, таких вот бессонных ночей? Не сосчитать… Так одной больше, одной меньше, какая разница? Лео вошел, зажмурившись, но просторная темная комната совсем не напоминала о прошлом. Напротив, всё здесь искрилось богатством и роскошью, сияло великолепием и помпезностью, будто он попал в какое-то невероятно дорогое кино с шикарными декорациями. «Главное, не как раньше», — промелькнуло на задворках сознания, и сумку бросили на заправленную бежевым шелком кровать. Бежевый цвет вообще здесь доминировал, как и во всем отеле, и резная деревянная мебель темными пятами расчерчивала тканевое бежевое безумие. Обитые атласом стены с мелким цветочным узором, совсем редким, но таким непривычным, две массивных тумбочки возле двуспальной огромной кровати, вычурный торшер у приземистого кресла подле окна, прекраснейшие репродукции известных картин в золотистых рамах — всё это раздражало, злило, и он сам не мог понять почему, вот только сейчас его всё злило, так что, наверное, подобное отношение не было нонсенсом?.. «Как в гребаном дворце!» — пронеслось галопом по спутанным мыслям, и Лео вдруг замер, как замерло его сердце. «Я так люблю дворцы! Всегда мечтала побывать в каком-нибудь невероятном, вроде Букингемского! Это моя мечта, только не смейся… Эй, ну я же просила!» Заливистый смех прошлого, искристый, лучистый, два совсем разных голоса, сплетающихся изящной вязью в единый узор. Они затихли где-то в памяти, и тишина опустилась на слух раскаленным добела молотом кузнеца, забывшего, что именно должен класть в печь. Лео пошатнулся. Пальцы вцепились в волосы, ноги подкосились, он впился руками в тумбочку, сбив стакан на пол. Тот разбился с громким лязгом, разрывая тишину на сочащиеся кровью лоскуты, и внезапно Лео услышал, как что-то закапало. Тихо, размеренно — кап, кап, кап… Он поёжился. «Да что за чертовщина тут творится?! Кто отстроил этот отель, зачем?! Чтобы свести меня с ума? Ее тайный фанат-миллиардер? Да чушь! Ее не любили в нашем институте: отличница, но замкнутая, необщительная, крайне исполнительная, но совершенно одинокая, не умеющая общаться с людьми. Мы даже не пересекались три года, хотя учились в одной группе, ведь я тоже был необщительным. А потом… потом…» Соленая влага брызнула из глаз, такая горячая, живая… ядовитая. Мужчины не плачут! Айдолы — тем более, ведь они должны веселить толпу, даже если только вернулись с похорон собственной жизни! Да? Да?! Ведь да?! Кап. Лео дернулся. По телу прокатился мышечный спазм, сердце забилось где-то в горле, разум заполонили картины, коих он никогда не видел: длинные черные волосы, разметавшиеся по белой глади ванны, тонкие пальцы на бортике, прозрачная вода, медленно капающие из крана капли… Почему тогда кран в этом номере подтекал, почему Лео не смог его полностью закрыть, почему он… почему он подтекает сейчас?! Кап. Рвануться в ванную, где свет зажигался автоматически, как и в комнате, увидеть совершенно невероятную, дорогую сантехнику из фильмов о миллионерах, надавить на ручку крана, удостовериться, что тот больше не подтекает, выбежать, схватить сумку, обернуться… Кап! Сумка выпала из рук, пальцы задрожали, Лео дернулся, как от пощечины. Кто-то рассмеялся за стеной, весело, искристо, словно солнечные зайчики по первому снегу… Он знал этот смех. Он, черт побери, знал этот смех! Рвануться к двери, дернуть ее изо всех сил… Осечка. Дверь не поддавалась. Рывок, еще один и еще, толчок, подкатившая к горлу истерика. Да черта с два он сдастся! Плечо врезалось в дверь со всей силы, а затем еще раз, и еще, и вновь, вот только цельное дерево смеялось над попытками жалкого человека выломать его, как смеялся и слишком прочный замок. — Твою мать! Открывайся, чтоб тебя! Удар, глухой, гулкий, разнесшийся по комнате мерным гулом. Лео тряхнул головой, и сквозь пелену тумана в мозг ворвалась первая рациональная мысль — телефон! Надо всего-то позвонить менеджеру, сказать, что здесь творится какая-то чертовщина, попросить забрать… Рывок к сумке, отчаянный, болезненный, будто ее могли отобрать в любой момент, набор номера, гудки. Голос на том конце провода едва зазвучал, а Лео уже сорвался на крик, но динамик сухо, безразлично отчеканил: «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети». И мерные гудки — снова. А затем тишина. Лео нажал «отбой», медленно опустил руку, осторожно потянул носом воздух. Запахло гарью. — Не надо… — сорвалось с губ едва различимо. Кого он просил? Кого умолял? И о чем? Оставить ему жизнь? Но зачем? Ах, да, ведь ему нравилась его жизнь, за исключением одного слишком важного пункта, но с ним давным-давно примирились, и казалось, даже сердце не слишком болело, даже первого июня каждого года уже не так сильно накрывало, как прежде… Лео не против был жить, уже не против, вот только здесь, в этот памятном склепе прошлого, возвращалось и отчаянное желание уйти… за ней следом. — Не надо, пожалуйста… Бам! Картины содрогнулись от резкого удара, Лео дернулся, вжал голову в плечи, накрыл ее руками, сжался в комок и сдавленно завыл на одной ноте. Значит, вот так, да? Она пришла за ним, пришла отомстить, а может, вернуть его себе?.. Нет, отомстить, он точно знал. Да и было за что, ведь это он виноват, он во всем виноват… Он тогда уехал, оставил ее одну, потому что менеджер позвонил, а ведь… Но ведь она сама хлопнула дверью и крикнула: «Убирайся на свою поганую фотосессию или куда ты там едешь!» Она сама согласилась, чтобы он ушел! «Разве?» — Я не хотел уходить… — АХАХАХА! Лео рванулся в сторону, врезался в тумбочку, графин с водой упал на пол, громкий лязг пронесся по комнате, не в силах перекрыть бешеный, дикий, надрывный, истошный, совсем незнакомый хохот. И всё же это был ее голос, ее. Но… он был чужим. Чуждым. Что с ней сделали, зачем, почему?! Кто?.. И разве могла бы она, его маленькая добрая звездочка, сотворить с ним такое?.. Смех затих так же внезапно, как и появился, а входная дверь вдруг скрипнула. Лео резко обернулся. Темнота коридора скалилась на него мрачной, пугающей чернотой, и выходить туда совсем не хотелось… «А ведь здесь всего второй этаж», — прозвенело в висках спасительной трелью, и ноги сами понесли тело к окну. Шторы в сторону, ручку вниз… Окно не поддавалось. Раз за разом его пытались открыть, но мерзкий механизм отказывался подчиняться, а в следующую секунду в стекло полетел торшер. Лео со всей силы ударил деревом по прозрачной преграде, мечтая лишь об одном — убраться отсюда куда подальше, а главное, подальше от ее голоса, ставшего таким чужим, незнакомым, противоестественным… «А она ли это вообще?» Мысль растворилась в непонимании. Стекло было целым. Колени задрожали, пальцы заскользили по гладкой поверхности, всё быстрее, всё судорожнее ощупывая ее, как всё надрывнее шептал срывающийся тихий голос всего одно, самое страшное слово. «Нет». «—А может, плевать на контракт?.. — Нет». Нет, нет, нет, нет!!! Ты сам всё разрушил, сам уничтожил, са-ам!.. Рвануться к двери, буквально выбить ее, помчаться по коридору, такому темному, пугающему, мрачному… Когда успела наступить ночь? А ведь за окном тоже было темно! Какого черта! Почему здесь всё будто свихнулось?! «Стоп». Он остановился на лестничной площадке, вглядываясь во мрак. «Стекло могло быть пуленепробиваемым, смех пустили в записи, исказив знакомый мне голос. Точно, надо просто спуститься, осторожно, не упав, выйти и сесть в ма…» Осознание накрыло с головой — ключи остались у странного швейцара, ему их так и не вернули. По спине пробежал холодок. «А что, если это гребаная ловушка?» Кто-то тихо, раскатисто зарычал, Лео опустил взгляд. Из темноты на него, не мигая, смотрели два огромных, ярко алых, будто налитых кровью глаза. Комок вязкой, густой слюны прокатился по горлу, расцарапал его, упал в недра желудка, а в следующую секунду Нечто рванулось вперед, и Лео кинулся наверх. Мысли звенели нестройным крещендо, переливались с баса на сопрано, истерически смеялись и кричали, кричали, кричали… А гигантская псина, сотканная из тьмы, врезалась в дверь, захлопнутую прямо перед ее мордой. Лео осел на пол, прижимая дверь, будто боясь, что пес ее попросту выбьет, вот только… он не видел пса. Лишь смазанную черную тень. Может, это просто настоящая живая собака?.. Поверить, что ад разверзся прямо у тебя под ногами куда сложнее, чем свалить вину на простых смертных, мечтающих о твоей кончине. Веки налились свинцом, голова поникла, коснулась двери, марево перед глазами погасло, соленая капля сорвалась вниз… Кап!!! Лео вскочил, заозирался, рванулся в ванную, вырубил воду, посмотрел в зеркало и обомлел. Бледное, осунувшееся лицо, синяки под глазами, спутанные тусклые волосы — когда он стал таким? Когда?.. Ах, нет, постойте. Он был идеально выбрит, а вот отражение… — Хах. Ха-ха. Ха-ха-ха… Звон стекла разнесся по замершему в тишине отелю, и кружка с зубными щетками упала в раковину, осыпаемая дождем из искрящихся осколков. Нервно сглотнув, Лео поднял взгляд… Стекло было цело. Только сеть изящных шрамов мерзкой паутиной расползалась по амальгаме кровавыми сполохами. Трещины заливало алым, всё быстрее и быстрее, всё неотвратимее, и внезапно кровь потоком хлынула вниз, прямо в раковину, смывая все осколки куда-то в сток. Лео рванулся назад, поскользнулся на гладком кафеле и полетел вниз, прямо в ванную. Сгруппироваться из последних сил, приготовиться к боли… Той не последовало. Только мягкость. Свет погас. Он замер, не в силах пошевелиться. Тонкая белая рука, едва видная в полной темноте, но будто сияющая едва различимым неземным светом. Хрупкие пальцы на гладкой эмали. И ровный алый разрез, идущий от кисти до самого локтя. Кап… Кап. Кап!!! Он кинулся вперед, не думая, что творит, а крик застыл в легких, не сумев сорваться с губ и упасть на расползавшуюся по номеру мглу. В голове царила звенящая пустота, глаза слезились, роняя на пол никому ненужную влагу, а ноги неслись вперед, во тьму коридора, но стоило лишь открыть дверь и свернуть к лестнице, как тело застыло, не в силах пошевелиться. Кто-то, задорно подпрыгивая, бежал вперед, размахивая руками и напевая его первую песню. Кто-то в белом. Девушка с длинными черными волосами, такая женственная, легкая, будто неземная… светящаяся изнутри. Шаг вперед, еще один и еще, всё быстрее, надрывнее, на разрыв аорты, лишь бы успеть, догнать, поймать и на этот раз ни за что не отпускать!.. — Подожди! Подожди, умоляю! Я не хотел, ты же знаешь, боги, ты должна была знать, что я не хотел! Я! Не! Хотел! Уходить! Он домчал до тонкой фигуры, пальцы коснулись белой ткани… той не было. Ничего не было. Только тишина, мгла коридора да едва различимый свет луны в окно прямо над лестницей. Полнолуние. Она любила полнолуние… — Но ты ушел, — прямо в ухо. Мышцы свело спазмом, тело дернулось в сторону, а следующую секунду, не удержав равновесие, уже летело вниз, считая ступени ребрами, и боль сковала ядовитыми лозами, прораставшими в каждой кости, каждом органе, каждом нерве… Сдавленный хрип, тишина. Он лежал на площадке, соединявшей два лестничных пролета, и не мог подняться, а слезы падали и падали на пушистую ковровую дорожку. Алую. Как ее кровь… Лео закрыл глаза. Где-то вдалеке завыл зверь. Опустошение разливалось по венам пустотой одиночества, сильнейшим цианидом апатии. Она хочет его убить? Хах. Какая мелочь. — Я ушел. Думал, что поступаю как лучше, я всегда так думаю, черт побери… — монотонно, на одной ноте, едва слышно, но точно зная, что на этот раз та, кому десять лет хотели всё это сказать, услышит. — Мы встречались год. Целый год, но этого было так мало… Ты понравилась мне сразу, как я тебя увидел, на первой же лекции, когда тебя попросили ответить, и ты выдала какие-то невероятные данные, от которых даже профессор впал в шок. А все смеялись. Прозвали тебя заучкой, не подходили, сторонились, да ты и сама всех сторонилась — одинокая, в старых, но таких аккуратных вещах, всегда идеально подогнанных, хоть и донашиваемых за сестрами… Ты никогда не улыбалась, а я подумал, что надо просто развеселить тебя, но в ответ на мою шутку ты так зло посмотрела, что я не решался больше подойти, сам ведь был не из общительных. Три года. Мы потеряли три года… А потом нас назначили в одну группу по проекту, и ты буквально всех вытянула, ведь остальные ничего не делали, и только мы вдвоем доводили проект до ума. Так глупо… Сейчас я бы просто заставил их пахать, а тогда думал, что как-то неудобно ссориться с одногруппниками, и мы трудились, не покладая рук, а я поражался твоему трудолюбию, уму, женственности… Как ты заправляла за ухо выбившуюся прядь, как смеялась, наблюдая за детворой из школы напротив, как искала цветы с кратным пяти количеством лепестков на клумбе, но найдя, отказывалась их срывать… Я влюбился как мальчишка, по уши, — нервный смешок. — И, наверное, правильно, что сейчас ты распяла меня по картону, как бабочку. Когда я подарил тебе бабочку, ты попросила ее отпустить — стало жалко. А вот я жалости не заслуживаю. Потому что я… — горло свело удушающим спазмом. — Тебя бросил. Тишина. Набатный гул в груди, дрожь пола, дрожь стен, звон стекол в бежевых рамах. «— Прости, мы не можем быть вместе, не сейчас. — В… В смысле?.. Мы же приехали праздновать твой дебют, Тэгун! Это такая неудачная шутка?.. — Нет». Он дернулся как от пощечины, воспоминания ржавым ножом вспороли грудь, как вспороли ее слова, прозвучавшие в ночной тиши давно исчезнувшими в никуда голосами. — Я не хотел этого… Рык огромного зверя раздался на вершине лестницы, и два карминово-алых глаза вспороли мрак лучше хорошо прогретых углей. Секунда, и вот они уже мчат вниз, к нему, но Лео не двинулся, лишь усмехнулся, а на сердце было странно пусто, тоскливо и одиноко, словно все чувства разом вынули, оставив лишь то, что никогда уже не могло бы исчезнуть. — Давай. Пёс рыкнул в последний раз, прыгнул… Лео улыбнулся. Окровавленная пасть с белёсыми острыми клыками приближалась, только вот страха отчего-то не было. В опустевшей душе разливалось лишь одно чувство — монотонное, пугающее, тягучее… боль. Зверь исчез, врезавшись в него мерным туманом. Лео вновь обманули… Ему сказали, она зажгла свечи и ушла в ванную, отдохнуть. Ему сказали, что ветер с озера ворвался в незакрытое окно и уронил свечу на кровать. Ему сказали, что ни в чем его не винят — ее родители сказали, ведь прощальной записки не было. Да если и была, уцелеть попросту не могла. А полицейский, что допрашивал его, бросил, что это был суицид, ведь «девчонка вскрылась в ванне, назажигав свечей, и случайно спалила отель дотла, хотя в пожаре и хозяин виноват, надо было лучше следить за противопожаркой». Сухие слова на казенных бумагах, стройная шеренга слов на памятнике — ему не позволили заказать для нее надгробие с изображением озера, а ведь она так любила водную гладь… Просто перед смертью она позвонила домой и сказала, что любит родителей, но Тэгуна любит больше и попросила ни в чем его не винить. Он узнал это лишь год спустя, на кладбище, когда ее сестра отвесила ему звонкую пощечину и прокляла, пожелав гореть в аду, запретив приходить на кладбище. И он больше не приходил. Просто не мог видеть серый унылый камень с ее портретом, таким счастливым, улыбавшимся… фото из тех дней, когда они еще были счастливы. Лео закрыл глаза, закусил губу, медленно сел. Мышцы отозвались диким спазмом, по нервам разливалась такая сладкая, манящая боль. — Давай, ты же можешь, я знаю. Забери меня к себе, тогда я смогу наконец сказать то, что хотел сказать все эти годы. Прошу… Прошу! Я так больше не могу, Джин-Хо! Легкий бриз. Трепет старого дома, живого, дышащего, слышащего всё, но не желающего принимать. Слезы по щекам, вниз, туда, где разверзлась бездна — прямо ему под ноги, в пылающую магму на месте крутой лестницы, укрытой алым паласом. — Ну давай. Прыгни, если так хочешь меня увидеть, Тэгун. В этом голосе не было ни капли нежности, ни капли любви, а ведь его имя всегда произносили с легким румянцем, перекатывая во рту, как вкуснейшую карамель… Она не любила шоколадные конфеты, предпочитая дешевую карамель, и он знал, это не попытка сэкономить его скудные накопления, просто ей ничего в этом мире не было нужно — кроме него. Него одного во всем свете… Так почему же, черт побери, он сказал те слова?! — Объясню, когда встретимся. Только прошу, на этот раз дождись. Пустота в душе, отчаяние, сменившееся легкой, едва различимой надеждой. А может, и впрямь получится?.. Шаг в пропасть. Падение. Ветер в ушах, жар огня, бешеное биение сердца где-то в горле, слезы по ветру, будто кристаллы забытого демонами льда… Удар. Он сдавленно захрипел, попытался приподняться — ноги не слушались, тело била крупная дрожь, сердце заходилось в бешеном беге. Он пытался себя убить! Пытался лишить себя жизни, черт побери! Только… это ведь было правильно, правда? Потому что она должна была услышать, всего раз, чтобы понять… А может, это невозможно понять, он знал: тот день был самой большой глупостью, самой огромной ошибкой всей его гребаной жизни! Мягкий ковер под ладонью приятно щекотал кожу. Лео открыл глаза, осмотрелся — всё та же лестница, всё та же тьма, пугающе вязкая, гулкая, монотонная, всё тот же удушливый запах отчаяния. — Говори, — пророкотало обреченным забытым эхо, полным боли и всепоглощающего одиночества. Она не поверит, что бы он ни сказал, но это и не важно, ведь правда? Уже ничего не важно, кроме одного: боги или демоны решили подарить ему самый невозможный, самый волшебный подарок на годовщину ее смерти. Вернее, через девять дней после нее, но какая разница? Главное, они даровали ему шанс — шанс исполнить неосуществимую мечту! Лео сел, подавив готовый сорваться с губ стон, прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Говорить с тьмой не хотелось, напротив, он собирался сказать это женщине из своей памяти, той, которую любил всей душой, и, знал это точно, наконец-то она его услышит, пусть даже не поймет, ведь он и сам себя не понимал. — Я хотел быть с тобой, до рези в глазах хотел, но когда в агентстве узнали, что у меня есть девушка, разразился скандал… — Ты вылил на меня всю эту грязь еще в тот раз, обойдемся без нее, — надрывно, истошно, будто желая вырвать его язык с корнем, но в ответ лишь упрямо усмехнулись. — Нет уж, разрешила говорить — слушай… — Хватит командовать! Ты здесь больше не главный! — дом содрогнулся от раскатистого громоподобного крика, но это вызвало лишь усмешку. — Мы всегда ругались очень громко, а мирились еще громче. — Воспоминания сладкой негой скользнули по коже. — Ты каждый раз говорила, что встречаться в мотелях — верх транжирства, но и у тебя, и у меня дома семьи стали бы слишком большой помехой из-за тонких стен. Эй, а знаешь, я ведь хотел сделать тебе предложение… Она молчала. Наверное, просто не верила. — Только вот понимал, что нас ждет ужасное будущее без гроша в кармане, так что решил стать известным айдолом во что бы то ни стало, исполнить свою мечту стать певцом и подарить нам безбедное будущее, двух зайцев одним выстрелом, — кривая усмешка. — Я просто хотел создать плацдарм для нашего будущего. В тот вечер… Хотел сделать его незабываемым: всё объяснить, сказать, что уйду, но через несколько лет вернусь, попросить меня дождаться… Я знал, что у тебя была депрессия до того, как мы начали встречаться, всегда же сопровождал тебя к врачу. Знал, что это из-за травли в школе, травли в институте, тяжелой ситуации дома, поэтому хотел подарить как можно больше светлых эмоций перед такой вот «новостью». — Подарил, спасибо, — ядовитый, насквозь пропитанный сарказмом злой голос. — Да уж… — Ладонью по лицу, вниз, а затем пальцы рухнули на пол, больно ударившись, но этого никто не заметил. — Начал говорить, но ошибся. Надо было сначала объяснить, что мы обязательно будем вместе, когда нестрашно будет стать айдолом с девушкой, когда будут деньги, ведь нас заставили подписать контракт, запрещающий любые романтические отношения, и если бы мы не расстались… — Повторяешься. Ты и тогда это плел. Мне плевать. Ты. Меня. Бросил. — Но я хотел вернуться! — порывисто, резко, подавшись вперед, и сломанные ребра отозвались тупой болью, но Лео даже не поморщился, вглядываясь во мглу так истошно, будто пытаясь разглядеть родные черты в бездонной черноте. — Врешь. — Я никогда тебе не врал! — Тогда почему ушел, ничего не сказав?! — Потому что менеджер позвонил, велел срочно бежать, организовалась незапланированная фотосессия, с меня бы шкуру спустили, опоздай я хоть на минуту! Времени не было! — Сказать: «Дождись меня, завтра закончим разговор!» — время было, а сказать: «Это не окончательно, мы вернем наше счастье через пару лет!» — не было?! Он задохнулся втянутым для очередного крика воздухом. Боль разливалась по мышцам монотонной тупой лавиной и казалась до невозможности правильной, ведь это его вина, только его… Зная про депрессию, зная про ненависть к самой себе, зная, что только с ним она оживала, сказать такое и уехать в никуда, оставив ее одну?! Искренне веря, что его дождутся, как всегда дожидались, если он ее об этом просил… — Я верил, ты дождешься, — едва слышно. — Просто не думал тогда, что что-то может измениться. Что ты изменишься. Верил, что наше счастье так просто не разрушить… — и вдруг едва различимо, обнажая самую страшную часть собственной души, которую не хотелось принимать: — А еще ты тогда сказала… Я попросил меня выслушать до конца, а ты сказала «нет» и закрыла уши руками. Кричала, чтобы я уходил, и повторяла: «Нет, нет, нет»… И тут менеджер позвонил, а ты всё кричала, и он начал кричать, что я не имею права «развлекаться с девками», и я… Я разозлился. Так разозлился… На него, на тебя… на себя. А ты продолжала кричать «нет», и я сказал, что ухожу. А ты велела проваливать, не желая слушать, и я просто… Я идиот, какой же идиот, боги… Руки рванулись вверх, вцепились в волосы, словно желая вырвать клок, по сердцу расползалась монотонная, пожирающая дотла агония. — Я хотел тебя уколоть. Сделать больно в отместку за твое нежелание меня услышать. Как обычно… — едва слышно, а затем надрывно: — Ты же всегда, всегда меня дожидалась, всегда слушала, а тут просто кричала: «Нет!» Тишина, пустота, бесконечное Ничто, запертое в Нигде, растворившееся в Никогда. — Я просто говорила «нет» твоему желанию меня бросить, — прошептало всё вокруг, и Лео застыл. Не заметил, что всё это время раскачивался из стороны в сторону, и вдруг замер, будто мраморное изваяние, не в силах сделать даже вдох. Он просто… не так ее понял?.. Секунда за секундой. Бесконечность тишины. Одно-единственное желание — исчезнуть навсегда… Воздух рванулся из легких огненным потоком, всё громче и громче, набирая обороты, как рванулась вниз глупая влага из глаз, а совсем невеселый, надрывный смех перешел в истерический хохот. Голова ударилась о стену, и еще раз, и еще, и вновь, язык прикусили, рот залил тягучий солоноватый привкус, что-то горячее стекло по подбородку, упало на ковер, но внезапно между головой и стеной легла чья-то мягкая, на удивление теплая ладонь. — Хватит. Разобьешься, идиотинка… Он замер. Привычное обращение, такое правильное в студенческие годы, когда он совершал одну ошибку за другой, резануло по сердцу острым скальпелем. Ласковые пальцы в его волосах, огромные печальные карие глаза совсем рядом с его. — Ненавижу тебя, Тэгун, — словно карамелька перекатилась во рту у ребенка. И ласково, нежно: — Ненавижу… Попала в ад. Горела десять лет… Он вздрогнул, по мышцам пробежал дикий спазм, глаза готовы были вырваться из орбит, а в висках звенело набатом: «Нет, нет-нет-нет!» — Но мне предложили сделку в десятилетнюю годовщину: я тебя привожу на свое место, с условием, что ты погибнешь в эту ночь, ночь, когда душа может вернуться в мир живых — на девятый день после кончины. Я привожу тебя, твою душу, и она занимает место моей, а моя отправляется на перерождение. Я хотела отомстить, — голову набок и милая улыбка, совершенно очаровательная, сносящая голову как прежде. — Хотела отомстить как можно больнее за то, что ты со мной сделал. Эй, Тэгун… А ты ведь не хотел, правда? Правда? Правда-правда-правда?! Конечно же, черт побери, он не хотел ее смерти! И уж тем более не хотел ее мучений! Как она может даже думать о таком?! Только… Руки вверх, несмело, скованно, зарыться пальцами в спутанные черные волосы, провести ладонью по такой нежной щеке, мягкой шее, обжигающе горячей ключице… Лео забыл сделать вдох. Она снова была рядом. Его искристая звездочка, его мечта, его надежда! Только вот… — Я хотел, чтобы мы были счастливы. Когда-нибудь. Но только всё уничтожил. Прости меня, прости, прости, если это вообще возможно, ведь я… — захлебываясь, истерично, роняя на пол безумные, тяжелые, как гранитные плиты, слезы. — Я просто хотел, чтобы мы жили в хороших условиях, дурак. Какой же дурак… Лучше бы мы жили в нищете, но вместе! Каждый день думал об этом, каждый гребаный день, жрал таблетки горстями и всё думал, почему, ну почему поддался правилам?! Лучше бы ушел из айдолов! Или встречались бы втайне! Хотя бы… хотя бы не пытался тебя уколоть… Такой дурак… — Да, ты моя идиотинка, — с нежностью, и ласковое скольжение ладони по его щеке, совсем как прежде. — Нет. Я тварь. Последняя тварь. Как можно причинять боль тому, кого любишь? Она дернулась, будто от удара наотмашь, и отвернулась, но Лео поймал ее лицо в ладони и заставил посмотреть на себя. — Но ты… — голос дрогнул, как дрогнула душа, только… Если выбирать между муками на земле, а потом в аду за убийство любимой, и просто адом, не лучше ли закончить всё сразу? Ведь в рай ему дорога заказана… а впрочем, нет. Он туда и не хочет, ведь в аду ему самое место. Такой мрази. Пора. Давно пора, черт возьми. Но это не главное. Главное, его звездочка снова засияет, пусть уже и не для него. Нежная улыбка, теплая, светлая, полная безграничной, бескрайней любви, что просто дремала в сердце, не способная исчезнуть. Ну вот и всё, правда? Наконец-то он сможет всё исправить… — Спасибо, что пришла. Что дала мне шанс всё исправить. Я сделаю не то, что должен, а то, что хочу, понимаешь? Поэтому не вини себя. Будь счастлива, Джин-Хо, и просто помни, что я тебя люблю, очень люблю. Мимолетный поцелуй, едва различимое касание, оставившее на губах привкус соли. Только на этот раз это были не его слезы — их общие. Ступенька за ступенькой, позади оставалась хрупкая фигурка, сидевшая прямо на полу, роняя на ковер глупую, никому ненужную влагу. Эта девушка должна улыбаться, смеяться своим заразительным дробным смехом, а не плакать по глупому парнишке, что не сумел уберечь свое единственное, самое главное сокровище. Воздух встретил его свежестью и легким бризом с озера, таким манящим, таким необходимым после жара преисподней его души, а за спиной осталось пепелище на месте прекрасного нового отеля, утопленного демоном в роскоши. Что ж, пора дать свой последний концерт! И выступить так ярко, чтобы звезды зашлись в аплодисментах восторга! Потому что она не должна плакать. Только не она. Не его Полярная Звезда. — Ты всегда указывала мне путь, — улыбнулся Лео, а прохладная еще вода коснулась ног в дорогих лакированных ботинках. Их ему подарил Хакён в честь недавнего сольного камбека, вот только их уже не было жаль, как не было жаль и самого друга, всех друзей, родных, дорогих и важных людей. Они всплывали в памяти смазанными пятнами, чтобы утопиться в ее глубинах, ведь на переднем плане вставали самые дорогие картины, самые значимые, куда более важные. Вот Джин-Хо смеется, вытянув в автомате самую дешевую игрушку, вот она считает лепестки на розе и морщится, ведь в этой оранжерее не найти цветов с количеством лепестков, кратном пяти. Вот пробует мороженое, а Лео откусывает от него буквально половину, и она, открыв рот, с ужасом и неверием смотрит на него, а затем заходится в переливчатом, дробном смехе, и обещает его тоже обездолить. Вода всё выше, всё холоднее, мягче… А вот они пишут реферат, конечно же, его, ведь ее давно готов, и она объясняет ему, почему нужно выстроить фразу именно так, а он ничего не слышит, любуясь ниспадающими рядом со щекой шелковистыми волосами. По шее, выше, еще… Вот Джин-Хо покупает младшей сестре простенькую куклу на свою крошечную зарплату с подработки, а вот Лео дарит ей пачку леденцов — на большее денег, как обычно, не хватило, но ей нравится, по-настоящему, не фальшиво, ведь ему она никогда не лжет, как и он ей, это же их давняя клятва. По подбородку, заливая нос, рот, закрытые глаза… Вот она тянет его за руку, заставляя побежать по алле парка, и ему кажется, что такое свидание самое лучшее, а никакие кино да кафе попросту не нужны. Никакого вдоха, всё ниже и ниже, в пропасть… Вот он поет ей одну из любимейших песен, и она зачарованно слушает, прижимая сцепленные в замок пальцы к губам, искренне веря, что ее Тэгун лучший, и он непременно пройдет все кастинги. Боль сжигает легкие, проникая внутрь раскаленной магмой. А вот он обнимает ее за талию, поднимает в воздух и кружит, а они смеются, смеются, смеются — так завороженно, словно остались одни во всем свете, как в рассказе Брэдбери… Боль, дикая, надрывная, разрывающая на куски, тело на дно, ниже, ниже… А в следующую секунду его буквально дернули вверх, и такие родные губы влили в горло ненужный, мерзкий, давно опостылевший кислород. Его вырвали наверх, к звездам, и Тэгун закашлялся, отплевываясь от проникшей в легкие воды, а Джин-Хо тянула его к берегу, упорно, неотвратимо, и он попытался вырваться, но потерпел сокрушительное поражение — от закаленных самим адом волшебных, несуществующих в этой реальности мышц было не спастись, ведь их создавали специально, чтобы дробить его кости, вот только вместо этого ему подарили нечто невероятное, совершенное, бесценное. Прощение. — Идиотина, что ж ты идиотина-то такая, что сил нет, — швырнув его на землю, прокричала она, а в следующую секунду рухнула рядом, как подкошенная, и крепко прижала его к своей груди. — Что же ты творишь, дурной?! А если бы умер?! — Я дурной?! Это ты дура! Пусти, пусти меня немедленно, я так решил! — Да черта с два! — Я не позволю тебе мучиться, больше — ни за что! Это моя вина, я… — Как и моя! Тишина, свет далеких звезд и полной луны. Шелест ветра, играющего волнами. Два взгляда, что встретились, чтобы уже никогда не расстаться. — Всегда тебя прощала, — едва слышно. — Всегда. И ты это отлично знал, а я вот позабыла. Оба виноваты, да? Да-а. Поэтому… перестань. Давай оставим всё как есть, ладно? Потому что я не прощу себя, если ты сегодня умрешь. — А я не прощу себя, если останусь жить. Минорная улыбка, печальная, но такая понятная. — Я уже сделала один раз выбор за нас обоих, и обоих он привел к страданиям. Позволь сделать его еще раз, Тэгун. Только… на этот раз я попрощаюсь с тем, с кем больше всего на свете хочу попрощаться. Молчание, шелест волн, бьющихся о берег неотвратимым отчаянием. — Почему? Почему ты не даешь мне себя спасти? Хотя бы сейчас, хотя бы раз, позволь… — Ш-ш-ш, — палец к губам и ласковое, нежное: — Живи. Улыбайся. Пой. Так, как мы хотели, так, как мечтали. Меня уже не вернуть, не спасти, но тебя еще можно… — Ты бы отправилась на перерождение! А так я просто буду мучиться много лет, чтобы всё равно попасть в ад! Мерный смех, как перекатывание гальки в кармане ребенка. — Вовсе нет, глупышка. Я же не дура, понимаю, что демоны не дарят покой, наверняка в контракте был подвох, и он просто заполучил бы нас обоих, но я… — взгляд вниз, дрожь губ, а затем едва различимое: — Я думала, может, нас будут пытать рядом… Но это такая глупость. Нам не позволят видеться, мучая еще и этим. И даже так, я готова была рискнуть, просто чтобы… еще хоть раз тебя увидеть. Он обнял ее так порывисто, так резко, что боль от сломанных ребер сорвала с губ громкий стон, но Лео не обратил на это никакого внимания, а вот Джин-Хо всполошилась, но ее лишь покрепче прижали, не давая высвободиться, и прошептали в самое ухо: — Тогда давай рискнем? Вдруг нас всё же поселят в соседних котлах? Закушенная губа, уткнувшийся в плечо лоб, шумный выдох — так хотелось сказать «да» и проклясть его, просто чтобы никогда не отпускать, но… В аду сказкам не место, она слишком хорошо это понимала, ведь хоть и растеряла немалую часть разума в этой бездне отчаяния, всё еще способна была рассуждать логически. А может, ей это лишь казалось, и чувства просто взяли верх, желая любой ценой спасти слишком дорогого человека, которого лишь недавно пытались убить, не зная, сумеют ли это сделать. — Не получится. Они любят издеваться всеми способами, не только физически, но и морально, так что ты меня не спасешь, наоборот, заставишь мучиться еще и от осознания того, что я обрекла тебя на ад. — Мне и так в него прямая дорога! — Вовсе нет, — спокойно, рассудительно. — Смертных грехов ты не совершал, глупышка. Просто ошибся, как ошиблась я, вот только моя ошибка привела к грехопадению, а твоя… что ж, твоя лишь нанесла удар, но нож держала моя рука, я осознавала, что делаю, понимаешь? Просто не хотела жить без тебя… — И это моя вина! — Да, — глаза в глаза, неотвратимо, будто накрывая снежной лавиной. — Поэтому ты будешь мучиться всю свою долгую жизнь. Считай это моей местью. А еще… стань счастливым, пожалуйста. В карьере, работе, хоть я ее и ненавижу, с друзьями, с родными… — голос дрогнул, а затем произнес то, чего не хотели произносить: — Как угодно, только будь счастлив. Ели надо будет, попытайся меня забыть, если не сможешь, живи для нас, а я буду счастлива, зная, что счастлив ты. — Это невозможно! Невозможно, без тебя… — Ш-ш-ш… — и вновь палец к губам, мягко, бережно, и Тэгун повиновался, как повиновался этому жесту всегда, так привычно, будто иначе и быть не могло. — Не спеши, мой хороший. Просто помни: звезды всегда будут светить для тебя, поэтому следуй за Полярной в светлое, теплое будущее — подари его нам обоим, чтобы, когда я отмучаюсь свое, а ты проведешь положенное время в раю или чистилище, нам снова встретиться, ладно? — Я не верю в такое, — дрожь в голосе, дрожь в душе. — В ад веришь, а в реинкарнацию нет? — ехидно. — Сам только что меня реинкарнировать призывал, а теперь включил скепсис? — Но мы не узнаем друг друга, не встретимся вновь! — А это уже будет зависеть от нас, я верю, и ты поверь. Поверь мне хоть раз, как я всегда верила тебе и дожидалась, слышишь? Единственный приступ моего неверия нам дорогого стоил, не повторяй мою ошибку, ладно? Тэгун сглотнул. Как можно? Как же можно обречь ее на долгие муки и при этом быть счастливым, да еще и попасть в чистилище или рай, как это вообще возможно?! — Я не смогу, без тебя я… — Ты сильный, ты справишься, всегда таким был. Ради меня, прошу. Для меня. Это моя единственная просьба, всё, что мне нужно. «Всё, что мне нужно — чтобы мы были счастливы, этого слишком много, но на самом деле невероятно мало, потому что я всегда счастлива, когда ты улыбаешься, и знаю, что у тебя так же, ведь правда?» — искристый голос из прошлого лег на сердце негой понимания. Она будет счастлива даже в аду, если он будет улыбаться… так как он может лить слезы?! Тэгун вытер лицо мокрым рукавом и улыбнулся, минорно, точно зная, что иначе улыбаться уже никогда не сможет, но всегда будет дарить улыбку — ей одной. Пальцы зарылись во влажные, спутанные длинные волосы, проскользили по бархатистой коже, замерли напротив сердца и внезапно начали мерно постукивать по груди в ритм бешено быстрым ударам отчего-то живой сердечной мышцы. — Я всегда буду петь для тебя, Джин-Хо. Только для тебя. Веришь? Дрожь пальцев, дрожь губ, навернувшиеся на глаза слезы и ответная улыбка. — Тебе — верю. И больше никогда не усомнюсь. Давай верить в лучшее, даже не зная наверняка, Тэгун? — Тебе это всегда удавалось — верить без оглядки… А я вот скептик. Но если ты просишь… Я поверю. Не в чудо — в тебя. Ее лицо озарила нежная, теплая, искристая улыбка, искренняя и чистая, как в далеком прошлом, и он сам не заметил, как ответил ей тем же, всего на мгновение, замершее в вечности чистейшей амброзией счастья — одного на двоих. — Ты ведь тоже веришь мне, Джин-Хо? И такое важное, сияющее, искристо-белое, бесценное: — Да. Не «нет», уничтожающее, стирающее сам смысл существования, не проклятие в вечность, а благословение. Тэгун рассмеялся, тихо, переливчато, звонко, и ему ответили тем же, а счастье накрепко сплело свою сеть и не собиралось отпускать. Ладони по щекам, капли воды вниз, мокрая ткань к телу, два дыхания сплетаются в одно, и глаза смотрят в такие же, родные, понятные, а губы просто касаются любимых губ, не целуя, даря улыбки, и нежность затопляет всё вокруг безудержной стеной искристой, заливистой радости. Тэгун не понял, кто первым подался навстречу, как доверительное касание, столь родное, что душу кружило в водовороте чувств, переросло в поцелуй, сначала нежный, потом страстный, безумный, долгий, глубокий, такой… живой. Сбивчивое дыхание, бег рук по влажной ткани, вжимающиеся в кожу пальцы, горячий язык по мягким губам, бешеный ритм двух сердец, заходящихся в одной песне — а может быть, вое? Надрывном, покаянном… прощальном. Кровь хлынула из ее запястья внезапно, словно кран в ванной открыли — кап, кап, кап… Небо светлело. Луна прощальным бельмом мерцнула в облаках и исчезла. — Нет… Нет-нет-нет! Схватить ее за руку, попытаться остановить кровь, полным паники взглядом потеряться в ее улыбающихся теплых глазах и раствориться в непонятных, чарующих словах: — Странно, но мне не больно, совсем, хотя эта рана всегда болела, непрерывно. До этого самого момента. Странно. А может, я просто дала верный ответ на дьявольскую головоломку? Хах, здорово было бы… но я не верю в чудеса. Только в нас, Тэгун. Помни, ты обещал — будь счастлив. Слезы, сбившееся дыхание, ком в горле и судорожная попытка растянуть губы в улыбку — попытка, обреченная на успех, ведь… — Я буду. Для нас обоих. Обещаю. Кивок, нежный смех, ему заправили за ухо выбившуюся прядь и провели кончиками пальцев по щеке. — Ты стал таким… мужественным. Горжусь тобой. — А ты стала жестче, но всё такая же светлая, добрая, чистая… Не меняйся, Джин-Хо. Тогда я обязательно тебя узнаю. Еще один кивок и уверенное: — Тогда клянусь. Ее губы накрыли его, и он рванулся вперед, окровавленными руками прижимая ее к себе, путаясь в волосах пальцами, как в губах дыханием. Мягкий поцелуй, нежный, всепоглощающий, единственно верный, а в следующую секунду ничего не было — ни обжигающего жара родной нежности, ни ласковых касаний, ни соленого привкуса на губах, только холод, боль и одиночество. Просто ничего уже нет и никогда не будет. — Я люблю тебя! — истерически, надрывно, истошно. Тэгун вскочил и кинулся к озеру, крича последней догорающей звезде: — Я люблю тебя, слышишь?! Скажи, что услышала это, скажи, прошу! Скажи, что я не… не… опоздал… Падение на колени в воду, пенные брызги, боль в груди, неизбывная, вечная, алчущая, ждущая конца. Звезда мигнула и погасла. Тэгун улыбнулся. — Ты меня услышала, я… в это верю. Буду верить в нас, что бы ни случилось, слышишь, Джин-Хо? Ему никто не ответил, и только рассвет разгорался всё ярче, но теперь карминовые сполохи уже не пугали, напротив, хотелось смотреть на них вечно — сгорать в них, ведь если его звездочку будут жечь, он будет гореть вместе с ней, и они будут счастливы оба, зная, что хотя бы их души навеки останутся вместе — связанные прочнее, чем ад и рай…