Вересковый мёд

Уверенная рука наносит карандашные штрихи один за другим на рельефный лист бумаги. Линии мягко ложатся на поверхность листа, сливаясь воедино, а затем вновь разветвляясь и давая жизнь ещё более причудливым завиткам. Я откладываю карандаш в сторону и беру нож, чтобы заострить грифель — пара мгновений, и ладонь вновь касается бархатистой бумаги, а пальцы плотнее сжимают карандаш. Я ждал окончания учебного года с таким нетерпением, как никогда раньше. Экзамены успешно подошли к концу, миновал и период просмотра готовых работ — студенты Академии уже находились в предвкушении поры пленера. Молодежь собиралась компаниями и оживленно обсуждала перспективы пленера в этом году — сенсей набирал две группы для поездки в предместья Киото: туда, где ещё можно увидеть нетронутую человеком природу. Твои занятия закончились гораздо раньше моих, но оставаться в главном поместье клана ты наотрез отказался. И никакие уговоры составить компанию Юки и Токо-чан в течение двух недель, пока я буду в отъезде, не действовали. Да уж, порой твое упрямство переходит все границы. Мне оставалось только предложить тебе поехать со мной. — Вдвоём? — удивленно переспросил ты, отводя растрепавшуюся челку со лба. — Да. Раз ты не хочешь оставаться здесь, то поехали со мной, — подтвердил я свое предложение, — А то, боюсь, стоит мне уехать без тебя, ты все равно помчишься следом. Тебя порядком воодушевила перспектива нашей совместной поездки и ты, даже не дослушав, умчался к себе в комнату собирать вещи. В понедельник рано утром, когда обитатели поместья еще спали и только Кацуми-сан уже потихоньку хозяйничал на кухне, изобретая к завтраку что-то невообразимо вкусное, мы с тобой отправились на вокзал. В поезде ты тотчас занял место у окна и всю дорогу так и просидел, жадно вглядываясь в сменяющие друг друга ландшафты. А я достал из сумки припасённую для поездки книгу, но за всё время пути не прочел ни строчки — меня по-прежнему не оставляло волнение, смешанное с тихой радостью — меня ждали прекрасные пейзажи и тёплые летние ночи, но главное — две недели палаточного уединения для нас с тобой. Тёплый ветер, смешанный с ароматом диких трав и мягко ласкающий кожу, принесли с собой прозрачные августовские сумерки. Вокруг возвышается упругий тростник, шелест которого будит задремавших цикад — и вот, уже слышны тихие переливы шепота потревоженных насекомых. В звуковую палитру летнего вечера вплетается сначала робкий, а затем набирающий глубину, голос одинокой птицы. Саму дикую певицу не разглядеть — густые кроны деревьев не позволяют. Лучи предзакатного солнца скользят по лицу и не скрытым рубашкой предплечьям, блуждают в волосах, отражаясь в стёклах очков, золотят тонкую оправу. Пара движений кистью, и я откладываю законченный этюд в сторону, чтобы его оглядеть пристально. Конечно, лучше это делать при свете дня, но я никак не могу отказать себе в удовольствии понаблюдать за игрой вечерних лучей на акварельной бумаге. Ты сидишь чуть поодаль, у самой кромки маленького озера, скрытого в объятиях высокой осоки и багульника. Затаив дыхание, внимательно наблюдаешь за плавным движением лепестка кувшинки по зеркальной глади воды — точно так же, как я сейчас наблюдаю за тобой издалека. Тонкий юношеский силуэт на фоне искрящейся в каплях заходящего солнца воды — изящный и хрупкий в своей неподвижной уязвимости. Чуть наклоняешься, и тень меняет форму: ты тянешься рукой к поверхности озера и осторожно зачёрпываешь ладошкой немного прохладной воды. Жидкий шёлк встревоженно трепещет под твоими пальцами — мгновение, и рука погружается в воду по кисть — вода покорно принимает ладонь в свои объятия. Я ловлю себя на мысли, что почти никогда не видел эту сторону тебя — мечтательно-созерцательную и такую непривычно нежную. Только не оборачивайся… Вдали, за сосновой рощицей, протяжно вскрикивает крапивник. Ты ощутимо вздрагиваешь и едва ощутимо охаешь, выдергиваешь руку из ласкового плена озёрной воды. Вздыхая с долей сожаления, я отворачиваюсь, поднимаю с земли палитру и собираю кисти, складываю этюдник и размещаю работы для просушки возле дерева, под которым только что сидел. Методично перебираю листочки, покрытые мазками краски — крупными и размашистыми на одних, и маленькими, словно бусинки — на других, и не замечаю твоего приближения. Ты тихонько касаешься моего локтя, и я оборачиваюсь: у тебя в руках целая охапка вереска — узкие темно-зеленые стебли, густо испещренные хрупкими головками розовых цветков. Я оставляю свои этюды, лежащие в беспорядке под деревом, и беру твои узкие запястья в свои руки, осторожно подношу терпко пахнущий букет к лицу и безуспешно пытаюсь скрыть улыбку среди множества соцветий. Ты порывисто тянешь носом холодеющий воздух, и я только крепче сжимаю твои руки, стараюсь предать тебе искорки своего тепла. Нас разделяет только букет, но у меня нет ни малейшего желания выпускать ладошки и тоненькие пальцы из теплого плена своих, пахнущих краской, ладоней. Наконец наши глаза встречаются, но ты не выдерживаешь и нескольких секунд и отводишь взгляд, неотвратимо заливаясь румянцем — даже в сумерках я вижу, как пылает кожа на высоких скулах и мальчишеских щеках. Не в силах больше продолжать эту затянувшуюся молчаливую картину, ты высвобождаешь свои запястья и единым движением вкладываешь пучок вереска в мои, оставшиеся незанятыми, руки. — Нарисуй меня, — вдруг шепчешь ты, отворачиваясь в смущении. Обвожу взглядом темнеющие окрестности поляны и опушку рощи, где мы расположились, но, заметив твой брошенный украдкой просящий взгляд, киваю, затем подхватываю этюдник и жестом увлекаю за собой. Мы огибаем озеро и выходим к той сказочной поляне, сплошь поросшей вереском — в лучах заходящего солнца она выглядит поистине волшебно — сплетённые друг с другом гибкие побеги, увенчанные крохотными звёздочками цветов, пестреют среди пустоши. Мы оба усаживаемся так, чтобы приглушённый солнечный свет озарял твое лицо и мои колени с устроенным на них планшетом. Ты неотрывно смотришь, как движется грифель моего карандаша, увлекая за собой узенькую линию — очертания заострённого подбородка, скул, бровей образуют единое целое на ещё минуту назад совсем пустой поверхности. Острие графита очерчивает контур чёлки, которую то и дело треплет ветер, а тебе изо всех сил хочется нарушить зыбкое спокойствие процесса и резко откинуть назад надоедающие пряди. Карандаш мягко и невесомо касается листа там, где должны быть губы — я мысленно провожу по нежной коже кончиками пальцев, ловя твой волнительный вздох, спускаюсь по подбородку к тонкой шее и ласково намечаю линию маленького ушка, прикрытого отросшими за лето чёрными волосами. Широкими движениями прорабатываю небрежно разметавшиеся пряди волос, узкими и неторопливыми — брови и длинные, почти как у девушки, ресницы и, наконец, перехожу к глазам — сейчас радужка налита янтарным блеском заходящего солнца, а зрачок выделяется особенно чётко, как тень на освещённой глади воды. Порыв уже ощутимо прохладного ветра ерошит твои волосы на затылке и окутывает едва заметным дыханием будущей осени, заставляя поёжиться и крепче обхватить плечи руками. Я откладываю с колен планшет вместе с наброском и придвигаюсь к тебе, накидывая на узкие плечики вовремя пригодившийся пуловер. Ты зажмуриваешь глаза, словно котёнок, оказавшийся под боком у кошки, и неосознанно жмёшься ко мне, прикасаешься озябшими пальцами к моим, на удивление теплым, переплетаешь наши руки и откидываешь голову на мое плечо. Не произносишь ни слова, да и зачем — мне достаточно лишь ощущать тебя рядом. Рисунок забыт и потерялся где-то в мягких зарослях вереска; всё моё внимание сейчас сосредоточено только на одном — на хрупком юноше, который изо дня в день старается выглядеть независимым и самостоятельным, вплоть до отчуждения — но только не для меня. Я вижу его настоящего: ранимого и порой не решающегося первым проявить ласку, но, безусловно ожидающего её от своих близких. Ты дремлешь в моих руках — согретый не то вязаной тканью, не то теплом моих объятий. Такое чувство, что сейчас я могу позволить себе гораздо больше, чем обычно в своих мыслях — я высвобождаю руку из твоих цепких ладошек и невесомо касаюсь отросшей челки, очерчиваю контур надбровных дуг и, спускаясь ниже, поглаживаю твою щёку, щекочу нежную мочку уха и белеющий в вороте рубашки участок шеи. Ты глубоко вздыхаешь во сне, и я на миг замираю — не спугнуть быть мгновение — но ты только теснее прижимаешься к моему боку и крепче стискиваешь в пальцах рукав пуловера. Мои пальцы возобновляют своё неспешное паломничество по бархатистой коже скул и шеи, расстегивают пуговицу и отодвигают хлопковый воротник, освобождая узенькие веточки ключиц. Уложив тебя поудобнее, я начинаю губами двигаться по пути, проложенному моими пальцами и ладонями: мягко сжать ушко, коснуться уязвимой кожи на шее, опоясать линию горла трепетными поцелуями… Твои губы рядом, слишком близко — почти запретно, но так невыносимо хочется пить дыхание спящего в моих руках… Сейчас только моего… Словно баюкая, обхватываю тебя за плечи — осторожно, чтобы не разбудить, придвигаюсь так близко, насколько только можно представить и провожу подушечкой пальца по кромке призывно приоткрытых губ и приникаю к ним своими. Не торопясь, медленно, чтобы распробовать твой вкус — терпковатый, но чувственный, нежный, но стойкий — и подольше сохранить его в памяти, целую тебя. Сколько времени проходит, не знаю — солнце уже скрылось за горизонтом, и поляна погрузилась в зыбкий и чуткий сон. Ты по-прежнему в моих руках, и мы оба лежим на густом ковре из дикого вереска, а на моих губах замер вкус пряного напитка — вкус твоих губ.