Gipsy

С бездонного ночного неба влажными комьями валит влажный снег. Он же скрипит под подошвами армейских сапог, впечатывает в себя следы низких каблуков, которые вскоре исчезнут под новым шаром колючего пуха. Прожектора мерно вращаются, роняя на белоснежное сияние пятна света. Собачий холод, лютый февральский мороз, кусает за все открытые участки кожи, покалывает тонкими раскалёнными иголочками, пока щёки и губы не онемеют настолько, что перестанут двигаться. Дилюк кутается в утеплённую шерстью шинель плотнее, натягивает на руки перчатки и стремительно шагает вдоль ровных рядов серых бараков. Ни в одном из них не горит свет, маленькие окна зияют тёмными провалами, разбитыми прутьями решеток. Зрелище жуткое, особенно когда знаешь, что происходит внутри. Тишина вокруг почти мёртвая. Дилюк видит в ней определённую закономерность: откуда взяться здесь какому бы то ни было шуму, если на огромной площади всего лагеря находятся несколько тысяч живых мертвецов? В другой его части, разумеется, слышны голоса и смех — там расположены тёплые и светлые комнаты офицеров. Там живёт и он. И возвращаясь в собственную спальню, он каждый раз готов проклинать тот день, когда решил променять сомнительную «романтику войны» и дуэт со смертью на тихую и спокойную службу. Старуха с косой не ушла, Дилюк видит её так же часто, как встаёт солнце на востоке — но теперь она танцует не с ним, не его обнимает длинными костлявыми руками. Она крепко сжимает чужую смуглую шею. Как удавка на шее преступника затягивается со стремительной необратимостью, так и его начальство лихо ставит размашистые подписи на списках. Не товара, а безвинных человеческих жизней, исчисляемых в штуках и душах, будто поголовье скота или ненужных вещей. Дилюк должен это всё читать, вызывать живых людей по безликим цифрам и после звучного «Хайль Гитлер» рапортовать, что все указанные люди доставлены по назначению. Комендант всегда довольно щурит глаза, улыбается тонкими бледными губами и сплетает длинные, похожие на паучьи лапы пальцы в замок. — Вы хорошо потрудились, герр Рагнвиндр. Дилюка от этого покровительственного тона и мерзкого «герр» уже тошнит. В чём его отличие от всех этих несчастных, исхудавших и похожих на скелеты? Он уже не верит в писания Библии, но если Судный день с восставшими мертвецами мог бы существовать, то пучина Ада давно разверзлась под их ногами и смотрит в лица пустыми глазами заключённых, потерявших всё, кроме жизни. На кладбище и то громче. Он несёт за пазухой пакет с провизией, трепетно собираемый из своей еды. Здесь почти свежей хлеб, сыр, колбаса… то, о чём Кэйя последние годы мог только мечтать. Дилюк знает, что если не вмешаться в огромный механизм, перемалывающий людей как жернова зерно, то погибнет и он. Приказ отобрать всех цыган уже получен. Как таймер на бомбе тихо щёлкает время. Оно стремительно утекает сквозь пальцы, как ты не сжимай кулаки, не пытайся поймать его и удержать. В тысячный раз за последний год он задаётся вопросом «зачем я здесь?» и следом за ним, как опоздавший на поезд пассажир, возникает второй: «почему они здесь?». Они — это измученные трудом и зверским отношением женщины и мужчины, заранее обречённые на смерть старики, уже исчерпавшие свой ресурс, и дети с тонкими конечностями и почти прозрачной грязной кожей. Им просто не повезло родиться не с тем цветом волос, глаз, кожи, не с арийскими чертами лица. Им не повезло родиться вообще. В это время, в этом месте. Евреек и цыганок теперь никто не назовёт «фрау» или «фройлян», просто потому что они не немки, пускай и прожили на земле Германской Империи всю жизнь. И Кэйя ни разу не герр, пускай и в отцах у него ходит неизвестный немец, очарованный красотой кареглазой смуглянки. Кэйя. Даже имя у него не цыганское. И всё же он есть в списке людей, которых следующим утром поведут как скотину на убой. В силах Дилюка попробовать изменить хоть что-то. У него его информация, определённое влияние и жизнь, которая в таких условиях кажется бессовестно украденной. Он готов расплатиться ею, чтобы хотя бы один из заключенных вышел на свободу и имел шанс дожить до глубокой старости. Дело, конечно, не в статусе Кэйи, а в том, что это именно Кэйя. Поющий глубоким голосом песни своего народа с гитарой в длинных пальцах. Сначала сказавший Дилюку, что он фашистская мразина, а после забравший слова обратно. Решительный, готовый бороться за себя до последнего. Говорящий очевидные вещи так, что приходилось их переосмыслить. Вероятно, они не должны были сидеть в комнате с зашторенными окнами и тихо вести беседы. Дилюк не должен был думать о нём как о человеке, Кэйя должен был видеть в нём лишь мучителя. Должны, не должны… сделанное уже в прошлом, но оно построило их настоящее. Их сложно назвать друзьями, но как ещё можно охарактеризовать двух мужчин, знающих всю подноготную друг друга и держащихся за оголённые души так крепко, будто от этого зависит жизнь? Ему бы хотелось, чтобы не было этого всего, чтобы они однажды случайно встретились на каком-нибудь рынке, нелепо познакомились… Дилюк не может точно понять, что именно чувствует по отношению к другу, чью смерть до этого откладывал всеми возможными способами: перевёл на другое место работы, тратил жалованье на сигары и коньяк, чтобы Кэйя мог расплатиться ими в нужное время, покупал лекарства, чтобы факт чужой простуды не всплыл. Он не хочет его отдавать в руки своих сослуживцев, не хочет отпускать, но снежной безлунной ночью идёт к лазу под высоким бетонным забором с колючей проволокой. Как было бы прекрасно, если бы они могли быть рядом, не боясь времени. В реалиях сегодняшнего дня это наивные детские мечтания. Дилюк незаметно оглядывается и сходит с маршрута в тень одного из низких построек Из-под крыши, на положенном месте, вынимает свёрток с тёплой одеждой, завёрнутой в брезентовый мешок. Непримечательные штаны, обувь, свитер и куртка, тёмный шарф и бесформенная шапка. Он быстро проверяет наличие всего, что должно там находиться, и докладывает маленький кошель, под завязку набитый мелкими банкнотами: нечего беглецу из концлагеря щеголять баснословными суммами на одной бумажке. С каждым шагом приближается их последняя встреча. С каждой секундой уходит отведённое им совместное время. Меньше, чем через половину часа они станут совершенно незнакомыми людьми, чьи пути разойдутся, вероятно, навсегда — Дилюк попробует вывести из этой клетки ещё кого-нибудь, когда чуть забудется тщательно организованный побег Кэйи, а сам Кэйя… ему нельзя оставаться здесь. Пускай набирается сил в гостях у организации, чья деятельность медленно подъедает Третий Рейх, и после бежит куда глядит его единственный глаз. Будь это солнечное побережье далёкой Америки или холодная Сибирь СССР — главное, чтобы остался жив и не искалечен более, чем уже есть. Они встречаются на пустующем складе разнообразной механики, как и было условлено. Заранее смазанная дверь беззвучно открывается, впуская в и без того холодное помещение воздух с улицы и снег. Осунувшееся, острое лицо мигом светлеет, когда его узнают. Болезненно тонкие ледяные руки чуть подрагивают, сжимая его запястья, и Дилюк только надеется, что принялся за спасение не слишком поздно, но светлый глаз лихорадочно блестит, горит отчаянной жаждой жизни — нет, ещё есть время. Сухие губы Кэйи растягиваются в кривой улыбке, и от этого выражения щемит в груди. Но, во всяком случае, он жив не только телом, но и духом, его разум всё ещё цел и несломлен. — Ах, — тихо, едва слышно шепчет хриплый голос, почти не похожий на тот мягкий баритон, горланящий заводные песни, — мой герой пришёл меня спасти. Какая отрада. Сколь крепок внутренний стержень Кэйи, если он находит в себе силы шутить даже сейчас, когда идёт ва-банк, ставя на карту всё? Перебирает грязными, с давно несходящими мозолями руками свои будущие вещи, расстилает их так, чтобы мешок был похож на плоский блин, а не набитый баул, и легко пролазил в узкие щели. Он делает это с определённой отстранённостью, будто всё происходит не с ним и не здесь. Дилюк в почти полной темноте жадно наблюдает за его движениями, игнорируя скребущую изнутри тоску и горький комок в горле, поглощает памятью каждый неясный в отсутствии нормального освещения жест, чутко прислушивается к чужим вдохам и выдохам. Потом опоминается и протягивает на раскрытой ладони всего две вещи: полностью заправленную зажигалку, блестящую отполированными стальными боками, и ножик. Маленький, складной, легко умещающийся в кулаке. Они оба понимают зачем. Кэйя не хочет умереть как собака и, если уж обстоятельства так сложатся, что смерть всё-таки догонит его сегодня, завтра — когда угодно, пока он не будет в безопасности — Дилюк дарит ему выбор, возможность уйти самому, безболезненно и относительно быстро. На смуглом худом лице отражается приятное удивление, Кэйя быстро и воровато хватает всё и прячет в левом рукаве. — Ай-ай-яй, господин офицер, как так-то? Не боитесь отдавать животному оружие? Эта сомнительная шутка, вопреки призванию, обстановку разрядить не может, но и не накаляет. — Не говори так о себе. Кэйя снова улыбается, смотрит, чуть прищурившись, но никак более не реагирует. Они оба слышат, как мимо проходит отряд, но натоптанные следы уже занесены снегом и об их присутствии здесь никто не догадывается. Они всё равно напряжённо замирают, перестают дышать, вслушиваются в постепенно отдаляющийся скрип шагов. Выдыхают расслабленно, когда снова наступает тишина, нарушаемая лишь унылым завыванием ветра. Этот караул служит для них сигналом — следующего не будет ещё пятнадцать минут — самое то, чтобы добраться до небольшого подкопа, расчистить его и улизнуть из этой проклятой бездны. Сейчас. Именно сейчас они видят друг друга последний раз. В этой тёмной пустой комнате, которую они покинут по отдельности — сначала Кэйя, твёрдо зазубривший дорогу, а за ним Дилюк для подстраховки. Что-то вертится у него на языке, гудит под черепной коробкой, что-то, что он обязательно должен сказать, но оно не собирается в слова и он лишь безмолвно открывает рот — и тут же закрывает, будто рыба. Только притягивает худое и жёсткое тело к себе, а Кэйя послушно льнёт в ответ и прижимается со всей силой, которая в нём ещё осталась. Укладывает подбородок на влажное от подтаявшего снега плечо и вздыхает. — Можешь не говорить, я и так тебя слышу. Дилюк сначала не понимает сквозь эту печальную радость редкого прикосновения, а потом задумывается: неужели его сердце бьётся настолько громко? Он втягивает носом отсутствие запаха коротко остриженных волос, запоминает и это и медленно отстраняется. Больше нельзя тратить ни минуты. С тихим шорохом Кэйя отступает на шаг, смотрит с грустью, но на дне его зрачка хорошо заметен нарастающий мандраж. Горячая кровь его матери играет, как вино, и зовёт в опасный путь. Теперь всё — или ничего. Это не весёлое приключение, совершенно, но относиться к нему так будет намного проще, чем принимая истинный порядок вещей. Дилюк чувствует лёгкое прикосновение сквозь перчатку и остаётся в комнате один. Полоска снежного света исчезает за дверью, и он принимается отсчитывать секунды, слушая тихие шаги. По мышцам бежит хаотичная судорога, нервы зудят от острого возбуждения, в котором страх за чужую жизнь звенит так же, как и боязнь за свою на линии фронта, в прямом столкновении с противником, когда где-то рядом и одновременно где-то далеко трещат пулемёты, разрываются снаряды и падают-падают-падают люди, с которыми он буквально сегодня делил обед. Десять. Всё очень удачно совпало и Кэйю будет сложно найти даже с собаками, при такой-то погоде. Вьюга скроет всё ненужное от чужих глаз, спрячет за белой завесой отчаянного беглеца, задержит погоню, когда пропажу обнаружат. Пятнадцать. Но не помешает ли она ему? Лаз узкий, туда бы легко протиснулся ребёнок, а вот взрослому мужчине, пускай и исхудавшему, это дастся труднее. Именно поэтому Кэйя и вышел без куртки — чтобы не было заминки на границе. Он до этого не пробовал протиснуться в этот подкоп — не застрянет ли? Ведь в этот он будет очень уязвим. Двадцать. Через одиннадцать километров стоит машина. Якобы поломанная, она ждёт своего пассажира вместе с водителем — немцем еврейского происхождения, что тщательно скрыто в документации и практически незаметно во внешности. Дилюк никогда не видел этого человека, не знает его имени и фамилии и получил эту информацию от посредника. Точно так же той стороне ничего неизвестно о нём — если не знаешь тайну её невозможно выдать даже под пытками. Тридцать. Он глубоко вдыхает, успокаиваясь, охлаждая беспокойно мечущийся разум, и выходит следом. Как и ожидается, никого вокруг нет. Даже Кэйю не видно. Холодный ветер режет лицо, но это кажется сущей мелочью. Дилюк с особым тщанием всматривается вперёд, щуря слезящиеся от морозного воздуха глаза, и видит едва заметное шевеление тёмного на белом — смутное пятно тут же пригибается к земле, недолго копошится и больше не поднимается. Исчез. Ушёл. Возможно, выживет.