Огонь не прощает ошибок

Новость о том, что среди парашютистов-десантников появился первый открытый гей, облетает базу быстрее, чем Палыч, бегущий на разборки с очередным бойфрендом дочери. Журавель и Серёга ржут, как кони, вспоминая все шутки про пидоров какие только знают, Петр отмалчивается, а Шустов ходит задумчивый, да поглаживает свою гитару. Соколов сообщает, что новенький присоединится к их команде, и советует всем держать себя в руках, а тех, кто не может сразу отправляет в медотсек поговорить о гомофобии. И потом сразу к девчонкам в бухгалтерию, чтобы на возможную урезанную зарплату посмотрели. Мужики затыкаются, но переглядки, как у пятиклассников, все равно остаются. Хрен знает, что думают другие, но Макс ожидает, что приедет кто-то слишком ухоженный и манерный, в итоге будет раздражать всех своим присутствием и создавать атмосферу неловкости. Ходячая прямая угроза хрупкой мужской гетеросексуальности всей команды. Или Макса? А ведь им вместе плечом к плечу с этим подарочком работать в самой глуши. После тренировки Палыч просит всех зайти в комнату отдыха. Рядом с ним стоит растрепанный парнишка больше похожий на школьника с экскурсии, чем на взрослого пожарного. — Мужики, знакомьтесь, это новый член нашей команды… — Ильин Роман Романыч я! На слове член где-то внутри Сереги булькает смех, Макс пытается его незаметно ущипнуть, а Пётр, не стесняясь, дает подзатыльник. — Ребят, прекратите детский сад. Палыч вздыхает, а новенький не обращает на них никакого внимания, солнечно улыбается и звонко продолжает: — Чтобы не было недопониманий во время тренировок, а потом и во время работы проведем краткий блиц. Мне 28 лет, стаж шесть лет, у меня есть медаль за отвагу и я гей. Если хотите, то можем выяснить все отношения прямо сейчас, но могу сразу вам сказать, что даже на первый поверхностный взгляд вы все не в моём вкусе. Кстати, зарядки на айфон случайно с собой ни у кого нет? Все зависают. У Палыча, кажется, даже глаз начинает дергаться. Шустов ненавидит неловкие моменты, поэтому первый протягивает руку и радушно улыбается в ответ. — Эх, Роман Романыч, вот это я понимаю с места сразу в карьер, приятно познакомиться, я Макс. Не гей, но подруга у меня всего одна — моя гитара. *** Ромка в команде обживается быстро, на тренировочных вылетах и в зале все чувствуют себя так, будто он с ними работает, по меньшей мере, год. Подготовка у него лучше многих, привычки и ритуалы схватывает на лету, да и уболтать может кого угодно. Через каких-то два дня в столовой ему уже подсовывают дополнительные пирожки, да и снаряжение ему достается поновее, Катька прибегает посплетничать в свой перерыв, а дети просят Костяна, чтобы к ним пришел играть Ромашка. И даже угрюмого Петра Ромка зовет Петькой. Тот не возражает. *** По вечерам все вместе собираются пить чай, ну почти все, потому что Палыч как всегда ушел пасти дочь, а Костя этот вечер проводит с семьей. Макс залипает у окна и без слов наигрывает на гитаре что-то знакомое. Ромка с Петром играют в шахматы, Серёга почти привычно терроризирует вопросами. — Романыч, а ты чё в пожарные-то пошел? А не в какие-нибудь стилисты? — Сергей, а чё ты не гей? Имя-то у тебя подходящее! Ромка ржет, как ненормальный, толкает Серого в плечо, но не перестает следить за фигурами. А Петр только молчит и ухмыляется исподлобья. — Да ну тебя, я ж серьезно. — Да не дуйся ты, просто разряжаю обстановку. Но если серьезно, то все до банального просто. Познакомился с парнем, а он оказался пожарным. Он был очень горячим, и я решил узнать, чем это таким тут мужики занимаются, что при виде них колени подгибаются. — Фууу, я так и знал, что ты извращенец! — А ты слишком много спрашиваешь для деревенского натурала! — Я с тобой в душ не пойду! — Уточняю: это я с тобой в душ не пойду! Не для тебя эту розу мамочка растила! Ромка стёбно лапает себя и посылает Серёге воздушный поцелуйчик. За всем этим наблюдает Макс с каким-то нечитаемым выражением лица и начинает наигрывать что-то смутно похожее на «мальчик-гей». *** Макс никогда не влюблялся в кого-то сам, путешествуя по своей личной жизни легко и свободно. Его редкие девушки всегда сами проявляли инициативу, а он в процессе общения просто начинал испытывать к ним нежные чувства. Ведь все по-своему красивы и хороши. И это никогда не было проблемой. До появления в его жизни Ромки. Смотреть на другого парня и думать о том, такая ли мягкая у него кожа на шее на ощупь, как и на вид? Какого цвета становятся его губы после поцелуя? Будет ли он стонать так же, как и смеется, звонко и откровенно? Теперь он залипает на его улыбку по вечерам, пытается не коситься на тренировках, отводит взгляд, если замечает полоску смуглой кожи под задравшейся футболкой. Ему неловко. А он ненавидит неловкость. Словно два метра его роста съеживаются в змеиный клубок из эмоций. Он даже специально соглашается помогать тренировать в свободное время новичков, чтобы отвлечься. А еще пытается посмотреть на них по-новому. Пытается увидеть их как Ромку. Красивы ли они? Их тела, голоса, движения. Хочется ли быть к ним ближе? Но ничего не чувствует. Мужики как мужики. Че бубнить-то. Они не Ромка. Значит ли это, что он гей? Или он ромкосексуал? Облегчение приносит только любимая гитара. Но песни все как назло в голову лезут лиричные. Макс не может разобраться во всем этом, поэтому пытается побыть один. И даже в душ старается приходить последним, но и там его настигает реальность. Реальность, ну ты и сука, думает он, когда там оказывается Журавель в настроении поболтать. — Макс, ты что-то заладил в последнее время грустный ходить и «руки вверх» играть, да «зверей», влюбился, что ли? Так и прет от тебя безысходностью и романтикой. — Если только в тебя, Костян, но я тебя от жены и детей отбивать же не стану, я приличный молодой человек, поэтому и страдаю молча. *** Макс долго стоит под обжигающими струями, пытаясь достичь состояния, когда в голове останется только лишь шум воды и блаженная пустота. Но перед закрытыми веками мелькает только белозубая улыбка Ильина и его полные губы. Дышать становится труднее, он открывает глаза и видит перед собой Ромку. Капли стекают по его губам и скулам, срываясь вниз, мокрая челка прилипла ко лбу, но дыхание сбивается окончательно, когда он ловит его взгляд. Темный и глубокий. Запотевшие стены душевой перестают существовать, Шустов не видел ничего красивее в своей жизни. — Я хотел спросить, у тебя какие-то проблемы со мной, Макс? Ромка наклоняет голову набок, облизывает капли с губ, и у Шустова внутри срывает клапан. Он дергает Ильина на себя и прижимается к чужому рту так сильно, словно это последнее, что он делает в своей жизни. Все тело прошивает током, прыжок с парашютом — хуйня в сравнении с этим моментом. Есть только сейчас. И горячая скользкая кожа под пальцами. В ушах стучит, но он все равно слышит чужой стон и шарахается назад. Перед ним стоит его влажная фантазия и опять облизывает губы. Порозовевшие. Смотрит с любопытством. — Я… я не могу… Макс вылетает из душевой, не оборачиваясь. И чудом не поскользнувшись. *** На следующий день команда впервые видит Романыча не в духе. С самого утра он еще нервно на всех огрызался, но потом совсем замолчал. Это было непривычно, никаких тебе шуток, никаких комплиментов и баек. Ничего. Даже не улыбнулся ни разу. И напросился у Палыча на ночное дежурство. Шустов старался слиться с окружающей обстановкой и не отсвечивать. Но внутри до сих пор все жгло от вкуса чужих губ. Или это был стыд? Он понимал, что виноват, но подойти и поговорить было страшно. Еще и Палыч к себе вызвал. — Я не знаю, что у вас произошло, и что ты сделал, да и знать не хочу, но вы должны сами решить свою проблему, потому что через два дня вылет, а у нас великий раскол в команде. — У нас все… — Не делай из меня и из команды дураков, мы тебя тыщу лет знаем. И вообще об этом разговоре меня попросил Петр. Он переживает за Ильина. И лично я знаю этот твой виноватый щенячий взгляд. Реши вопрос! *** Ромка нашелся в ангаре, где с остервенением складывал парашюты, никак отреагировав на появление Макса. — Ром, нам стоит поговорить… — Если ты хочешь сказать мне какую-то пошлую глупость о том, что это была случайность и с кем не бывает, просто хотел спустить пар, то не стоит. Я не хочу этого слышать. Я такое слышал десятки раз, когда был моложе и наивнее. Я все про себя знаю, Шустов. Я знаю себя. Кто я есть. И почему. И я прошел слишком тяжёлый путь. Рома проводит с силой ладонями по лицу, и голос его становится выше. На лице появляется нервная ухмылка. — Я вышел из шкафа, ссорился с родителями, тренировался днями и ночами, отбивался от нападок однокурсников, коллег, начальства и друзей не для того, чтобы тискаться по-тихому по углам. Я сделал себя сам и выгрызал себе место в жизни не для того, чтобы потакать кому-то, я не спасатель запутавшихся натуралов. Разбирайся со своей ориентацией сам. Я со своей давно разобрался. Знаешь, когда я пошел в пожарку, то нам говорили каждый раз на обучении, что огонь не прощает ошибок. Не прощает трусости и предательства. Так вот, Макс, я тоже. Я не прощаю себе трусости и ошибок. Потому что я — не ошибка. Я чертов герой России. А кто ты спрашивай у себя. — Я уже разобрался, Ром. Иди сюда. Мне не нужно разбираться со своей ориентацией, потому что мне нравишься только ты. Я никогда не влюблялся, поэтому не сразу понял, что происходит. Пока не поцеловал тебя. И нам срочно нужно проверить так ли это охуенно, как помнится. Шустов тянет Ромку за руку и крепко обнимает, улыбается в макушку. Сначала просто касается нежно губами губ, постепенно углубляя поцелуй. Сердце вдруг пропускает удар, а ангар кружится, как в сопливой мелодраме. — Но речь твоя, конечно, охуенная, может толкнем перед всей базой? Журналистов там позовем… — Ну ты и придурок — Не придурок, а ромкосексуал!