Рук непреложную рознь Блюсть, костенея от гнева. — Дружба! — Последняя кознь Недоказненного чрева
***
— А он совсем плох, — замечает Ксения и близоруко щурится, поднося экран телефона поближе к глазам. Дима, читающий книгу, игнорирует это заявление. — Нет, ты сам взгляни! — упрямится девушка. — Вдруг помрёт. Ларин хмурится, недовольный тем, что его отвлекают по такой ерунде, как поехавший кукухой Хованский и его проблемами со Стасом. — Ой, да ладно тебе. — Ксюша останавливает видео и вынимает наушники. — Тебе же самому интересно. Такого наезда Ларин стерпеть не может, но ругаться со своей девушкой из-за Хованского… — Да не сверли ты меня взглядом, а сюда посмотри! Её тон вкупе с этим алкоголиком раздражает Ларина до дрожи: — Мне насрать, Ксень, нас-рать, — по слогам повторяет Дима, повысив голос. — Насрать, что пишут в комментах. Что советуют делать. И зачем приплетают к этой ситуации. Пофиг мне, понимаешь? Девушка поджимает губы, но не агрессирует в ответ. Дима не понимает, почему ещё не начался скандал, но оставаться здесь и дожидаться, он не хочет. Схватив ставшую безынтересной книгу, он выходит на кухню. Их квартирка слишком маленькая, чтобы затеряться в комнатах, и слишком дешёвая для громких хлопаний дверью. Хованский — сраный алкоголик, который повздорил со своим другом. Теперь уже бывшим другом Стасом. Таких друзей — за хуй да в музей, как говорится… Ларин мрачно посматривает на телефон, не зная, что же ему делать: Ксюша действительно обеспокоена, а подписчики неустанно умоляют его глянуть видео и оставить комментарий. Или принять сторону Хованского и спасти его от Стаса. Нашли принца на белом коне… Но Хованский сходит с ума, бьёт себя по щекам и орёт в роликах. И это… Пугает. Он на грани, а может уже и сорвался. А срыв для него означает в прямом смысле прыжок за грань жизни. Ларин хмурится, отводит взгляд от телефона, но окончательное решение «забить на всё» принять не может. Понимание, дурацкая эмпатия, опыт — да назвать можно как угодно. Смысл-то один: Дима его понимает. Понимает, к чему может привести это бесконтрольное падение, когда некому подать руку… Ларин бросает беглый взгляд на дверь, хватает телефон, пальто, и, пока не растерял этот адреналиновый порыв, покидает квартиру. По лестнице он сбегает, стараясь не думать ни о чём конкретном, и лишь на улице хлопает себя по карманам и с облегчением выдыхает — кошелёк и ключи лежат здесь. Рациональность в нём просыпается только сейчас и задаётся вопросом — какого хрена он не взял с собой зонт? Или же он забыл, что живёт в Питере, где что весна, что осень — один хер. Точнее — один дождь. Ларин посылает внутренний голос куда подальше и идёт на детскую площадку. Забирается под грибок и достаёт телефон. Три действия: открыть контакты—найти Хованского—нажать на трубку — он делает быстро. Быстрее, чем оценивает и задается вопросом «зачем?». И гудки летят в пустоту к электростанции, отражаются от спутника и достигают адресата тоже слишком быстро. — Да, — раздаётся на той стороне, а у Ларина внезапно замирает сердце. И всё вдруг становится очень чётким: запах озона, вибрация крыши от стучащих капель и собственный выдох, затерявшийся где-то в середине груди, и секунды, падающие в вечность. — Кто это? Что надо, мать вашу?! — Не сдох, мразь? — Ларин картавит так сильно, как будто ёбанный шестнадцатый вернулся. Но угомонить эту нервную картавость не помогают ни зубы за лям, ни внутренний пинок. — Ларин? Дима? И вот от этого одного «Дима», сказанного совсем с другой интонацией, у Ларина выбивает землю из-под ног. Не «чушка», не «уебан», не брезгливый истеричный наезд, а тихое и неуверенное «Дима»… Это переворачивает весь настрой. Ларин хотел поязвить. Не глумиться, нет, но он был готов к пикировке, а не к этому растерянному и неуверенному Дима… Кровь отчего-то отхлынула от пальцев и держать телефон стало невероятно сложно. — Или какой-то пидор, которому заняться нечем?! — Хованский заводится с пол-оборота, так и не услышав ответ, и Ларин торопливо перебивает его: — Это я, а ты, видимо, не все мозги пропил, раз ещё что-то соображаешь. — А ты совсем на меня забил-забыл. У меня так-то с печенью проблемы, а не с головой. Ларин усмехается, отодвинув телефон: не хватало ещё, чтобы Юра это услышал. — Забил, значит, на меня, да? А говорил — личный враг, Мориарти. У меня теперь появился другой враг. — Хованский по обыкновению начинает за здравие, а заканчивает за упокой. Это Ларин очень ясно чувствует. Ощущает, как меняется интонация. Когда живёшь в Питере, то учишься улавливать мимолётные изменения погоды даже на пару градусов. Секунда — и ветер меняется, становясь чуть тёплым, оставляющим фантомно-солнечные поцелуи на лбу, щеках и губах. Настроение Хованского сменилось точно так же, только совсем в противоположную сторону. — Ты где сейчас, враг? — перебивает Ларин. — Дома? Там же? — и только тут до него доходит, что он спросил. До Хованского, видимо, этот вопрос тоже оказывается шоком. В трубке раздаётся сдавленное сопение, будто собеседник на том конце провода хочет и не может что-то сказать. А зная Хованского, ответом может быть что-то едкое, что-то очень грубое. То, что разобьёт этот диалог на атомы и больше никогда его не восстановит. Ларин готов повесить трубку, попутно заготавливая оправдательную речь о том, что это — его милость, его снисхождение, его отпуск грехов перед юркиной смертью. Некстати вспоминается свой внешний вид на версусе: этот глупый костюм пастора. Это кажется смешным детским, дурацко-наигранным, будто всё не жизнь, а игра. А жизнь — она здесь, и может вот-вот оборваться. Если у Хованского и дальше будет так скакать настроение… Ведь так и до самоубийства недалеко. «Ну вот», — Ларин сам себе признал, чего он боится. Он боится за этого ебанутого петуха. — Там же, — наконец отвечает Хованский, будто проиграв самому себе в какой-то ему одному известной борьбе. Одно слово-разрешение, будто плавится броня, но лишь на секунду, и которую он тут же надевает вновь: — Поиздеваться хочешь или приблудам Стаса поделиться? — детское ребяческое поведение. Ларин это понимает, как понимает и Хованский. И вновь очередной выбор, на этот раз на стороне Ларина: съязвить в ответ, растоптав то, что так и не родилось, или спасти и сохранить. — Нет. — Твёрдое, ёмкое слово, на корню пересекающее всевозможные дальнейшие вопросы. Слово-ответ. Слово-надежда. Слово, за которым едва ли больше смысла, но они почему-то оба отлично его понимают. И всё, что не прозвучало — тоже. — Придёшь? — деланное безразличие, за которым океан опасения, волны которого накатывают одна за одной. Или недоверия, не дающего никакой почвы под ногами, а подводное течение тайного умысла готово утянуть в самую тьму, куда не попасть ни одному лучу света. — Жди, — уверенно и коротко бросает Ларин. И это слово, единственно надёжное в его раскачавшемся мире, оно повисает между ними, будто протянувшаяся невидимая нить, ощущаемая даже когда в его руке начинают звучать гудки завершённого разговора.***
И Хованский ждёт, то и дело обновляет Telegram, бесцельно блокирует и включает экран смартфона, сверлит пустым взглядом стену, выходит на балкон и тут же возвращается, понимая, что забыл телефон на диване. Снова открывает его и, не увидев никакого уведомления, отбрасывает в раздасованности в сторону. Дебильная надежда, поселившаяся внутри после пятнадцати секундного разговора, теперь морочила голову своей нереальностью и сюрреализмом происходящего: Ларин позвонил ему. Ларин сказал, что придёт. Развод, розыгрыш, проигранный спор — да что угодно, кроме варианта, что Ларин сделал это по собственной воле. От звонка в дверь Хованский дёргается, настолько быстро повернув шею, что она кольнула острой болью, знакомой каждому, кто перешагнул юбилейные тридцать лет. Хованский сдавленно кряхтит, поднимаясь, и идёт открывать дверь, держась за побаливающую шею: «Дурацкий звонок, дурацкий Ларин! Принёс его, чёрт, невовремя». Юра нарочно медленно идёт в коридор, специально громко топая. Пусть Ларин не думает, что ему так нужен этот визит. Он хозяин, он в здании, и он… Ларин звонит повторно, на этот раз придержав палец на кнопке звонка дольше положенного, от чего трель — громкая и долгая — неприятно бьёт по ушам. Предыдущие его гости звонок не жаловали, и Хованский даже не знал, что тот настолько громкий и противный. От продолжительного звона в ушах гудит, и Хованский орёт на весь коридор: — Звались уже, иду! Голова трещит, шея болит, а внутри всё тошно: то ли из-за бутылки вина, то ли из-за всего пиздеца, что творится в его жизни. Хованский, прежде чем открыть, смотрит в глазок. Наверное впервые за долгое время. Слишком велико недоверие и опасение, что там может прятаться кто-то ещё. Но в дверях только Ларин. Высокий, худой, со странной татуировкой на лице. Хованский смотрит на него, буквально ощупывая взглядом, пытаясь увидеть подвох и прочитать истинную причину визита. — Припёрся, — Хованский констатирует факт спокойно и будто бы отстранённо. Но океан внутри бьёт по ушам, перетряхивает сердце, скручивая морской узел в животе — но показать всё это Ларину? Нет уж, спасибо. И так видео с его истерикой уже набрало полмиллиона. У Ларина серо-зеленые глаза, спокойное, чуть усталое лицо, и в жизни он старее, чем в своих видео. Это их третья встреча, так почему бы ей не стать роковой? — Дыру просверлишь, — морщится Ларин. — Переживёшь, — мгновенно парирует Хованский. Возможно стоило сказать что-то другое. Например — пригласить войти. Коридор как никак. — Переживу, — кивает Ларин. — Тебя уж точно, алкаш. У Ларина тоже есть зубы, а вот выдержки, как оказалось, не так много. Хованский кривит губы то ли от раздражения, то ли от горечи правдивых слов, отворачивается и уходит вглубь квартиры. Он слышит, что Ларин не делает ни шага, чтобы последовать за ним. Ну да: петербургский интеллигент ждёт приглашения. — Проходи, гостем будешь, — бросает в спину Хованский и идёт к себе в комнату. — Гостеприимство у тебя, как и нервы — отбиты полностью? — Ларин снимает ботинки, вешает промокший плащ и делает это с такой лёгкостью, будто приходит сюда не в первый раз. Сразу видно, что человек привык путешествовать и мгновенно адаптируется к окружающей обстановке. Вот и сейчас, зайдя в его комнату, Ларин бегло осматривается: взгляд как сканер скользит по каждой полке и корешку книг. Хованский знает, что тот делает: сравнивает то, что видел всегда через экран Ютуба, и то, что здесь и сейчас. Юра разваливается в своём кресле и искоса посматривает на непрошенного гостя. Если уж на пороге разговор не клеился, то напряжение, заполнившее комнату, сейчас можно разрезать ножом. А может это просто смрад и духота. — Я проветрю? — полувопросительно-полутвердительно произносит Ларин и направляется к окну. — Ещё пыль протри, хозяйка, — кривит лицо Хованский. Ларин оставляет без внимания этот выпад и указывает на полупустую бутылку пальцем: — Когда новый выпуск «Как я бросил пить, но сорвался»? — Когда протрезвею, — Хованский тянется к бутылке, но Ларин забирает алкоголь у него из-под руки: — Значит скоро. Хованский вместо ответа смотрит исподлобья тяжёлым взглядом, а Дима отвечает тем же. Очередное противостояние взглядов заканчивается быстрее, чем они думали: Хованский смачно рыгает, а Ларин закатывает глаза: «Пиздец одним словом». И с чего он решил, что этого надо спасать? Мир не обеднеет, а одним алкашом станет меньше. — Ну? — Хованский петушится, крутится на стуле, старательно показывая, что ему пофиг. В коридоре ему мерещатся какие-то шаги. То ли соседи, то ли стасянина облава. Это нервирует, но не столь сильно, как сидящий напротив Ларин. Давно к нему никто не заходил за просто так. — Чего пришёл? — За герычом. Думал, может поделишься по старой дружбе. Хованский кратко усмехается: «дебил», и вдруг вздрагивает, заметив точно такую же усмешку у Ларина. Слишком синхронно, слишком грустно это вышло у обоих, будто бы… Да нет, глупость. И снова будто бы что-то скользит между строк, нечто едва уловимое. Больше на грани чувств, чем спрятанное в словах. — Так кто тебя поддержал? Ты в телеге говорил, что кое-кто не отвернулся… Ларин задаёт вопрос серьёзно, с ощутимым интересом. Ему и в самом деле нужен ответ. Может поэтому Хованский ему и отвечает, называя несколько знакомых им обоим людей. Может быть поэтому Ларин уточняет ещё нескольких общих коллег, и по этой же причине Хованский без всякого гонора добавляет о том, что прозвучало от тех, кто его не поддержал. Они разговаривают мирно, даже когда Ларин спрашивает о его срыве. Хованский поджимает губы и отворачивается, но честно признаётся, как всё было, и что он уже рассказал всё своему врачу. Даже показывает подбородком на стопку таблеток, которые Ларин заметил ещё вначале. И когда вновь начинается дождь, и холодный ветер пробирается в комнату, и когда Хованский просит закрыть окно, Ларин не язвит об его инвалидности, и выполняет просьбу. Ларин выяснил, что ему было нужно: Юра не спрыгнет с крыши. Не сейчас, ни потом. Потому что это ощущение другого человека рядом, пусть даже и врага — да обзови как хочешь — ощущение, что кто-то тебя видит, говорит с тобой… Кто-то не отвернулся от тебя, оно многого стоит. Хотя бы стоит того, чтобы прожить ещё один день. За окном стягиваются сумерки, но на душе у Ларина становится чуть легче. Как подводный камень — тяжёлый и неподъёмный — вдруг ловит морское течение и оказывается сдвинут со старого места. Так и их отношения, казавшиеся обоим монолитно-ненавистными — сдвинулись, покачнулись — и в холодную каменную неприступность просочилось живое тепло. Телефон звонит совершенно внезапно, разом разрушая мирный разговор. Ларин хмурится, точно зная, что звонит Ксения. Хованский отодвигается обратно, прижимаясь вплотную в кресло. Он и не заметил, что поддался вперёд в споре с Лариным о том, как наехать на Стаса. Идея с диссом, поданная им, внезапно была горячо поддержана Димой. Тот говорил, что это может принести новые силы старым блоггерам, напомнить о былых временах, а потом их прервал звонок. Ларин не торопится взять трубку. Опустившиеся сумерки и его непредвиденный уход объясняли причину Ксенькиного звонка. Только вот, что ей сказать? Но она не спрашивает о причинах: — Привет, тебя сегодня ждать? «Вот так в лоб». — Конечно, скоро приду. Что за глупость? Где ему ещё ночевать? Ксения точно что-то несёт между строк, но у Ларина нет никакого желания копаться в её подтексте. — Меня Таня позвала к себе, будем стримить. Подключайся, если хочешь. Пока-пока, — девушка отключается первой и Ларин ещё долго смотрит на потухший экран телефона, на котором отражается его лицо: мрачное и не понимающее. — Пора домой? — Хованский возвращается из кухни, куда благовоспитанно ушёл, когда у гостя зазвонил телефон. — Да нет, но… — Ларин не договаривает, откидывается на спинку дивана и массирует виски. — Будешь? — в протянутой руке Хованского чашка с чем-то тёмным и похожим на пиво. Ларин подозрительно внюхивается и в первую же секунду поражается: квас. Который совсем не вяжется ни с погодой за окном, ни с временем суток. — Давай, — соглашается Дима. Под пристальным взглядом он делает глоток и с удивлением понимает, что вкусно. Хованский, наблюдавший за ним ещё несколько секунд, довольно улыбается. — Ну как, — Хованский протягивает свою чашку, чтобы чокнуться. — За перемирие, что ли? Ларин поднимает на него глаза в молчаливой неуверенности — стоит ли нагрубить: «какое тебе перемирие, пёс?», но — не хочет. Сейчас им незачем враждовать, нечего делить: YouTube давно не их, подписчиков давно нет, да и они оба идут своей дорогой. Прошлое осталось в прошлом. Хованский по-своему понимает его молчание и, пожав плечами, пьёт в одиночестве: — Ну и хуй с тобой. — Пойду я, — Ларин встаёт с дивана, оглядывается, куда можно отставить кружку с недопитым квасом, и идёт в коридор. — Проводить тебя? — Хованский, кряхтя, поднимается с места. Ларин пожимает плечами и проверяет карманы пальто. Одевается он быстро, всего-то — пальто и ботинки — и старается не думать об этом перемене и о нормальном разговоре. Да и вообще, ему давно пора. — Нога затекла, — жалуется подошедший Хованский и пытается втиснуться в обувь. Заметив это Ларин, шнурующий ботинки, замирает: — Ты идёшь провожать… То ли его выдаёт тон, то ли — выражение лица, но Хованский тут же застывает, как был: в ботинке на одной ноге и в носке — в другой. «Проводить до коридора», — подумал Ларин. «Проводить до дома, улицы, остановки», — подумал Хованский. Он снова не прочёл между строк и оказался не слишком чутким. — Я за пивом. По пути, — первым ориентируется Юра и принимается как ни в чём не бывало обуваться. Только чрезмерное внимание к старым кроссовкам и уткнувшийся в пол взгляд говорят, что тот задет. «Врёшь», — так и хочется сказать Ларину, но он благодарен за сглаженную неловкость. Не то, чтобы он был против потерпеть общество Хованского ещё немного… Всё равно дома никого нет: Ксения свалила, дядя Пёс у родителей. Так что дома его ждёт лишь темнота комнаты, холодный свет монитора да грустная укулеле в углу. — Я готов, — Хованский разгибается и слышно, как хрустят кости внутри. — Идём. — Ага, — Ларин не знает, почему стал столь немногословен. Может мысли о пустой квартире испортили ему настроение, а может то, что туда надо идти… — Нельзя тебе пиво: сдохнешь раньше времени. А я последний, кто тебя видел. Ещё на меня повесят, — Ларин отделяет каждое предложение ощутимый паузой. Он не знает, зачем несёт этот бред. То ли чтобы помочь Юре сгладить неловкость, то ли продолжает тот несерьёзный, но и не тяжёлый разговор, начатый в комнате. — Забей, — машет рукой Хованский. — Сам же слышал Стаса: могу ментов как насылать на квартиры, так и отсылать. А ты всё равно никаких пальчиков не оставил. Никто ничего не знает. Да никто и не поверит, что ты здесь был. — Я и сам не верю, — признаётся Ларин и, мазнув быстрым взглядом по коридору, будто прощаясь, первым выходит из квартиры. Хованский выходит следом, закрывает за ним дверь, крутит ключами старые замки и иногда оборачивается, будто проверяя, не ушёл ли Дима. Это едва заметное беспокойство можно неплохо использовать для подъёба, но Ларин не спешит. Да и нечестно как-то в спину бить. Хованский заканчивает со своими замками и первым сбегает по лестнице вниз. Ларин спускается следом. На улице темно, хоть и площадку перед подъездом освещает фонарь. Скамейка, клумба. Что может быть более питерским? Ларин оглядывается на двор: ничем не примечателен и даже скучен. «Как всё банально», — думает Дима и достаёт из кармана сигареты. — По шаверме? — скалится Хованский, косо посматривая на закурившего Ларина. — Мне — шаурму, тебе… — Флафель, — поддакивает Ларин. — Ну и вспомнил. Наш несостоявшийся контроль. Хотя… — Хованский морщится от полетевшего в его сторону дыма. — У меня-то всё нормально по просмотру с ним было, это тебе не повезло. — Читал я такой фанфик, — вдруг признаётся Ларин на одном дыхании, из-за внезапно проснувшегося благоприятного настроя. — Как мы наши патрули объединили. Хованский поднимает капюшон и прячет лицо, видимо, нарочно, ведь его следующий вопрос звучит на насмешливо блядским тоном: — А в конце мы, как обычно, поебались. — Не, — Ларин продолжает усмехаться: — В этом и прикол. Просто поцеловались. — Фу, — Хованский комично изображает, как блюёт на поребрик. — Какой ужас. Ларин кивает, полностью согласный с его мнением. — Что-то свеженькое? — как бы между делом спрашивает Хованский. «А-то ты всё перечитал!» — мог бы ужалить Ларин, но вместо этого честно отвечает: — Нет. Ничего нового. Да и давно уже нет ничего нового. Мы никому не интересны. — Мы как пара никому не интересны, — уточняет Хованский. —Да и по одиночке тоже, — кивает Ларин и направляется к мусорке. Хованский закатывает глаза и бросает в спину: — Интеллигент хренов! Может всё-таки по шавухе? Я сто лет не ел. Ларин поджимает губы в непонятно чем вызванном расстройстве: — Идти надо, поздно уже. — Ну блин! — Хованский куксится. — Такую малину испортил. — Это ты до утра просиживаешь. А я нет. —Ага! — Хованский скалится: — Всё-таки слушаешь мой телеграм. Ларин возмущённо смотрит в тусклые серые глаза Хованского, отливающие по-медвежьи жёлтым из-за бледного фонаря: «Нет, я понимаете-ли его жалею, лишний раз не критикую, а он…». — Подожди, — внезапно просит Хованский и останавливается перед ним. — Знаю, дичайшая тупость, но… Хованский смеётся каким-то нервным неестественным смехом: — Есть у меня одно дикое желание… Ларин напрягается: мало ли что может взбрести пьяному истероиду после его срывов на камеру? Но всё равно не отходит. Хованский делает шаг чуть ближе, и теперь они стоят друг перед другом. Как на версусе, но сейчас их разделяет лишь один маленький шаг, а не пара метров, как тогда. Хованский молча всматривается в его лицо, задерживается на глазах и снова размазано скользит взглядом поочерёдно от лба до губ. И Ларин клянётся, что на секунду — только на секунду! — подумал о том, что Юра хочет его поцеловать. — Хватит пялиться! А то как в сраном фанфике, — Ларин хмурится, не скрывая недовольства в голосе, но отвлечь Юру не получается. — Татуха твоя. — Хованский указывает на лоб. — Потрогать хочу. Ларин вздрагивает от его поднятой руки, не резко, но достаточно, чтобы Хованский заметил этот порыв. Громко цокнув, Юра убирает руку. — Тоже мне, нашёл музейную диковину, — ворчит Ларин, жалея, что нет шапки. — Ты бы ещё зубы потрогал. — Ага. Внутри. Языком, — язвит Хованский, и Дима морщится. — Ну? Так можно? — напирает Хованский, не двигаясь с места. И взгляда своего так и не убрав с его лица. Ларин чувствует себя как в дешёвой мелодраме — девушкой-тихоней, у которой спрашивают разрешения. — Нет конечно! Ларин хмурится на фыркнувшего в ответ Хованского, заявившего, что они уже практически сроднились. Дима не закрывает глаза, с недоверием всматриваясь, как Хованский протягивает руку. Вдруг даст фофан и будет ржать? Или из-за кустов выскочит Мотор с камерой, или… Пальцы у Хованского тёплые, шершавые, а движения совсем не нежные. Но есть в этом нечто трепетное, живое. Как будто и для Юры это важно, а не просто пятиминутная прихоть. Это ошеломляет. Ларин прислушивается к своим ощущениям, пытаясь понять — насколько ему омерзительно. И к своему большому удивлению понимает: в нём нет ни капли этого чувства. Да, сам по себе Хованский вызывает в нём то же самое отвращение, что и пару лет назад. Его кудрявые волосы, клоунским париком сидящие на голове, его сальные глаза и нездоровая кожа — всё было несуразным, ужасным, противным… Но его пальцы осторожно касаются лба, проводят по рисунку, странной дрожью отдающейся по голове и убегающей колонной мурашек куда-то за воротник. В этом не было ничего ужасного, кроме необъяснимого волнующего ощущения. Ларин сглатывает, громко и тревожно — коктейль собственных чувств совершенно не радует. Хованский держит взглядом, не отпускает, но руку, пусть и медленно, но — убирает. Дима выдыхает свободнее. Всё-таки вторжение в личное пространство. Чтобы поскорее отвлечься, он сосредотачивает внимание на Юре. Иначе потонет от собственных мыслей. Он не хочет думать о том, как они выглядят со стороны. Юра откашливается. Вряд ли он почувствовал что-то похожее. Ведь вывести его из равновесия кажется невозможным. Он сам кого хочешь выведет из себя: ему для этого даже не нужно будет прикладывать усилия, а просто быть собой, говорить всё, что думает, и творить хуйню. Ларин отступает ещё на шаг, пытаясь спрятаться в спасительных тенях питерского двора, но охотник не снаружи. — Так что там с шавухой? — легко и беззаботно, будто и не было ничего такого, спрашивают Юра. А может и действительно, ничего не было? Может у Ларина просто разыгралась фантазия. Может он перечитал фанфиков. Может ошибся, как и с тем, что Юре плохо, что ему нужна помощь. И со всей этой ерундой со Стасом и опасностями для Юры. Сам справится, не маленький. — Ничего, — хмуро бросает Ларин. — Я пошёл. Он на самом деле разворачивается, даже делает несколько шагов в темноту. Хотя знает, что Юра его просто так не отпустит. А может не знает, а надеется? — Дим. Летит в спину короткое, но сбивающее с ног. И как же так Хованский может произнести его имя? Просто, без сарказма, желчи или ненависти. Так, будто за этим коротким словом скрывается что-то… «Да хватит!» — отдёргивает себя Ларин и прикладывает недюжинные силы, чтобы не обернуться. — Да? Так проще, так легче. Смотреть под ноги, так и не обернувшись, морщась от холода, пряча лицо. Желая спрятать те порывы, которые заставили его прийти сюда. Спрятать так глубоко, чтобы не найти самому. Лишь бы Юра проявил благородство и не стал спрашивать об этих самых причинах. А задаваться вопросом, когда он успел присвоить Хованскому это чувство, Дима не станет. — Спасибо, — голос Хованского хрипит, но — удивительно — не шепелявит. Будто он проговаривал это про себя несколько раз. Несколько десятков раз. Ларин в пол-оборота кивает, так не найдя в себе силы обернуться. Он не сказал, что всё будет хорошо. Не утешил фразой, что всё рано или поздно закончится. Но чувствовал, что поддержка дошла до своего адресата. И с этим лёгким чувством он направился к метро.***
Ни Ларин, ни Хованский не могли предположить, что через пару недель после этой встречи к Юре вломятся сотрудники СОБР. А через день Дмитрия заберут на похожем дворе, оставив за этими, некстати совпавшими событиями, странную мысль: не была ли это встреча тому причиной?..