Liebesträume

Было что-то особенное, что Барок ван Зикс любил в Альберте Харбрейне, и это невозможно было выразить словами. Это было что-то особенное в том, как он лежал на спине на рояле, пока Барок играл. Это было нечто немыслимое - дремать, в то время как под ним били десятки молотков. Это были немыслимые вещи, о которых думал Альберт, и это делало все немного более возможным, и это делало еще более невозможным не любить его. Это была определённая изюминка в его мозгу и сладость в выражении его лица, то странное сочетание, которое могло взорваться у вас на лице от волнения и счастья, как один из его тысяч неудачных экспериментов. Это было отношение, с которым он подходил как к вещам, идеям, так и к людям. Как ребенок, пытающийся поймать птицу; любопытный, осторожный и прямой. Он был человеком науки и эмоций, ходячим противоречием, но кислота и основа обычно нейтрализовали друг друга. И Альберт был смешен до совершенства. Это было утешение, которое он продемонстрировал. Это был печальный факт, что он был одинокой душой, которого едва ли можно назвать его другом. Было утешительно видеть одинокого человека, не быть единственным. Хотя не было более приятного вида, чем лицо одинокого человека, загорающегося, когда он видит приближающегося друга. Это была новая разница, которую он представил. Он был не аристократом, а усердно работающим человеком, он учился не для того, чтобы вознестись на какой-то благородный уровень, а только для себя. Он был вне своего мира, из мира портретов, поместий и золота, он был инопланетянином, намного ближе к нему, чем то, что казалось с первого взгляда. Это было утешение, которое он нес в себе. Понимание того, что жизнь, какой он ее никогда не знал, была трудной, что любить так, как любили они, было нелегко. Он не спал бессчетное количество ночей, просто чтобы посидеть рядом и послушать тишину, чтобы дождаться, пока волна не пройдет и море снова станет спокойным и серо-голубым. Это была забота, которую он вкладывал в вещи. Как он носил старые рукописи и тома, как сокровища, как он строчил, чтобы спасти свои идеи от забвения, как его общежитие было полно надписей на стене, чтобы использовать все отведенное ему пространство. Как нежно его руки иногда обнимали его собственные. Это было что-то такое. В каждом слове, в каждом прикосновении, в каждом поцелуе. Это нечто чудесное и мучительно неописуемое. Барок ван Зикс был красноречивым человеком, но, ох, он слишком сильно пал, чтобы говорить. Так что Бароку ван Зиксу ничего не оставалось, кроме как мечтать о песнях, о любви на слоновой кости и о мужчине на его пианино.