Abhorrence

В Пристани Лотоса всегда шумно, тишина здесь – это куда страшнее, чем крики в любое время дня. Мелкие лоточники и хозяева лавок покрупнее, шарлатаны-предсказатели – все они громко зазывают к себе клиентов, а адепты и приезжие гости, пытаясь продолжать прерванный бесформенным шумом разговор, сами повышают голос только бы собеседник их услышал. Здесь остро пахнет специями, мясом зажаренных на костре фазанов и водой, чья прохлада утренним туманом растекается везде и в молочной дымке скрывает цветущие на прозрачной глади лотосы. Здесь Цзян Чэн жил, здесь он рос и здесь он состарится или годы спустя вознесётся, в чём он очень сомневается, потому что бросить Орден со всей его бумажной волокитой, организацией охот и празднеств ему даже не представляется возможным. На заложенном его предками прочном фундаменте и пепле сгоревшей Пристани Лотоса своих родителей, он собственноручно выстроил то, что сегодня снова гордо носит имя Ордена Цзян. Он искренне любит это место, во многом почитает и готов зубами рвать любого, кто покусится на его труд и память. Готовых бросить ему вызов людей на широких просторах Поднебесной ещё нет. Или уже. Цзян Чэн привык, что всё в его жизни идёт так, как было запланировано. Статус и репутация успешно на него работают уже лет как пятнадцать, но слушая нелепый бред тёмного заклинателя, он чувствует клокочущий, как вода в кипящем котле, гнев. Мо Сюаньюй, – он уверен, его зовут не так, – ведёт себя показательно глупо и притом безмозгло храбро. Цзян Чэн бы поверил, что этот умалишённый действительно не Вэй Усянь, но вместо того, чтобы броситься превосходящему в силе и влиянии в ноги и начать молить о милости, как делали многие его предшественники, он корчит из себя невесть что. Такое отношение к главе Ордена Цзян за всю его жизнь позволял только один человек. Он, конечно, давно почил, но девиз: «Стремись к невозможному», кажется, понимал куда лучше него и явно ему следовал. Вэй Усянь, Вэй Ин. Какого лютого ты явился, когда он почти уверился в твоей смерти? Сумасбродный заклинатель уплывает из его рук как маленькая рыбка, проскальзывая между пальцев и лишь взмахнув на прощание хвостом. Текущее по венам вместе с кровью дурное настроение укрепляется ещё больше, оседает на костях противным налётом и бьёт по голове ненужными, нежеланными мыслями. Когда-то Цзян Чэн искренне нуждался в своём шисюне, тот был похож на спасение, опору и едва ли не самого близкого человека. У них были общие идеи, общие мечты, где-то даже общие взгляды. А потом стало ясно, что в той же степени, сколь похожи друг на друга, они различаются. Цзян Чэн делил мир на своих и чужих. За первых он был готов умереть, вторым мог помочь, потому что таков его долг заклинателя, но не в ущерб близким. Вэй Ин, следуя этой схеме, должен был считать своим весь мир. Даже Вэни – и те удостоились его жалости и человеколюбия. Если бы его когда-то давно спросили: жизнь Усяня или любых незнакомцев, сколько бы их ни было, Цзян Чэн бы избил ставящего ему такой выбор, недостойный благородного молодого господина, до кровавых соплей, но в глубине души знал бы ответ, появившийся в первое же мгновение. Сейчас он уже не был уверен в своём решении: пропасть разногласий и тринадцати лет жизни и смерти прочно их разделила, поставив не по разные стороны баррикад, но и не на одну точно. Ведя своих адептов по лесу, он слышит хруст мелких веточек под ногами и не может отделаться от того, что с таким же звуком когда-то ломался его хрустальный замок мечтаний, точно также по нему топтался Вэй Усянь. По большому счёту Цзян Чэн понимал, но не хотел признавать, что неправы были оба: его брату стоило бы больше задумываться над последствиями, а не мчать сломя голову спасать всех бедных, сирых и убогих, а ему самому, пожалуй, стоило бы проявлять больше пристрастности в своих решениях. Чего бы ему стоило поставить твёрдую точку в разговоре с другими главами Орденов и кланов и взять этих чёртовых безвинных Вэней вместе с Вэй Усянем под своё крыло? Да было бы тяжело, на него бы многие ополчились, но, в конце концов, Цзини же всё ещё сидят на своём золотом пьедестале и никто и слова им не говорит про порой всплывающие в люди тёмные делишки. Один Сюэ Ян чего только стоил, если бы не глава Не он бы до сих пор шатался по Ланьлину и упорно пытался повторить подвиги одного тёмного заклинателя, Цзян Чэн уверен. Их ошибки привели к нынешнему результату и он, к сожалению, неизменен, как и последствия многих других событий. Цзян Чэн прочно запер внутри себя все обиды на Вэй Усяня и трепетно хранил и лелеял их, потому что в противном случае захлебнулся бы в обиде и ненависти уже к себе. Потому считать источником всех бед своего бывшего шисюна было просто и удобно, а тот, кажется, даже не возражал, готовый безропотно принять всю вину за содеянное, но отчаянно спорящий, когда дело касалось его нынешних действий. Он сейчас хвостом таскался за сиятельным Ханьгуан-цзюнем, предпочел его Цзян Чэну, отправился в когда-то ненавистные Облачные Глубины вместо родной Пристани Лотоса. Ещё одна до ужаса мелкая и мелочная обидка отправилась к десяткам таких же и противный червячок привычно вгрызся в нервы, вновь заставляя почувствовать себя бешеным псом. Когда Усянь раз за разом стал приходить на помощь Цзинь Лину, которого Цзян Чэн считал самым близким и родным человеком из всех ныне живущих, обида немного поутихла. Он лишь надеялся, что причиной всех этих поступков было чувство вины перед ним, перед их погибшей сестрой и её мужем, да хоть бы и возникшая привязанность к этому маленькому продолжению семьи, а не привычная тяга помогать всем подряд. Вид знакомого взгляда и выражения на незнакомом лице всё ещё вызывал неприятные воспоминания и колючую ярость, но метафорический пёс с водобоязнью уже устал бросаться на крепкие прутья своей клетки и улёгся, пряча мягкое брюхо, но внимательно наблюдая. Впрочем, никакие предосторожности и самоувещевания: «Это же Вэй Усянь, у него не может быть всё спокойно, жди подвоха…» не помогли справиться с болезненной правдой, будто бы сводящей на нет все его усилия. Ядро в его теле, мощное, яркое, сильное, способное на многое, с огромным потенциалом, который он развил лишь частично – и добровольно пожертвованное, отданное без оплаты, будто так и нужно. Не упади Вэй Усянь тогда без чувств – он бы крепко вцепился в него, растормошил, но узнал бы ответы на множество гудящих в голове вопросов, умещённых лишь в одно ёмкое слово: «почему?» Зная, что внутри него всё это время была частица брата, гуй его задери, он вдруг почувствовал себя до тянущей в груди боли, крошащей рёбра и сжимающей лёгкие, одиноким. Потому что это золотое ядро было даром прошлого, свидетельством их связи, будто из прошлой жизни, сам факт того, что оно всё ещё грело его, говорил о том, что Вэй Усянь когда-то выбрал не себя. Его. Отдал ему своё перспективное и светлое будущее, подарил крылья, помог их расправить и подняться ввысь, а сам, молча и никому не сказав, остался внизу в пыли, побрёл по тёмной и скользкой тропинке, непроторенной, полной опасностей и громкого осуждения всех вокруг. И Цзян Чэн ведь присоединился к ним. В тот момент он оставил его. А сейчас, годы спустя, Вэй Ин пошёл с другим человеком, который, видно, причинил ему меньше страданий, чем Цзян Чэн. И вдруг стало кристально ясно, что его дикое бешенство сдерживал не самоконтроль, а привязанность, идущая из прошлого, будто обратившаяся в ненависть, но всё ещё теплящаяся в своём истинном виде где-то в глубине души.   В шумной и тёплой Пристани Лотоса, полной людей, смеха, знакомого по детству запаха специй, в которой он вырос и которую он построил, вдруг стало пусто. Стоя у воды он наблюдал за плещущимися мальчишками, со смехом удирающими от старика на лодке, сжимал пальцами письмо от Цзинь Лина, который сейчас был далеко в Башне Кои, ещё не взрослого, но уже близкого к тому, чтобы уйти из-под опеки Цзян Чэна, и чувствовал грызущее острыми зубами одиночество. Оно происходило не из недостатка общения, а от желания встретиться с конкретными людьми. Жив из них был только один, но он скорее умрёт, чем наступит на горло своей гордости и сделает шаг навстречу. Можно было плеваться ядом, кривить лицо в отвращении при виде Вэй Усяня, но неизменным оставалось то, что их отношения были безнадёжно испорчены. Он не придёт сюда просто так, потому что считает, что его здесь не ждут, и придумает ещё множество причин, как когда-то Цзян Чэн придумывал поводы для ненависти к нему. Он наклонился, наблюдая за собственной тенью на воде, идущей рябью от слабого ветра. Отвратным и жалким здесь был только один человек.