иные бездны

— Князь, пожалуйста… — голос Парфёна прозвучал слабо, задавленно, — Зачем ты мучаешь меня?.. Он не решался поднять глаз и упорно глядел вниз, на лезвие злополучного ножа, отражающее блеклые огни свеч. Сердце в его груди билось больно, глухо. Резная рукоятка жгла пламенем руку. Лев Николаевич удивился совершенно искренне: — Да что ты, Парфён? И в мыслях не было тебя мучить! Я лишь хотел посмотреть… Рогожин оторвал взгляд от ножа, и в глазах его засветилось такое беспросветное отчаяние, что и не описать — едва ли ему когда-либо было настолько больно. — Разве ты не знаешь, как мне это тяжело? — вымолвил он, насилу размыкая сжатые от напряжения зубы, — Разве не знаешь ты мои чувства? — Как я могу знать твои чувства, если ты о них не говоришь? — князь, как и всегда, смотрел с любовью и преданностью; Парфёна бросало в дрожь, — Что ты чувствуешь, Парфён? Рогожин чувствовал, что хочет умереть. — … Мне больно, — вымолвил он после долгого молчания, опять прячась от ясных глаз князя; рукоятка ножа обжигала кожу до волдырей, — Я не… я не могу держать это рядом с тобой. Парфён смотрел на нож, и ему казалось, что во всём этом определенно есть какая-то ужасная ошибка — не может этот предмет существовать вовсе, нет его, нет и не может быть. Разве он не выдумал себе его тогда в болезни, в бреду? Случилось ли покушение? Была ли чёрная лестница, ведущая прямиком в преисподнюю, слышал ли он глухой звук падающего вниз тела? Как это всё могло быть?.. Нож, ко всему ужасу, ощущался в ладони вполне материально. Всё было. И этого никогда не изменить. Мышкин наклонился к Рогожину ближе — сочувственность в каждом движении, принятие в каждом взгляде. Парфён не знал, стоит ли от него отпрянуть — хотелось убежать прочь, скрыться, исчезнуть; хотелось прижаться к нему, упиваясь его безграничным сочувствием до пьяного тумана в голове. — Отчего? — пальцы князя легли на кожу приятным тёплом; Парфён вздрогнул и тут же отдёрнул руку, пряча от него нож как можно дальше, — Разве можешь ты мне… навредить?.. — Нет! — выкрикнул Парфён и не узнал своего голоса, — Нет, я не… — повторил он тише, гораздо тише, — Никогда, никогда я этого не смогу! — А тогда, в трактире… разве смог бы?.. — Я… Тогда я думал иначе… — Парфён закрыл глаза, чувствуя, что к ним уже подступает влага; с каждым словом говорить становилось всё труднее, — Тогда я… этого хотел… Лев Николаевич прикоснулся к нему ещё раз — ласково, сочувственно, нежно. Парфён нервно втянул в себя воздух, но в этот раз не сдвинулся с места и только широко распахнул глаза, понимая, что удержать слёзы всё равно будет совсем невозможно. — Но ты не навредил мне. — Я мог! Я ведь почти… почти… — Ты бы никогда этого не сделал, Парфён. Князь говорил от всего сердца, не тая ни капли обиды, и Парфён был бы рад ему поверить, мол, то было одно только помутнение рассудка, один лишь случайный неверный шаг, но сам он знал — о, он знал! — как тщательно планировал это покушение, как долго мечтал о нём тёмными ночами, как предвкушал его, как сильно жаждал убить! И Парфён был бы рад отмахнуться от этой своей идеи, забыть её, как пустой призрак прошлого, но вина сжирала его изнутри, откусывая куски от такого уязвимого ныне сердца, а князь… Князь глядел на его чертов нож, и всё равно принимал его. И князь любил. Любил! — Зачем же ты себя так изводишь, Парфён? Милый, родной мой человек! — с чувством воскликнул Лев Николаевич, затем придвинулся ещё ближе, так, чтоб колени их соприкасались, и обхватил лицо Парфёна ладонями, — Ты же жизни себе не даёшь, ты же измучаешь себя до смерти этой своей виной! Рогожин не пытался смаргивать слёзы, и они, злые, горячие, текли по его бледным щекам и терялись где-то у князя в ладонях. Нож в его правой руке словно сплавлялся с кожей — больно, необратимо, навечно. — И поделом, — прохрипел он, едва сдерживая подступающие к горлу рыдания, — И поделом мне! — Нет, Парфён! Это неправда! Твоей вины в этом не больше, чем моей! Ты не должен так мучиться. Никто не должен. Никто! — страстно говорил князь, и чувства охватывали его с такой силой, что он едва ли успевал дышать, — Ведь это я не помог тебе тогда, ведь это я тогда от тебя отмахнулся! И ушёл, и оставил тебя наедине с тем, что творилось в твоей душе! А ты из-за меня на это решился. Из-за меня, Парфён! — его руки огладили плечи Рогожина в бессильной попытке утешить, — Как же я сожалею, что ты из-за меня обрёк себя на такие муки… Как же я сожалею!.. Но я понимаю, что тогда я ничего не мог сделать только потому, что очень многого не знал… Я ведь не знал твои чувства, я… только мог о них догадываться, и свои чувства я не знал тоже, и я… Я тогда не понимал многих вещей, Парфён. Я совсем ничего не понимал, но теперь… Теперь об этом не может идти и речи, потому как тайн между нами нет и никогда впредь не будет. Ты можешь доверить мне всё, всё! Князь невесомо провёл пальцами по его щекам, утирая ему слёзы; Парфён боялся пошевелиться и, как приговоренный на суде, внимал каждому его слову. — Мы должны преодолеть это. Мы должны постараться, Парфён, ведь иначе… — голос у князя дрогнул, — Если ты погибнешь от этой своей вины, то и я тогда погибну вместе с тобой. Потому как и я виноват не меньше. У Рогожина сердце словно оборвалось и рухнуло — он никогда не думал об этом так, не допускал и мысли о том, что горе его способно утянуть на дно не только его одного, но и Льва Николаевича вместе с ним в придачу. Он сознавал тяжесть своего греха и готов был нести свой позорный крест хоть целую вечность, готов был опуститься в своём страдании в иные бездны и готов был узнать самые страшные муки совести, но чтоб князь взял и опустился до этих страданий вместе с ним?… Чтоб он, неповинный, мучился, чах и не давал себе жизни?! Парфён почувствовал, как по коже его пошла холодная дрожь. — Но этого не случится, — твёрдо заверил Лев Николаевич, заглядывая Парфёну в глаза. Во взгляде его сияла такая уверенность, что у Рогожина тут же отлегло от сердца, — Я не позволю этому случиться, и в этом я тебе клянусь, Богом клянусь, Парфён! Тогда я ничего не мог сделать потому, что ничего не знал. А сейчас у меня такое чувство, словно я наконец понимаю всё, и понимаю верно, истинно… Со мной это впервые в жизни… И ведь главное — что я тебя понимаю, Парфён! Всё пойму, ты только не закрывайся от меня, только не таи впредь того, что у тебя на душе! Ведь родней тебя у меня никого нет, и я никогда, никогда тебя впредь не оставлю. И я, кажется, знаю, как тебе помочь… Он наклонился так близко, что Парфён не смел сделать и вдоха — легкие жгло почти так же, как кожу от чертовой рукоятки ножа. — Я помогу тебе, Парфён. Я сделаю всё, чтобы тебе помочь. Лев Николаевич отодвинулся назад и зачем-то принялся расстегивать пуговицы на своей белоснежной рубашке; взгляд его был полон спокойной уверенности. Парфён же, напротив, смотрел на его действия совершенно дикими глазами. Справившись с пуговицами, князь осторожно накрыл ту руку Рогожина, в которой он держал нож, и не менее осторожно потянул её ближе к себе. — Н-нет, нет! — в ужасе прокричал Парфён, прилагая огромные усилия для того, чтобы не дернуться прочь и не поранить случайно князя, — Ты с ума сошёл?! Что ты… — Тише. Всё в порядке, Парфён. Он притянул его руку к своей груди; лезвие ножа звучно лязгнуло о золотой нательный крестик. У Рогожина потемнело в глазах. Самый страшный его кошмар сбывался наяву — вновь он видел, как нож его был занесен над князем. Чтобы не сойти с ума от этой чудовищной картины, он решил было крепко зажмуриться, но через мгновение передумал и вновь открыл глаза — не дай бог ещё рука дрогнет, а он и не заметит. Князь, впрочем, был невозмутимо спокоен, и лишь в глазах его читалось волнение, но волнение отнюдь не за себя. — Парфён, взгляни же, — просил он, прижимая его руку к себе ещё ближе, так, чтобы плоскость лезвия плотно касалась кожи, — Взгляни, как я тебе верю. Я знаю, что ты ни за что не причинишь мне зла. Никогда не причинишь. — Т-ты… да ты спятил… Лев Николаевич вздохнул и отрицательно покачал головой. — Парфён, я прошу тебя… Тебе нечего бояться. Я тебе доверяю больше, чем себе самому. Рогожин, не отрываясь, глядел на лезвие, поднесённое к бледной коже; грудь у князя вздымалась спокойно, размеренно — неужели и впрямь не было у него страха?.. Парфён думал о том, что стоит ему провернуть руку влево, ставя лезвие под углом, да нажать на него чуть сильнее, то дыхание князя тут же собьётся с этого ровного ритма. Вскрикнул бы он от боли? Оттолкнул бы его прочь или так бы и замер на месте, вновь отказываясь верить в происходящее? От мыслей этих Парфён злобно отмахнулся — он знал, что рука его не дрогнет, даже если небо начнёт рушиться на землю. В этом одном он был уверен — что бы ни случилось, Мышкин ни за что не пострадает от его руки. Но почему, почему же это было так дико страшно, страшно до дрожи, до слез, до черноты в глазах? Парфёну не нужно было ничего делать — князь сам держал его руку, и держал вполне уверенно, твёрдо, — но каждая клеточка в его теле всё равно была напряжена до предела, и холодный пот бежал по его лицу, и нервы, казалось, натягивались так сильно, что впору было на них играть. — Парфён?.. — пальцы князя ласково скользнули по его мокрым прядям; Рогожин поднял глаза. — Мне страшно, — выдал он, бледнея от напряжения; язык его едва ворочался от страха, — Мне в жизни так страшно не было. — В страхе есть мучение, — сказал князь, обхватывая лицо Парфёна уже двумя руками, — Но любовь… она изгоняет страх. В любви нет страха, Парфён. Я люблю, а значит я уверен. Видишь — я в твоей руке уверен больше, чем в своей. Парфён сморгнул слёзы и нервно улыбнулся, глядя на нож, беспрепятственно приставленный к груди Мышкина. Если любовь действительно способна изгнать страх, значит, нужно научиться так любить. Ведь князь же умеет… Рогожин задумчиво повел рукой вниз, чувствуя наконец, что напряжение, держащее его в тисках, начинает отступать, и к телу возвращается легкость. Лезвие ножа покорно ему повиновалось — двинулось по коже князя вниз, вниз, ещё ниже… Лев Николаевич напрягся и перестал дышать. Парфён улыбнулся ещё раз — отчаянно, истерично, — но улыбнулся. Он тяжело вздохнул и усталым жестом бросил нож вниз, на пол — тот с разочарованным лязгом укатился куда-то в сторону — ну, да и черт с ним. Парфён, вмиг обессилев, уронил голову князю на плечо и, чтоб занять дрожащие пальцы, принялся застегивать пуговицы на его рубашке. Он чувствовал себя вымотанным, но дышать ему было гораздо легче, чем прежде — словно огромный, тяжкий камень упал с его души, и можно было вновь попробовать жить. — Чего улыбаешься? — глухо спросил он, замечая, что князь всё смеётся. — Парфён, когда ты сделал так рукой… Мне вдруг стало так щекотно! И мурашки… так и побежали по всему телу… — бормотал Мышкин, краснея и глупо улыбаясь. Парфён поднял голову и, глядя на его румяное лицо, улыбнулся тоже. Надо же — шутка! На сердце впервые за долгое время стало совсем легко.