***
— Цветы немы!
Возможно, лишь для Вас. Существ красноречивее с огнем не сыщешь, ибо никто не поведает о сути и чувствах человека яснее них. Скажем, цветок шиповника непременно сболтнет о добродушии и незатейливости неравнодушного к себе; он без зазрения совести выдаст все его потаенные чаяния. А если в подарок некто получит амарант, тот точно расскажет ему о вечной, неугасающей любви дарителя.***
31 октября, 1956 год.
Раннее утро погружало в какую-то особенную, по-осенне уютную атмосферу. За окном небольшой цветочной лавки сновали редкие прохожие: кто-то понуро опускал голову и торопливо брел по своим делам, кто-то же во всеуслышание хохотал над уродливым Хэллоуинским костюмом непутевого товарища, а кто-то с аппетитом уплетал сладкие пышки в виде тыковок из пекарни напротив. Ли Минхо же скучающим взглядом обводил помалу оживляющийся переулок и нежно гладил устроившегося на руках черного кота. Будние дни в прабабкином цветочном магазине по своему обыкновению проходили лениво, и единственной отрадой была коллекция виниловых пластинок, так любовно собираемых Минхо на протяжении жизни. Однако и она не спасала от сонливости: верно погода меняется. Впрочем, стоило винилу смениться, и зазвучать так горячо обожаемой композиции Элвиса Пресли «Love Me Tender» из пошарпанного проигрывателя, как дремоту тотчас рукой сняло: поддавшись мгновенному порыву, Минхо, все также держа в своих объятиях кота, пустился впляс. Легко кружась и обращаясь к своим цветам, выращенным с такой любовью, он одними губами вторил отпечатавшимся в сознании и душе словам. Однако ничто не может длиться вечно: миг ребяческой радости был нагло прерван переливистым звоном колокольчика, оповещающем о приходе посетителя. Оглянувшись, хозяин цветочной так и застыл в несуразной позе, тупо уставившись на несколько опешившего гостя лавки. Выглядел тот весьма забавно: на голове красовались мохнатые уши, во рту — белые клыки чуть ли не до подбородка, а от самых манжет рукавов тянулся черный шлейф (судя по всему, подобие крыльев летучей мыши). Нежданный гость, переглядываясь еще некоторое время с цветочником, неловко усмехнулся: — И Вам доброго утра. Лавка уже открыта? Черный кот мгновенно испарился. Ли Минхо же, наспех поправив приколотый к вязаному свитеру цветок амаранта и быстро закивав, подобно китайскому болванчику, встал за прилавок. В ответ качнув головой, посетитель напустил на себя серьёзный вид и принялся (как бы со знанием дела) рассматривать цветочные горшки. Однако в глазах его читались явная неосведомленность и некое отчаяние: он с опаской поглядывал то на пестрящее разнообразие роз, то на ангрекум, то на мимозу стыдливую, будто перед ним были вовсе не растения, а пресловутые чудища из морских глубин. Понаблюдав за душевными метаниями гостя еще около десяти минут, Минхо с глухим шипением зашевелил губами. «Чудак», скажете Вы и, какая неожиданность, окажетесь совсем недалеки от истины! Миг и лавку огласил гомон не похожих на человеческие, шелестящих голосов: — Какой прелестный юноша! Ах, какой прелестный юноша! — Ты, верно, летучая мышка? Я угадала? Я угадала? — Минхо-я, с каких это пор к нам в гости заявляются столь очаровательные особы? С каких это пор? — Представься! Представься! — Разгалделись! Больно не видали ранее красивых молодых людей. Больно не видали! — Как тут устоять? Ах, как тут устоять? — Да будет вам всем. Только пугаете его. Он же вас слышит! Он же вас слышит! И все бы ничего, если бы голоса не доносились прямиком из цветочных бутонов. Несчастному посетителю только и оставалось, что молчаливо причитать, сдерживая рвущийся наружу крик, и припоминать все несовершенные грехи. Испуганно косясь то на шепчущие нечто невразумительное растения, то на хитро осклабившегося «Минхо-я» (отчего-то это имя казалось гостю лавки смутно знакомым), он незамедлительно дал себе хлесткую пощечину, что было весьма ожидаемо. Впрочем, убедившись в правдоподобии претворенного в жизнь бреда сумасшедшего, молодой человек явно всерьез стал задумываться о собственном душевном помешательстве. Из тяжких дум его вырвал вкрадчивый мужской голос, явно выделяющийся среди непонятного лепета: — И правда очаровательный, — губы были совершенно неподвижны, растянуты в сладкой улыбке. Как цветочнику удавалось говорить — гостю оставалось только гадать. — Меня зовут Ли Минхо. — Меня опоили, — на одном дыхании выдал посетитель и опрометью бросился в выходу из лавки. — Сюр. Да и только. Я… — Однако, на удивление, дверь оказалась запертой, и жалкие попытки выдернуть ручку вместе с куском дерева были абсолютно напрасны. — Ересь клятая! — Какое замысловатое имя! Предки постарались на славу, Ересь клятая! — Кто ты, мать его, такой? — Мне представиться еще раз? — с ехидной улыбкой в ответ поинтересовался Минхо. Впрочем, посетитель и ухом не повел, старательно продолжая выламывать дверную ручку, и совершенно не замечая, как притихли цветы. — Да прекрати ты мучить ее, дверь от этого не откроется, — однако в ответ на свое замечание Минхо получил лишь раздраженное «умолкни» и жалобный скрежет несчастной ручки. — А ты сама вежливость, я погляжу! — над ухом посетителя неожиданно раздалось недоброе шипение. Его рывком развернули лицом к лицу и обнажили зубы в улыбке, не сулящей ничего хорошего, — с колдунами шутки плохи, разве ты об этом не знал? Впрочем, притворившись глухим, гость лавки что есть мочи завопил и, отыскав на витрине пластиковый горшок, огрел Минхо им по голове. Весьма опрометчивый ход: ответом ему послужил увесистый подзатыльник. Уступать не хотелось никому, поэтому беспорядочная борьба продолжалась до того момента, покуда оба не начали задыхаться. Милое знакомство вышло, однако. — Сотни лет живу в этом чертовом мирке, но остается только поражаться столь драчливому кошмару, летящему на крыльях ночи, — прохрипел Минхо, болезненно морщась и потирая спину, когда их баталия прекратилась. — А я вот никогда не думал, что получу тумаков от, мать его, самопровозглашенной ведьмы и лишусь рассудка, — «драчливый кошмар» глухо хмыкнул и покосился на тряпичные крылья, получив вдогонку очередной подзатыльник. — Я колдун, не ведьма, — оскорбившись, парировал Минхо. — И перестань нести чушь. Или же ты в серьез полагал, что все происходящее — плод твоей больной фантазии? — на уверенный кивок в ответ Минхо лишь закатил глаза, поспешив перевести тему и изобразить заинтересованность. — Может соизволишь представиться? — Хан Джисон, будем знакомы, — вежливо улыбнулся посетитель. — И да, я предпочту обрасти мармеладом! На подобное цветочник непонимающе изогнул бровь и тупо уставился на явно не верящего ему собеседника так, будто тот приложился обо что-то головой и схлопотал сотрясение мозга. Однако, стоило тому добавить: «Ведьмам же для наведения порчи необходимо имя и личная вещь человека, я разве не прав?», как понимание тотчас пришло к колдуну, и Минхо всерьез стал задумывать о том, что идея превратить Хан Джисона в уродливого мармеладного мишку, а после расплавить его на газовой плите, не так уж и дурна. Впрочем, не успел он насладиться мысленной расправой, как из раздумий его вырвал оклик: — Ты меня, мать его, слушаешь? Какого дьявола здесь происходит? — Как много брани для такого юного чудовища. Тебе следует следить за выражениями, — Джисон тотчас насупился и собирался уже съязвить в ответ, как его губы накрыли небольшой ладонью. — Помолчи уже. Так вот, о чем это я? — нарочито-задумчиво Минхо потер подбородок. — Ах, да! Дело в том, что торжество нечисти все близится, а мне невероятно скучно. На это Джисону не нашлось, что ответить, поэтому он неторопливо вернулся к двери и вновь стал остервенело выламывать ручку, в сердцах бормоча что-то невразумительное. — Тебе не выбраться из петли, — вновь донеслось зловещее нечеловеческое шелестение, а после все кругом принялось стремительно плавиться, приобретая угловатую и пугающую форму: дверной проем, как в старых мультипликационных фильмах, стал ломаться и с глухим треском раздвигаться, стены раздулись и густо поросли плющом вперемешку с гомонящими цветами, витрина же вытянулась в узкую щель, а после разверзлась, рассыпавшись на сотни осколков и открыла взору вид на пышущий жизнью (несмотря на поздний час) проулок, по которому сновали гогочущие невиданные существа об руку с «людьми» и мерцающими вспышками. Кто-то из прохожих был рогат и клыкаст, кто-то бледен, словно утопленник, и покрыт змеиной чешуей, а кого-то и вовсе не отличить от обыкновенного человека — выдавал истинную сущность лишь мертвый, злой взгляд. Словом сказать, жуткое зрелище. По виду Джисона не сложно было догадаться, что еще одно подобное потрясение, и он тотчас расстанется с жизнью, однако опустившаяся на плечо рука тотчас привела его в чувства: — Веселье только начинается, дорогой!***
Улице не было конца и края. Композиции тридцатых и пятидесятых годов, посвященные кануну Дня Всех Святых, доносились из каждого её закутка, заполняя собой все пространство и сливаясь с истошным кошачьим шипением и улюлюканьем. Яркие китайские фонари же, казалось, парящие сами по себе, озаряли все на своем пути, не оставляя ни единый уголок без внимания. Жители Проулка (как его именовали) гомонили, хохотали, то и дело пускались впляс, красуясь в пестрящих всеми цветами костюмах, и лишь изредка, с каким-то нездоровым интересом, поглядывали в сторону странной парочки во главе с Минхо. С каждым шагом двоицы торжество становилось все ярче и бездуховнее, иронично, не правда ли? — Куда мы направляемся? — впервые за долгое время заговорил Джисон. Видно свыкся со своей участью. — Как это, «куда»? — донесся насмешливый голос Минхо из приколотого к свитеру цветка. — В Салун, конечно! Хан нервно сглотнул, чувствуя неладное, но решил не возражать (от греха подальше). Ему хватило утреннего мордобоя. Время тянулось мучительно долго, ноги начинало покалывать от длительной ходьбы, однако, стоило им подойти к питейной, как тотчас момент захода в Салун захотелось оттянуть еще как минимум на вечность: облик паба доверия не внушал. Жизнь в заведении же била ключом, а само оно будто танцевало. Минхо, как ни в чем не бывало, скрылся внутри, не дожидаясь своего визави и оставляя его наедине со своими сомнениями. Оставаться снаружи, впрочем, казалось Джисону еще менее привлекательной идеей, чем войти внутрь Салуна, поэтому, собравшись с духом, Хан последовал примеру своего мучителя. Но стоило ему распахнуть так называемые «batwing doors», как в лицо пахнуло перегаром, развратом и куражом. За столами сидели существа, играющие в покер не на деньги, а на собственные жизни, на сцене играла полуобнаженная саксофонистка, с неким кокетством поглядывающая на гостей, а за барной стойкой же расположились, судя по виду, заядлые пьянчуги. До слуха Джисона доносились лишь обрывки их оживленной болтовни, однако и этого хватило, чтобы тело сковало страхом: — Ни в жизни не поверишь, но сегодня в полдень мне удалось сожрать чуть ли не половину свиты, включая самого короля! Вот же ж шуму навел! — прогоготал «человек», обнажая гнилые волчьи клыки, в трещинах которых можно было углядеть запекшуюся кровь. — Врешь ты все, Лукавый. Наверняка снова истязал несчастного босяка, о котором прочие ни сном ни духом, в Богом забытом закутке. — Верить-не верить — дело твое, но неужто тогда… Продолжение столь «увлекательной» дискуссии Хан предпочел не дослушивать, опрометью бросившись в сторону Минхо. Последний же, как ни в чем не бывало, изучал ничего не выражающим взглядом обстановку, лишь изредка посмеиваясь над «байками» гостей питейной. — Зачем ты меня сюда привел? — с трудом скрывая пробирающую тело дрожь, прошипел Джисон. — Составишь компанию? — поинтересовался Минхо, протягивая бокал с непонятным содержимым. — Я хотел показать тебе это место. Здесь уютно, не считаешь? — однако, противореча своим же словам, всем своим видом тот показывал крайнее пренебрежение к происходящему. — Не считаю. — Время идет, но некоторые вещи так и не меняются, — брезгливо поморщился Минхо, бросая непринятый бокал с пойлом на пол, и одарил собеседника осуждающим взглядом, о значении которого Хану оставалось только догадываться. На вопрос же Джисона, что «не меняется», колдун только закатил глаза и направился к выходу. — Ли Минхо, отвечай! — Это не имеет значения. Наше путешествие пока не закончилось! — воскликнул колдун, но Джисон его не расслышал, все его внимание приковал раздавшийся за спиной звук ломающихся костей: двое картежников безразлично оторвали голову проигравшему, точно как шарнирной кукле. На ее месте же тотчас проросло сплетение цветов амаранта и шиповника. В мгновение у тела столпилась нечисть. Кто-то снимал с шеи потертые амулеты и обрывал цветы, кто-то жадно вгрызался в плоть, кто-то шарил по карманам, а кто-то набирал в пожелтевшие колбы черную, зловонную кровь. Заведение наполнилось бездуховным ликованием, гнилью и смрадом, заставившими Джисона застыть в немом шоке. В голове внезапно стали рисоваться смутные урывки чего-то давно позабытого, вынуждающего скудное содержимое желудка подступить к горлу. — Скука, — прокомментировал Минхо с пугающим безразличием, будто подобное — в порядке вещей. Чуть ли не волоча похолодевшего от ужаса Хана к выходу из Салуна, он со смешком продолжил: — Не бери в голову, он знал, на что шел. Нечисть тоже тленна, глупо было шутить со Смертью и полагаться на Фортуну. — Я не понимаю. Я ничего, сука, не понимаю! — как заведенный тараторил Джисон, после чего его вырвало под ноги. Даже не поднимая взгляда, Хан мог почувствовать то, с каким отвращением и холодным безразличием на него смотрели, ощупывали будто изнутри, так, что невольно начинали трястись поджилки. Ли Минхо был словно соткан из глубокого пренебрежения, гнили и пугающей пустоты. Подчас даже могло показаться, что он и вовсе кукла. Полая и уродливая. Точно как та, при виде которой в жилах стынет кровь, от которой спешат избавиться, страшась древнего проклятия. Настолько пугающая, что все те юродивые, которых Хан повстречал в Проулке, казались никчемными и до смешного безобидными. Ли Минхо казался Джисону страшнее самой Смерти. — Поднимайся, сейчас не время для подобной бессмыслицы, — с отсутствующим выражением приказал Минхо, однако Джисон его уже не слушал. Сорвавшись с места, он без разбора петлял по бесконечным подворотням Проулка, сбивая с ног веселящийся сброд, преграждающий дорогу. В спину летели тысячи проклятий, ножи и прогнившие глазые яблоки, однако все казалось уже неважным — в голове набатом звучало только: «Скрыться. Быстрее. Скорее. Скрыться». Однако стоило проблеску надежды затеплиться в его сознании, как, свернув в очередной закоулок, он оказался точно против входа в Салун, у которого стоял его скучающий мучитель. — А ты быстро на этот раз, я уж было думал пойти тебе навстречу, — лицо Минхо озарило подобие улыбки, явно не сулящее ничего хорошего. — Что? Почему я оказался снова здесь… — Джисон мотнул головой, будто пытаясь отогнать наваждение. — Неужели дороги здесь все замкнуты? — Какой догадливый! Браво! — Нет, такого просто не может быть. Это все морок, ночной кошмар. — Наивный Хан Джисон. Неужели так и продолжишь противиться воспоминаниям, которые ты так самозабвенно пытался задушить? — голос, доносившийся из цветка амаранта, казался до того приторно-сладким, что у Джисона невольно подкосились ноги от ужаса. Минхо же, неспеша подойдя к Хану, нарочито нежно провёл кончиками пальцев по шее своего визави, однако после грубо обхватил ее, впиваясь ногтями до кровоподтеков. От нехватки кислорода у Джисона потемнело в глазах, все, что ему оставалось — безуспешно сжимать чужую руку. Он был словно канарейка в клетке, ломающая свои крылья о металические прутья в попытках вырваться на свободу. Впрочем, не прошло и минуты, как его швырнули на щебень, которым были устланы улицы Проулка. От сильного удара о твердую поверхность не удавалось сделать даже короткого вздоха, однако и того было, по всей видимости, мало, чтобы тело впало в долгожданное забытье. — Тридцать первое октября, тысяча девятьсот пятидесятый, — отстраненно начал рассказ Минхо. — Я встретил тебя, когда выходил из леса, где проводил обряд жертвоприношения для своего Духа. Непримечательная необходимость, без которой я не смогу существовать. Ты сидел у муравейника и дырявил его палкой. Тогда я подумал: «Вот же чудак!». Однако после окончательно убедился в этом, когда ты с аппетитом стал облизывать ветку. Этот, казалось бы, совершенно дурацкий случай и связал наши жизни. Все началось с невинных походов в кафе, а закончилось сном в одной постели посреди затхлой комнатушки. — на мгновение голос Минхо исказило пренебрежение, но то быстро отступило, возвращая тону привычное безразличие. — Мы любили друг друга, Хан-и. До Небес и обратно, однако все порушила твоя глупая нравственность. Три года спустя, в канун Дня Всех Святых, настало время совершения очередного обряда. Все шло как никогда гладко, покуда ты не решил пойти за мной. Тогда я вспарывал брюхо очередной девице, вроде, дочери нашего коменданта… — Довольно! — вдруг заорал Джисон, обрывая Минхо. В нем будто открылось второе дыхание, а в глазах проблеснул огонек осознания. — Ты убил человека. Ты сгубил сотни жизней. — C'est La Vie, что с французского «такова жизнь», — в голосе ни капли сожаления, а на лице — пустота. — Непримечательная необходимость. Так вот, на чем же я остановился? — задумчиво протянул Минхо, однако его более не слушали. Джисон, поддавшись мгновенному порыву, вновь бросился бежать, то и дело падая, раздирая колени. — Что ж, будь по-твоему, — по щелчку пальцев Проулок стал плавиться, как мармелад на газовой плите.***
31 октября, 1956 год.
— И Вам доброе утро! Лавка уже открыта? — неловко усмехнулся нежданный гость цветочной, еще некоторое время переглядываясь с застывшим в несуразной позе молодым человеком.