Верь же мне: это точно пройдёт

Я не знаю, как мне дальше жить. Так тяжело держаться изо дня в день. Нужно ли цепляться за жизнь, если она ничего толком не стоит? Крупно вздрагивая и тяжело дыша, я распахнул глаза совсем недавно, а может, это произошло два часа назад, а если это было вчера или не было совсем... Я потерял ощущение времени — уже как сутки не могу встать из-под свинцового одеяла. Я почти что не сплю, а если и сплю меня мучают исключительно дурные сны. Когда после кошмаров ты резковато упираешься локтями в матрас, а каждый выдох оканчивается отрывистым дрожью, то невольно задаешься вопросом. Отчего бог сновидений так поступает с тобой? Я скован, а душа робеет после страшных картин. Речь и особенно мысли напоминают смятый и исписанный листок. Там наверняка что-то написано, но разобрать слишком сложно. И тело как будто из бетона, и каждый шаг изматывает. Сильно-сильно. А это очень сомнительное удовольствие — соединять когда-то ещё живую плоть с холодным бетоном. Я пытаюсь вылезти из этого болота, из этой постели полной складок, напоминавших морские волны, которые докатились от несусветных дальних берегов, где все в горячей крови; толкаю себя руками и ногами, но всё равно остаюсь там — мешает одеяло, которое липнет к груди, и к лицу, как налипают обои. А может, это мешаю себе я сам? Ненавижу это. Ненавижу. Да, кстати, о ненависти. Кажется, мой доктор говорил, что и на неё уходят силы. Но разве, могу ли я не злиться? Это чувство со мной всегда. Когда моря нагреются и небо упадет, я всё равно буду чертовски не в себе. Когда, покинув этот мир, я доберусь до небесных врат и ангелы спросят меня: «Ты до сих пор злишься?» мой ответ будет «да». Когда руины человеческих городов обратятся в пыль, я всё равно буду безумным. Потому что я люблю этот мир с его вонью, с людьми-ножичками, неизмеримо подтачивающие сердце, с его высоким и бесконечным небом, в сравнении с которым человеком мелочен и ничтожен. И эта любовь — чистый акт самопожертвования. Когда она сталкивается с бездушностью и суровостью, то превращается в страшный гнев. И это поглощает меня полностью Да, я не в ладах со своими чувствами. Но я правда пытаюсь их удержать. Всё кипит, взрывается, выделяется и не выходит, оседая пеплом на костях, горле, раздражает желудок, да так, что желчь выходить из берегов — горько. Одним словом — всё уходит в тело, в котором я бесправный пленник не в силах даже унять дрожь. У меня сжимается нижняя челюсть, в порошок стираются зубы, от натуги покрываются расселинами губы. И всё из-за сдерживания злости, которое в любой момент даст трещину и лопнет. Не знаю, когда станет легче. Это наверняка пошло с детства. Как-то, застав мой приступ, Жюдит рассказала мне о племенах севера, которые обладали необычной способностью контролировать свой гнев не во вред себе. Рецепт прост — их не растили в криках, а воспитание было невероятно нежное и заботливое. Они даже целовали малышей по-особенному — прикладывая нос к щеке и нюхая молочную кожу новорождённого. Они использовали истории для воспитания, чтобы показать, где ты делаешь Другому больно, а где Другой может сделать больно тебе, что нельзя брать птенцов, выпавших из гнезда, и стоять на краю. Удивительно, а если бы я также растился в иглах с безмятежной, никак не депрессивной, матерью, которая разрешала испытывать весь спектр чувств, я бы всё равно стал таким? Не знаю. Но сейчас я всё ещё продолжаю делать вид, что вместо боли, я выбираю злость. А если выбрать боль? Показать, как она, сдавливающая и холоднеющая, будто кафель, постепенно наполняющийся кровью под операционным столом, выходит через слезы. Меня засмеют и отвергнут. А это страшно. Страх начинается с одиночества, а заканчивается страхом самоубийства. Как противоречиво, я боюсь смерти, но одновременно ее желаю. А знаете... Нет, я не хочу умирать, я хочу просто прекратить боль и стать спасённым. Я понял это давно, в период откачки. Когда меня жизнь особенно страстно топила в ледяной проруби горя, я решил, что, смешав сильный антидепрессант с алкоголем, я стану свободным. Но когда глаза стали мутнеть, а ноги перестали держать, я дал себе шанс, успев набрать номер скорой. А ведь мог остаться догнивать в остаточно зловонной жиже. Когда я очнулся, рядом с накинутым халатом и тёплыми словами: «Что бы я делала, если тебя не стало?» меня никто не встречал, но я все равно продолжил жить. Я решил для себя, что тогда я убил свою слабую сторону. Не могу сказать, что это было неправильным и необдуманным решением. Нет неправильного выбора, а вот последствия есть. Например, дневной стационар и постоянные тесты на наркотики, ведь, по их словам, я просто хотел обдолбаться. Боже, оставьте это Дюбуа. Но я солгу, если скажу, что не был на грани это повторить. И вот сейчас я решился приподнять корпус с кровати, тем самым пытаясь нащупать свой мешок мешающихся костей, и ощутил ещё один *неприятный бонус депрессии. Я полностью потерял физическую связь с миром и телом. Я смотрю в окно, которое выходит на соседние дома, и только вижу спичечный домик, он искусственный, неживой, все будто в тумане. А тело мое подделка, я будто не существую, то, что я говорю, это говорю не я. И я тоже картонка, ненастоящий, лишь внешний наблюдатель. Я будто во сне. Я пытаюсь привести себя в чувство, кусаю костяшки до крови, тушу сигареты об тело, ведь болит – стало быть, живое, но это не помогает. Моя истинная сущность всё ещё не здесь, а нежно обволакивает поодаль, слегка прикоснувшись к горбатой спине. Я отираю язык небом и прихожу к выводу — все пересохло. И, как назло, кувшин на тумбе пуст, но, думаю, я продержусь без воды полдня. Но я все равно решил окинуть комнату взглядом, чтобы будто найти опору. Нет, я ничего не нашел. Взгляд только зацепился за подоконник, где лежал сухоцвет, который подарила Жюдит, сказав, что: «Он хоть и выглядит сухим и суровым, но внутри в нем все еще кипит жизнь, как и… — Во мне, — откликнулись, вышли из меня эти слова. Возле сухоцвета лежал мертвый мотылек, которого поедали муравьи. Еще вчера, он танцевал под звуки бури у окна, а сегодня его уже нет. И будто бы вся жизнь — это обучение танцевать под дождем, а не ожидание, пока утихнут штормы. Ведь, если бы тогда он не предался в пляс, то отдался ли бы сейчас так радушно в лапы смерти? От этой картины очень резко захотелось курить. Я потянулся за пачкой на тумбе, но из-за неосторожности уронил ее на пол. И это перемкнуло меня. Трясущимися руками я стал закрывать лицо, усиленно тереть брови, потому что слезы и комок, подступившие к горлу, мешали. Я боялся плакать. Но сейчас меня никто не видел и не слышал, так почему же не отдаться этому душевному порыву? Я знаю, что сейчас мое лицо красное-красное, гнусное и невыносимое, такое, что поцеловать его будет клеймом на всю жизнь. Но с каждой пролитой слезой мне становилось легче, снималось напряжение и облегчались страдания. Лишь успокоившись, я понял, почему заплакал, хотя давно это не делал. Потому что сегодня я встану с кровати и не допущу, чтобы моя кровать стала мне могилой. Не допущу.