«— Я задаю вопросы…. Почему? За что такие хрупкие создания томятся в корке ледяной, молясь за горькую судьбу?»
Могла ли бы зима в весну стираться чуточку плавнее? Чтобы на стыке, точно на конце обрыва, не смыкалось два мира, существующих параллельно. Один лунной проседью припорошенный, в сонных мечтах грезит с отчаянием о жизни среди мёртвых равнин. В вечном забытьи¡ застывшей неизменности гуляет лишь поступь ветряная. Звоном переливает украшения не то небесам, не то творцами спущенные. Даже аквамариновый купол за пеленой белеющей рассыпает хрустали холодные. А долетают с путником колышущим— падают на кору дубовую слезами талыми. Второй мир полон пылающего пламени жизни— перебиваются выкриками цвета целой хаотичной картиной, сливаясь в одно несовершенное совершенство. Пробуждение, всегда противоположное, шаги делает уверенно по лугам и долинам, ковры расстилая малахитовые и пуская по воде ряби гроз весенних, принесенных с золотыми раскатами фотографических вспышек. Симфония звуков, словно старые сборники на книжных полках— большие, хранящие секреты и очевидности. Но всех их так много, что и не уместить в страницах, не записать словом. Словно с невидимым порогом начиналась столь же незримая стена, необъяснимо тянувшая к себе каждую фею, хоть несколько имеющую энтузиазм в сознании. С ветром проносились слухи и легенды о соседних сезонах— на каждой границе обязательно сходится ясность с эфемерной надумкой, и звучит с щебетаниями птиц и завываниями в чужих ушах. Так или иначе, слушать— не совсем возможность доступная. Точно зажигающиеся на небосводе звёзды, обязательно найдутся самые дальние, самые отдалённые. Молчащие, даже не мерцающие. Только шёпот вуали крыльев легко раздаётся за спиной у той, кто таким светилом является. Не касаясь ни золота, ни серебра луча, цветок таится в одиночестве. Расцветший, точно в самый первый день прекрасного дарования жизни, навеки сохранил своё очарование. Опаловым блеском играются лепестки, едва ли розоватого смущения цвет проглядывается. Такой и уходит в пудру на крохотном, изящно остром лице юной феи. Струится солнце прядями кудрявыми, одетое в корону цветов самых искусных. Однако, мертв их глянцевый блеск, точно чувства. Прекрасный бутон, манящий взор и пылающий в сердцах уколом сладким, так страшно холоден, подобно железу цветочных витков. Всё есть механизм. Она убеждена, и потому жизнь за окошком обители отнюдь не величественной её не радует. Вот расстилаются на хрупком листе клёна старые детали. И скоро они оживут, собираясь в новое творенье для её чудесной коллекции. С упоением глаза молодой Афродиты наблюдали за сотворением её собственной, идеальной и чистой, бесконечной любви, в которой не будет места увяданию печали. Фуксия пылала каждый раз, стоило лишь звону тяжёлому с блеском по металлу пробежать. Ни что её более того не восторгало, как если бы не весточка, разносимая главным почтовым так часто, как и другими феями, голоса которых всегда были переферией в её мире. Где-то за теми невозможным сводами Храма Холода и Стужи, далеко от жизни привычной, где спит всё в здешнем краю сущее, живёт некто, чьи творения всех мастеров превосходят. Точно звезду ухвативший, загадок полный герой вновь слухов добавляет, сделав ещё в лучи теплеющие шаг. Кого же не спроси, не ответят— сказание истинно или навеяно буйными ветрами. Но те гонцы весны, что своей порою сменяют зиму, молчат все же более весомо. Юная мастерица, обитель покинув, вспыхнув цветом самым ярким, неустанно долго искала каждый пазл. — Но разве не каждый знает эту историю? — на слова Трейси следуют неопределённые кивания головой. Собеседница нежными перстами украшала росою утренней изумруда заросли, растворяясь в свежести нежного утра. — Может и так. — Тогда что ты знаешь? Ты ведь фея, отправляющаяся на континент ради пробуждения весны! Фея цветов пробежала глазами с неловкостью робкой в сторону, но была и здесь поймана. Приемница Весны так упорно вглядывалась в изумрудные переливы, что, сорвала удрученный вздох с уст Эммы. — Видишь ли… Его Высочество не летает на континент.— шёпот, точно извинения, незаконченным приговором прозвучал. — Причём здесь «Его Высочество»? Я говорила о другом— — Трейси, тот мастер, о котором ты слышала… Однокрылый Принц Зимы. Поэтому почти никто не видел его.— в глазах творца просияли мириады вопросов, затухая и вспыхивая скоростью метеоритов, которыми отражались где-то в мыслях, в осколки догадок разбиваясь. —Увы, мне больше нечего добавить. Я никогда его не встречала. Ушедшая фея не проронила ни взгляда назад, позволив упасть листопаду вопросов в весеннем лесу упасть на цветочную корону. Вот, ветер подернул вялый листок жалости. Такого старого забвенного чувства, о котором не приходила тоска. Некогда цветам увядшим сопереживая, дрожала вместе с опавшими лепестками. Интересно, какого же, будучи ведущим за собой саму зиму, не видеть её прихода? Насколько сильно возможно ощущать жало собственной безпомощности?***
Увенчанные блеском отнюдь не солнечного света, ледяные стены расступаются и удивляют чистой синевой своей. Подобно небу искрит и переливается, и как в обители божественной сохраняет зимы безмолвие, покуда не пронесётся нота с эхом на хвосте, точно барса шаг. Зеркала подобный, дворец был сотворён без единого просчёта неестественной природной красоты. Где-то с конца величественного зала, где арки воздвигаются с тысячами книг, тихо отдаётся чиркающий росчерк. Погружено в молчание до поры все остаётся, сохраняя неколебимый кусающий мороз, поглощающий даже звучания, покуда стук металла не соприкасается с пространством. Гулкий стук шестерней и механизмов рассыпается повсюду. Холод изящно отлаженной походкой подступает, затем замерши. Рука, обтянутая перчаткой, остановила от лишнего жеста. Белый силуэт изящно поклонился, справедливо по системе ожидая сначала вопроса своего господина. — Сегодня твоё возвращения пришлось на несколько минут раньше обыденного. В чём дело, Се Биань? — глубокие нотки голоса молодого мастера прозвучали с переливом интереса, в целом, кажется, сохраняя сжержанную отчужденность в себе. — Хризантемы в снегу.— высокий, его руками собранный, совершенный в роде своём механизм, наконец ответил. — Прошу прощения? — мастер, отложив инструменты с вспыхнувшим блеском, стекло монокля спешит отложить с мелким звоном. — На границе вновь не увядющие вечные цветы. Я полагаю, это тот, о ком Вы наслышаны, Ваше Высочество. Не за странность уже стали принимать весточки донесенные. Вечные живые изгороди, точно стражи Персефоны нежной, налётом холодным покрываются, живых собратьев с дышащими тонким ароматом лепестками не дают затронуть. Творения эти, точно рассветной росы две капли— разве что, мертвы и не источают лёгкости благоухания. Временно и это, быть может. Сколько не смотри, но коснувшись лишь можно ложные отличить. Сад неувядающий, как свищет зимний перезвон, руками приемницы Весны возведён. Точно нетленность, прекрасная, запретная работа вечного сохранения жизни, которой позавидовала бы фея осени, через серость глаз которой шагает сама смерть. Но в них блещет свет, играет солнце и лик лунныц колыбель отзывается. Цветущие неизменно манили глаз каждого, чей взор хоть раз поднимали на них. Изгородь порошил не только хрупкий жемчуг, но и истории, умещавшиеся в шелестящую стопку. Точно живая сказка, ещё не встретившая свой конец, живой театр для публики представлял интерес. Во что верить стоит в картине робкой о творениях весны в объятьях зимы? История излюбленная феями звучала красивым вымыслом, стоящим на ряду с легендой. Всё это грезило о том, что немеркнущие, творения вечно цветущие самой приемницы Весны— слова пылкие, послания о чувствах тёплой нежности к нелюдимому Принцу Зимы. Одним даром связанные, точно нитью алой, сад прекрасный охраняют стражи Его Величества— Холода живые механизмы. Говорят, что лепестки увидев, мастер молодой проникся, и, всё поняв, во взаимности знак покрыл мягким одеялом металлические изгибы, защищая от сурового края участи. Но все это, за большей долей, от истины далеко совершенно. Правда, стражи вымыслом не были отнюдь— точно вороны, глаза божественные и уши, возвещают о пополнении тайно полюбвшегося сада. От раза к разу шумно ткань шелестит, пух на плечах оседает, точно снежной шубкой, но не тает. Из айсберга высеченный, растаять не боится. И на лице от того точно ни эмоции нет, что весна в замерзший осколок сердце заменяющий все не прокралась весна. Как же ведь он старается вдохнуть хоть пыльцы кроху, запуская в занесенные снегом просторы в уголках души каплю жизни желанной. Лука никогда не взлетит. Не ощущая ветра потока на лице заостренном, не касаясь воздушного облака, мастер работой живёт. Не имея о природной жизни понятия совершенного в той мере, чтобы уверенным быть, он неизбежно раз за разом сотворяет. Во власти Зимы и Льда леет пепел еще тёплый от никогда не существовавшего огня. Обреченность влачится за ним фатой крыла одинокого. Нелюдим, не желаем никем, уходит далеко принц. Вновь на надежды поиски. Вновь к саду его очаровавшему. Поступи неслышимы средь колон стеблей сохранились, прекрасными свода и раскинулись листья. Шелком лик небосвода ночного укрывает бутоны, очерчивает ласково силуэты. В тишине случайно, золото и серебро столкнулись, того совершенно давно ожидая, но не разгадав ещё. Безмолвным трепетом восхищения Зима и Весна наконец соприкоснулись. За спиной фигуры чужеземной, из края далёкого и таинственного, одиноко колышется крыло. А солнечные кудри по-прежнему здерживаемы таирой цветущей. Распускающецся с блеском. С блеском хризантем в снегу.