девятая сказка

Есть незыблемость во всём мироздании. Например, листва зелёная, всё стремится к хаосу, а Антихрист совершает ошибки. Клубок золотых нитей — тесьма и горе, — обращается в струны у горла. Так он творит — историю, судьбы, катастрофы. — Уходи, — ровным голосом велит Ракшор. И закрывает дверь. — И я был рад повидаться, — весело отзывается Антихрист. Дверь молчит. Ракшор тоже. Дело в том, что Антихрист любит хаос. Любит, когда всё сложно. Его гений работает в этих условиях великолепно. Он умеет подчинить своей воле, обвести вокруг пальца. Он умеет придумать хитроумный план — незаметная ловушка — и двадцать запасных планов. Он умеет пытать. Умеет быть жестоким и несправедливым. Нечестным в своей честности. Ему по силам всё. Но он не знает, как заслужить чужое прощение. Просто — никогда не приходилось путаться в сумраке слов, что неудобно встают поперек горла. Ракшор смотрит на него как на чужого. И становится до скулежа мерзко. Тот уровень мерзости, когда нужно пальцами — в ткань мироздания, в хаос порядка, в принципы существования мира. Разорвать и переписать. Творец в Антихристе спит. Ворочается где-то под рёбрами, непослушный и жаждущий вечного покоя. Антихрист думает, что он сам — как личность, как некто — скол божественного, — мог бы найти покой и хаос в Ракшоре. Как же жаль, что больше жизнь не устроена так. /// Когда мир перекраивал Творец, Антихрист спал — лоно тьмы, раны жизни, рубцы смерти, — и крошечный огонёк его неповиновения, его воли — лилии у надгробия иисус не ходил по воде; он танцевал на ней, ты помнишь? — не позволил Творцу отбросить Ракшора в сторону. Я сплету его для тебя, рассмеялся Творец во сне Антихриста, придумаю его вновь. И на обочине дороги остался Баффорт. Его расщепило. Распридумало. Развоплотило. Антихрист проснулся и ему стало легко-легко. Ракшору не стало. — О, — сказал он в первый вечер, и его лицо обрело всевечную правящую пустоту. Всевозможность горя разорвала ему сердце. — Привет, — Антихрист ухмыльнулся. — Соскучился? Я вот да. Ракшор моргнул — совиная медлительность, стылое разочарование — и закрыл перед его лицом дверь. Он пришел вновь — никаких полумер, — и вновь, и вновь. Времени у него было — в достатке. Он мог ждать. Он умел ждать. /// Антихрист разучивается ждать, потому что — острота обиды разрастается шипами, — есть в лице Ракшора что-то страшно настороженное. Недоверчивое. Ожидающее ножа в спину. — Я же здесь, ну, сейчас, и никуда не собираюсь уходить, — не выдержав, рассерженно цедит Антихрист. Цепляется пальцами за дверной косяк. Ракшор кривится — яркая эмоция на грани отвращения и горя, — и из квартиры доносится грубый смех. Азазель где-то там. Антихрист делает шаг назад. Он не трус — смерти для него нет, Творец сам говорил про себя такое. Если смерти нет для кого-то вроде него — существует ли она для Антихриста? — А где ты был, когда я за тебя сгорал, — ровным голосом расправляется с ранами Ракшор. Антихрист моргает. — Ну, у меня был план. Ты просто… — Я просто умер, — вежливо заканчивает Ракшор. — Взял и сгорел заживо. Неприкольно, кстати. — Ты жив сейчас, — напоминает Антихрист. Он слышал его там. В Дите. Это был беззвучный крик, добравшийся до его костей. Совершившаяся громкость превратила пустоту его сердца в пыль. Он обернулся тогда. На звук, недоступный всем вокруг. Сгорающее мгновение. Не осталось даже пепла. Горе тогда высушило его слепящую ярость и возбуждение. Ослепительная вспышка скорби о том, что он потерял, не успев обрести до конца. — Я жив, — эхом повторяет Ракшор. Внезапно он кажется очень уставшим. — Спасибо за новогодний подарок. Но где ты был тогда? Когда я умирал. — Ты же знаешь, где я был. — Да, — он прикрывает глаза. — Планы по сокрушению самого себя. — Слушай… — Я умер, — продолжает Ракшор, будто Антихрист какой-то белый шум черной дыры. — И не воскрес бы, не будь ты Творцом. Не будь он тобой. Семантика. Поэтому я задам тебе вопрос ещё раз: где ты был, когда я умирал за тебя? Вершил судьбы миров. — И где мой брат, — Ракшор улыбается, и это такая особенно неприятная улыбка — камушки в обуви, лезвия на коже. — Ты нас с Азазелем вернул карикатурами, а мой брат? Что с ним? Антихрист соблюдает независимое молчание. У него нет ответов — удовлетворительных, хороших, даже плохих. — Ну, что сказать, — говорит он медленно, и Ракшор чуть щурится, — я не лучший представитель человечества. — Ты, мать твою, даже не человек, — рявкает Ракшор. Следом хлопает дверь. Громкий звук — краткое мерзкое эхо по подъезду. Вообще Творец придумал им с Азазелем много-много денег. Разве что без записки "простите, я слегка мудак — но деньги облегчают жизнь смертным!" Ракшор разобиделся с ангельским размахом. Будто залил комнату кровью и своим золотым светом. Нежное убийство прошлого. Извинения — буря в стакане. Шутки — молния разрезом взгляда. Азазель на все жалобы кривится. ты ебанавт всекаешь пишет он, когда Антихрист вечером спрашивает, что же делать. я не выражаюсь так да ты просто воплощение того анекдота сдох и сдох чё бубнить то лучше бы выражался Антихрист закатывает глаза и заказывает себе мартини в номер. Придумывает вещи из ничего. я скучаю по нему он скучает по мне? Азазель выразительно молчит с минуту. Читает сообщение, зараза, и молчит — а Антихрист тут, между прочим, разводит сентиментальные лужи романтики. В следующий раз отправит ему стикер с бабкой и метлой. До каких же восхитительных вещей додумались люди. Все эти наборы стикеров из телеграма — феерия, новая форма философского камня, пик развития человечества. ты убил его, ах Антихрист моргает. Оливка загадочно плавает на поверхности его бокала. он сам умер нет. ты убил его дважды когда он сгорел за тебя и когда ты его превратил в человека ты и меня убил но видишь какой я сердечный человек всепрощающий как боженька завещал ;) Дело в том, что все эти рекурсии и рефлексии Антихристу не нравятся. Это — спираль бездны, ведущая к стержню вселенной. Ослепительная белизна — так ощущается горе. Скорбь. Так ощущается потеря себя — потеря Ракшора в момент его крика, гибели, настоящей смерти. Там, в спирали времени и пространства, где всё было нелинейно, где в каждой трещине и рубце был он и не он одновременно — Антихрист как никогда хотел перестать существовать. Приоткрытая дверца в его стремление найти себе место — в мире, в себе, во вселенной, — и понимание, что другой он — не он — истина их с Иисусом существования — венец творения, воистину, аминь, — это он у истоков всего и вся, — и это было отвратительно несмешно. Ты придумал меня, сказал Антихрист, угасая, и Творец держал его в ладонях. Он превратился в огонёк. Ты придумал себя сам, возразил Творец и засмеялся, как будто услышал шутку из другого времени-пространства. Он казался добрым и всепрощающим. Вот как выглядело худшее зло в мире. Ты моё горе, моя боль и моя скорбь. Моё идеальное искажение. А Иисус? А он — идеальное отражение моих грёз о мире. Вот поэтому я тебя и ненавижу. Потом Антихрист вцепился в его сердце. Не забывай не забывай как он горел и кричал и в нём тот оттенок золота наш оттенок золота он сгорал в золоте а золото это всегда о любви он сгорел за нашу любовь за нашу ненависть за меня создай пересоздай перешей простынку мироздания и вплети золотым узором и его и азазеля и дай им власть помнить или я не усну или я вернусь твоим ночным кошмаром ты никогда не обернешь этого вспять и все наши дети и мои враги пусть пробудут счастливыми всю жизнь ну с маленькими косяками пусть их всегда ведёт на север сердце без ошибок без компаса они заслужили за тебя за нас за меня и ракшор ракшор сидел в том абрикосовом саду и рисовал в юности ты даже не помнишь а я помню потому что я искажение и пустота твоего горя горестный создатель боли множитель скорби я помню его смех он тоже был золотым самый умный маг не забудь не смей не смей его не сплести потому что я Он вгрызался в бесформенного Творца, в своё эхо — в своего создателя — кто был кем, — пока всё не потеряло цвета. Там не было Иисуса, тот, наверное, получил свободу воли — идиотский анекдот всевластия Творца, — и гулял по горам с козлами. В темноте, в никогде, они были вдвоём. Творец и Антихрист. Истина и эхо, придумка, несчастье в цвете неба и солнца. У меня твои волосы. Твои глаза. Твое лицо. Творец исчезал. Засыпал. Они менялись местами — и лицо Творца смягчилось, став почти озорным. Я же сказал, он зевнул, ты — мое идеальное искажение. И я появился сам по себе. Ты неправильно мыслишь, дорогой Ах. Не мысли линейно. Я не могу раздумать себя и не могу умереть. Понимаешь? Но Иисус умер. И я значит могу. Разве он умер? А потом Антихрист проснулся. И потащился к Ракшору. И засмеялся, когда дверь закрылась перед его лицом. Это был Ракшор — тот Ракшор, который подсыпал ему в винище яд. Тот Ракшор, который однажды метнул в него кинжал и скривился, когда Антихрист ускользнул. Ты здесь, подумал Антихрист. И это было страшное, грызущее кости облегчение. /// — Я не дам тебе совет, — говорит Азазель, когда наступает воскресенье, а, значит, Время Навещать Старых Друзей. — Зря, — приглушённо бормочет Антихрист. Бренчит на гитаре. Развоплощает её через мгновение, когда рвётся струна. — Как вы вообще умудрились сдружиться и жить вместе? Ты его на куски порезал. — Я хотя бы не послал его на смерть, — Азазель с интересом разглядывает бутылку мартини. — Вкусно? — Пей, — Антихрист машет рукой. — Что я вообще должен делать? Год прошел, он долго будет меня ненавидеть? Серьёзно, я могу кишки на пол вывалить, ему полегчает? — А ковёр мы чем, блять, будем оттирать? — Купите новый. В чем вообще проблема. Азазель бросает на него равнодушный взгляд. Машет рукой. На неё, наверное, можно потенциально мясо насаживать и зажаривать. — Удобно, наверное, пиво этим открывать, — задумчиво говорит Антихрист. За окном взвывает сигнализация. Следом — ещё одна. Раздаётся грохот тележки из "Пятерочки" и всплеск громкого, оглушительного смеха. Солнце мерцает пятнами на окнах. Август истончается жарой. Не пускает ни дожди, ни прохладные ветры на порог. По ночам звёзды — брызги серебра, умерший, но несущийся сквозь время свет, — кажутся близкими и огромными. — Заведи собаку, — говорит Азазель. Из горла отпивает мартини и морщится. — Гадость. Портвейн из "Копейки" и то приятнее. — Я не люблю собак, — несчастно отвечает Антихрист. — Они у меня почему-то умирают. — Да рядом с тобой кто угодно умирает, — отрезает Азазель. Иногда он будто вспоминает всю мясорубку доверия-веры-предательства — поперёк горла обида — и расстраивается. Ужасно так расстраивается, как будто не знает, куда себя девать. — Ты думаешь, будь Баффорт здесь, — медленно начинает Антихрист, — лучше бы стало? Азазель молчит. Антихрист — перекатом со спины на живот, — вперивает в него пытливый взгляд. — Дай Ракшору время, — устало говорит Азазель. — Ты не понимаешь, в кого нас превратил. — Не я. С меня как с гуся вода, я вообще спал, не надо на меня вешать такие гадости. — В Дите всегда был лишь ты, — отвратительная мягкость — острее любой обиды. Азазель разминает шею. Хрустит ей — отвратительная привычка. Хоть теперь она в два раза и сократилась. Нет рук — нет хруста пальцами. Фантастика. — Хорошие времена. Я, ты, Ракшор. — Конец света. — Мои любимые выходные, — мечтательно говорит Антихрист. — Как-нибудь надо повторить. Азазель фыркает — слабый, почти ненастоящий звук. Антихрист записывает это себе в победу. — Без нас, — Азазель качает головой. — Мы смертны. Да и мир в порядке. — Это ты в Питере не был, — Антихрист зевает. — Там есть такой рыжий придурок, ну как на него вообще фантазии хватило. Не видел новости? — Каждый взрыв на твоей совести, — услужливо напоминает Азазель. Ты моё идеальное искажение. Если Творец состоял из них двоих — Иисус и он, — и одновременно был кем-то выше, больше, самой сутью энтропии, то Азазель не ошибался. Каждое горе мира — следы его, Антихриста, счастья. — Я эффектен, — в итоге отвечает он. Это не болит — мысль текуча, остывая где-то на запястье. — Антихрист Взрывающий. Звучит? У него есть сердце — у него нет сердца. Метафизика. Постмодерн во всей красе. — Ты не войдёшь в историю, — Азазель улыбается ярче, будто всерьез позабавленный. — Ты сам по себе хранитель всей херни мира. Давай, пошли в парк. Расскажу тебе о своей работе. — Только если мы идём в Горьковку, — живо откликается Антихрист. Он терпеть не может метро — личные счёты, тупая тревога в затылке — ехидность страха, — но пешком по жаре идти как-то не хочется. — Никто, — сухим тоном говорит Азазель, — не называет этот парк так. — Я называю. Азазель отпивает ещё раз из бутылки. На мгновение его лицо становится пустым и всезнающим. Ангельское эхо — прикосновение памяти, что тяжела и раняща. — Ты никто, — говорит он, и его голос далёкий и внеземной. Будто сам Творец — искра, песчинка в душе каждого, — выталкивает эту мысль из его горла. Антихрист приподнимает брови. — Мое эго страшно пострадало прямо сейчас, — сообщает он. — Не знаю, как оправиться от такого удара судьбы. Пошли, хватит лакать мой мартини за пятнадцать тысяч евро. /// Он не хотел быть искажением. Идеальным или нет. Он хотел забыть, что до него был кто-то с его лицом, его волосами и глазами. Кто-то выше. Но Творец спал в нём, и Антихрист знал одну простую правду: у всего и всех, кроме этого мерзавца, был шанс на смерть. /// — Давай, Ракшор! — Антихрист вздыхает, раздражённый и, ладно, слегка расстроенный. — Мы так прекрасно ладили. Ракшор трёт переносицу. Антихрист — тлеющая мысль, заикание сердца, — замечает, что у него отросли волосы. Одна из прядей касается ключиц. — Ты просто слишком поздно, — в конце концов говорит Ракшор. — Свобода воли, смерть, твои божественные замашки… — Я ничего не сделал! Ракшор коротко и несчастно смеётся. Первообраз — абрикосовый, а не яблочный сад. Тёплый дождь — натянутый голубой брезент неба. Золотые крылья. В его лице таилась юность. В каждом жесте. В каждом любопытном вопросе. Так — в будущем — зародится любовь Антихриста. Маленькое, никчемное воспоминание. Что-то, что заметил Творец — и не придал значения. Ускользнувший клочок памяти — сокрушительные секунды для грядущего Антихриста. — Ты ничего не сделал, — соглашается Ракшор и смотрит ему в глаза. — Уходи, Ах. Ты придумал меня в этом мире? Ну, я ушел от одного Творца, теперь ухожу от другого. И справляюсь. — А если бы здесь был Баффорт? — быстро спрашивает Антихрист. — Он, конечно, тот ещё бардак и, ну, не гарантирую, что он не расчленит человека на вашей кухне, но… — Мир другой, его сейчас не переписать, — Ракшор фыркает. — Ты забыл обо всем, кроме своего эгоизма, Ах. Мой косяк. Надо было понять сразу, кто ты. — Ты знал меня! — Ага, а потом мы оба умерли, — Ракшор трёт лоб. — Слушай. У меня тяжёлый случай на работе, и я правда, серьёзно не хочу тебя видеть. Никогда. Эль может тебе любые басни рассказывать, но я не хочу. Ладно? Отлично поговорили. Антихрист знает, что он работает кем-то вроде адвоката по особо тяжким. Азазель как-то раз обмолвился. Ему хочется спросить — а сложно? А не хочется убивать клиентов? А тебе нравится? Но дверь закрывается — Ракшор отворачивается — и время линейно в своих параллельных прямых, в острых углах и градусах напряжения. Антихрист думает, что что-то понял. /// Ты хочешь выйти погулять? Я сплю. Не тревожь меня, а радуйся, что я тебе всю свободу действий оставил. Класс, вот это справедливость. Мне нужно, чтобы ты создал Баффорта. Это ещё кто? Антихрист от шока вываливается из своего подсознания. Полоска лунного света — рассеянная дорожка от окна к двери. Это брат Ракшора. Ты реально такой тупой? Не хами, это богохульство. Я, блять, атеист. Ты сможешь? Ты устал. Я чувствую это в твоих костях. Интересный поворот сюжета. У меня экзистенциальный кризис. Я узнал, что меня не любит отец. Ты буквально убил его. Видишь? Это сложно. Не отходи от темы, Творец. Ты можешь его создать, не так ли? Фу, Антихрист может даже представить отвращение на его — своём, — лице, маленькие морщинки на лбу и скривленные губы. Могу. По твоей памяти, по своей памяти. Соберём этот пазл. И я посплю. У меня отпуск. Можешь погулять. С каких пор тебе надоело творить беспорядки? Взрослеешь как-никак? Мне просто нужно отдохнуть для нового конца света. Ах. Что? Проблемы в абрикосовом саду, Творец смеётся, и смех его отражается глубоким бархатным звучанием в груди. Маленький ангел недоволен твоими решениями? Антихрист открывает глаза. Проводит ладонью по шелковым простыням. Мягко и гладко. Он хочет, чтобы всё вновь было сложно — огромная паутина — игры разума, искры адреналина, — и ему было место в этом мире. Искажения всегда должны исправляться — это незыблемость. Непреложное правило. Константа. Даже никакой проблемы вагонетки нет: пожертвовать миром или нет. Да и мир-то создавался с расчётом на то, что Антихриста рано или поздно не станет. А тебя это не касается. Ну-ну, это интересно, Творец вновь смеётся. Раздумай себя. Это ещё что за детерминизм? Совсем там в коме своей крышей отлетел? Ты уже однажды такой проделал. Когда увидел изнанку мира и нелинейность времени и пространства. Антихрист пытается понять, как это вообще может выглядеть. Он просто решает не существовать? Но он хочет существовать. Просто позже. Когда перестанет болеть. Когда Ракшор захочет его увидеть. Когда мир станет шире и найдется уголок, куда ему можно скользнуть. Рекурсия — абрикосовый сад и горе отступает. Звёзды падают. Звёзды отрываются от земли и лепятся к небосводу — пуговки, запонки, капли, прорехи в куполе бесконечности. Рыжие волосы — в седину — в рыжие волосы. Их не существует — они вместе. Они существуют — их больше нет. Антихрист засыпает, погружаясь и падая. Тонуть и лететь — одинаково неуправляемый процесс. Умирать и рождаться — равно одинокий процесс. Всё — процесс. Нелинейный и ненастоящий. В конце он видит золотой свет. Спокойной ночи, слышит он мягкое эхо. И засыпает. — Ух, — Творец разминает шею. Его тело меняется понемногу. Так заживают шрамы. В груди что-то ноет страшно, будто пытаясь себя удушить, и Творец раздражённо закатывает глаза. — Спи, — повторяет он вслух. Собственный голос звучит смешно здесь, извне. — Я получше Люцифера отвечаю на просьбы. Сплести Баффорта — это легко. Воспоминания о нём откалываются, будто фарфоровые кусочки чашки. Он был ярким. Громче Ракшора, но взвешеннее Азазеля в худшие его годы. Не терпел несправедливость. Больше интересовался результатами, нежели процессом. Рыжие волосы, бормочет Антихрист, спящий и печально мёртвый. — Не будь в него так влюблен, — вслух отвечает Творец, понемногу утомляясь. — Никогда не понимал, почему Ракшор. Абрикосовый сад. Хитринка в невинной юной улыбке. Посвящение в секреты. Настоящее время — смятый черновик истории. История — чистовик линейности времени и пространства. Я слышу ветер, сказал Ракшор ему, Творцу, и тот на мгновение перестал задыхаться от криков боли и гнева и скорби и тоски и ужаса и мольбы и разочарования и ярости и Что? Ветер, Ракшор улыбнулся безмятежно и слегка лукаво. Лисы с их хитростью — и им не сравниться с этим мерцающим всезнанием в его глазах. Он ничего не знал, но думал, что знал почти всё. Он говорит, что тебе грустно, Творец. Мне всегда грустно, маленький ангел. Ракшор поморщился. Позабавил этим Творца. Редкость искренности даже здесь — все обожали его как Творца, но слегка остерегались будто. Что ещё ты слышишь? Вода чаще поет, глаза Ракшора загорелись, и он был таким смешным в своём энтузиазме. Заразительным. Ветер говорит. Земля чаще молчит и запоминает. Огонь… не уверен. Но пустота кричит. Творец насторожился. Пустота? Там, Ракшор куда-то махнул головой. Будто не зная, где она — пустота. Везде. Повсюду. В центре всего сущего. Она кричит всегда и хочет больше. Думаю, ей грустно. Творец знал, о чем он. Люцифер не слышал её крика, но воспринимал его на уровне тревоги. Семиаза чувствовал. Неприятность в моём нутре, сказал он неопределенно и разочарованно. Так звучит мир, в итоге рассеянно ответил Творец и шагнул прочь. Ракшор не стал его окрикивать. Он даже не расстроился. Творец не чувствовал его разочарования. Сплошным золотым — любопытство. Что я в тебя вложил, в ужасе подумал Творец на краткий миг человеческой жизни. И позабыл. Дел было много — творилась история. Потом творился конец света. Потом — Антихрист увидел Ракшора в Дите, на балконе. Глядящего на кровавый закат. И ему пригрезился абрикосовый сад и мягкий в несуществующих, будущих углах ангел-маг, всезнатель и любимец стихий — хихиканье с ветром и улыбки с тихим мурлыканьем воды. Так творилась любовь. В конце концов, она спасла мир — Ракшор спас Антихриста, а потом был беспорядок. А потом — новое сотворение. — Ну, вот, — Творец закручивает в воздухе несуществующие кудри. Представляет рыжие волосы. Залатывает дыры безумия. Те порождения всезнания о мире. Стихии любили Ракшора — и с неохотой принимали Баффорта. Даже смешно, насколько Баффорту больше шла бы защита всяких райских врат. От нечего делать Творец рассыпает веснушки на его лице — немножко на носу, множко не щеках. Серёжка в правом ухе. Маленький шрам на лбу — там, кажется, его однажды лиана хлестнула. Память. Оставь ему память. — Какой же ты упрямый, — восхищается Творец. Золотую пыль рассыпает из ладоней. Интересно, что Данила подумает, почувствовав, как ткань мироздания искажается. Может, вздохнет раздражённо. — Просыпайся, — Творец мягко стучит его по плечу, и Баффорт делает глубокий, судорожный вдох. Его глаза голубые. Ну, ошибочка вышла. Бывает. — Ты, — рычит он мгновенно, — пытал моего брата. — Не я, — Творец пожимает плечами. — Его зовут Антихрист, ты должен помнить вроде как. Баффорт кривится. У Ракшора всегда ярче эмоции. У Баффорта они будто мерцающие — глиттер на ладони, — и взрывающиеся в своём ошеломлении. — Где он, кстати, — Баффорт настороженно оборачивается. Его шея хрустит. — Не вижу ублюдка. — Он ушел, — вежливо отвечает Творец. Ему становится скучно. — Навсегда, — добавляет он просто ради развлечения. Баффорт сразу сощуривается. Творец лениво задаётся вопросом, выбрал бы Антихрист его, если б это Ракшор так глупо и смешно умер. Наверное, нет. Только если в связке с братом. Хотя, кто знает — всегда есть ещё не написанные истории. — Ты меня не создал сразу, — сосредотачивается Баффорт на результате. — Почему? — Я забыл, что ты существовал, — Творец оглядывается по сторонам. — Ах внезапно увлекся идеями гуманизма и решил, что так нельзя. Все претензии можешь направлять ему. — Ты сказал, что он мертв, — сухим тоном отвечает Баффорт. — Да, это создаст проблемы в коммуникации, — Творец поднимает пустую бутылку из-под мартини. Красота. У бутылочного стекла всегда удивительный цвет. — Ты, кстати, не можешь убивать людей. Твой брат… Он опускается вниз — зеркальная гладь тёмной воды — дышащий огонёк — и мягко зачерпывает горсть воспоминаний. — Он как раз в кем-то вроде юриста работает. Думаю, ты тоже можешь начать. А я в Токио погуляю по улочкам. Антихрист ворочается внутри и замолкает. Последний осколок горя, один во всём мире. — Я не юрист, — Баффорт отходит к окну. Выглядывает за шикарные белые шторы. — Мы что, в Москве-сити? — Наверное, — Творец пожимает плечами. — Меня не касается, как Ах время свое проводил. Свобода воли, все дела. Баффорт одаривает его невпечатленным, почти осуждающим взглядом. Солнце — блик золота, — застывает на его рыжих волосах. Творец хочет спросить: ты счастлив? Но он не услышит ответ. — Ты хуже Антихриста, — будто удивляясь, делится щедрым наблюдением Баффорт. Тот безмятежно улыбается. — Это ты не застал его просто в период полового созревания. Поверь, он заставлял людей целовать жопы козлам. Изо рта Баффорта вырывается смешок. Будто он отфыркивается от воды. Потом этот звук застывает. Он перестает даже улыбаться. — Я отведу тебя к брату, — говорит Творец, потому что ему скучно и хочется задумчиво гулять по залитому неоновым светом Токио. Настроение у него такое — Токио. — Творец, который настолько помешан на себе, это фарс, — вдруг говорит Баффорт. В его голосе — слабый шлейф разочарования. Будто бы всё, за что он сражался перестало иметь смысл. — Мы тебя обожали. — Вы меня не знали, — возражает Творец с лёгким раздражением, — и в этом был весь смысл. — Жалко, что Антихрист не может тебе кишки наружу выпустить, — любезно отвечает Баффорт. — Он хотя бы не прикрывался мнимым гуманизмом. А я его даже не знаю. — О, вы бы возненавидели друг друга, — обещает Творец. — Но он ушел. Эх, такую дружбу потеряли. Баффорт вновь выглядывает из окна. Половина его лица скрыта тенью — и половина освещена солнцем. Ощущает ли он потерю брата как части себя? Уголок его губ — в искривление горестной усмешки. — Когда Антихрист вернётся, — медленно, с драматичной расстановкой пауз говорит Баффорт, — я разобью ему лицо. — Он не вернётся, — Творец закатывает глаза. — Если я знаю его как себя — а я знаю, он что-то вроде частички меня, — то он собирается дуться и спать, пока ему не надоест. Баффорт оборачивается. И его ухмылка — волчье противостояние, клыки и власть бури, — предвещает всезнание, отбирающее покой. — Да ты себя вообще не знаешь, ты о чем, эгоист номер один. — Передай брату, — перебивает его Творец, потому что слушать Баффорта — всё равно, что слушать старую песнь создания мира, — что Антихрист принимает его ответ и отпускает. Баффорт вновь открывает рот — черт бы его побрал, надо было сделать немым, — и Творец взмахивает рукой, унося их к новенькой лакированной двери на двадцать девятом этаже. Горшки эти с цветами на подоконниках, никаких окурков — салатовые стены. Полный дурдом, решает Творец, слава мне, что я тут не остаюсь. Он звонит в дверь и ждёт шагов. Баффорт вырывается из его хватки. Яростный, он скалит зубы. — Да ты совсем охуел что ли… — Баф? Дверь открывается — и впервые не закрывается сразу. Баффорт оборачивается, и их лица приобретают одинаковое выражение отчаянной тоски — таскать память в карманах — ночью слушать пустоту, там где мог бы быть голос, — и Творец знает, что мягкое довольство принадлежит совсем не ему. — Прощальный подарок, — говорит он. — Давно не виделись, Ракшор. Тот переводит ошеломленный взгляд на Творца — цельнометаллическое сразу, угасающий свет, — и в его глазах мелькает горе. — Творец. Вот сюрприз, а у нас даже виски нет, — сухо говорит он. Пальцы — крепкая хватка на ручке двери. — Как же я жить буду, маленький ангел, — Творец улыбается. Ракшор стискивает зубы. Он даже не красив — не так, как тот же Люцифер. — Забирай брата, пока он не попытался меня зарезать. Развернуться и уйти — три секунды, два шага, один поворот головы. — Где Ах? — бросает ему в спину Ракшор, и в его голосе есть эта неохотная тревога. — Если ты здесь. — Отошёл по делам. Ушел на миг человеческой жизни, — Творец бросает на него лукавый взгляд через плечо. — Не скучайте сильно. И уходит. /// — Он придет, — говорит Ракшор, стоит Творцу исчезнуть. Себе. Баффорту. — Сомневаюсь, — следует ответ, и этот голос звал его по ночам далеко и глубоко, туда, где все потерянные души находили покой. — Даже не обнимешь? Ну и ну, соврал мне твой Ах значит, что… Ракшор втаскивает его в квартиру — втягивает в объятья — врастает костьми в безнадежное облегчение — выпадает из спирали горя — и Баффорт гулко и тихо смеётся ему в волосы. — Ты живой, — выдавливает Ракшор, и у него кружится голова. Он ждал этого в тот вечер, когда очнулся в высотке Москоу-сити, а рядом стояла сумка с деньгами. Его охватило горе. Он — обхватил руками колени, будто ребенок. Он ждал брата — чтоб вновь вдвоем смешно и неправильно, и горько, и весело. — И страшно умный, — делится Баффорт, и его голосом не владеет то эксцентричное безумие. — Этот ублюдок всунул мне по ощущениям целую библиотеку в голову. — Ага, — Ракшор отрывисто кивает и отстраняется. — Блять, Баф. Ты здесь. — Последний подарок, — Баффорт перестает улыбаться. — Антихрист этот… — Придет, нечего беспокоиться, — Ракшор качает головой, захваченный идеями грядущей жизни. Впервые он видит цвета. — Азазель с ума сойдёт, когда тебя увидит. Он думает о гуле машин, о будильниках по утрам, о том, как дни — ленту по краям кромсать, — становятся короче, а потом длиннее. О том, как Азазель захохочет на всю их квартиру, и как они будут ругаться из-за уборки. Мне нет места в этом мире, сказал он Азазелю, когда они сидели в баре несчастные, а вокруг творился счастливый новый год. Значит, мы его создадим, мрачно уронил Азазель, и его голос был хриплым и тяжёлым. Они оба потеряли себя и кого-то, кого так любили. Один раз я пережил конец света, переживу второй. Ты со мной? — Антихрист хотел сказать, — вдруг начинает Баффорт и колеблется. Ракшор склоняет голову набок. Рана от его предательства всё ещё болит. Как ножевое в спину — там, где были его крылья. Там, где Антихрист однажды провел кончиками пальцев — вязь нежности, трепет от попытки любить, — и момент стал мягким, будто в животе свернулся смысл всей вселенной. Это было странное счастье — темнота по углам жмется, кожа к коже, пока не закружится голова, — хрусталь и жемчуг россыпью в любви, — и Ракшор не хотел горевать. Хотел побыть таким глупым и полным чего-то внеземного. А потом было золото — толк любви растоптан, разрушен, растушеван его жертвой светом и криком. Он не пришел. Конечно, Антихрист не пришел. — Ты редко молчишь, — Ракшор кладет Баффорту ладонь на плечо. Ещё раз — ты осязаем, ты жив, ты здесь. — Что этот балагур и сказочник нам завещал? Баффорт морщится. Его лицо очеркивает рябь сожаления — не за себя, но за кого-то ещё. — Что он тебя отпускает? — Вот это драма, — мгновенно реагирует Ракшор, потому что это смешно и в его духе. Обещать невыполнимое. Мы мир перепишем, а потом будем абрикосы рвать в саду. Ракшор рассмеялся, не размыкая губ. Антихрист ему лениво и довольно улыбнулся. Абрикосовый сад. Давно я его не видел. И я. Тебя там даже не было, нахал. Антихрист моргнул, и его лицо стало чужим-чужим, будто кто-то — ониксовая ночь, — черкнул по его губам, по его глазам, и всезнание вложил, отняв юность и глупость, и эти замашки всетворца. Иногда он мне снился. Всё ещё не настоящий сад. Настоящий сад… я тебе его покажу. Ну, покажи. И они посмотрели друг на друга с тем затаенным смехом, будто отчаяния не существовало — и горя по умершим и бросившим несправедливо. — Ты видел этого ублюдка, — Баффорт пожимает плечами. Церемонно так, почти учтиво. — Я видел Антихриста в его памяти. Но это не он. — Он вернётся, — Ракшор поджимает губы. Во рту гниёт смешное он всегда возвращается. Но это ложь, не так ли? В самые нужные, важные моменты — Антихрист никогда, никогда не возвращается. /// Азазель ожидаемо в восторге от Баффорта. Потом — след и перерыв коротки, — в ужасе. Вступает с ним в ангельско-божественную полемику — кубарем в сложные слова навроде рекурсия и энтропия свалиться, — и Ракшор сидит, наблюдает за ними. На его коленях лежит папка с открытым делом — девушка убила своего отца, плавными тремя ударами в шею, — а в волосах очки. На мгновение он может представить себе идеальное искажение — разгляди на свету отблеск грёзы, — где Антихрист выходит с кухни. Две кружки с чаем. Он в глупых тапочках и футболке fuck you I'm THE god. Его волосы влажные. Он прислоняется бедром к креслу и отдает одну кружку Ракшору. Кружево ночи вокруг — мягко и заботливо. Он лениво улыбается. Их плечи соприкасаются. Потом Антихрист открывает рот — точная, меткая ремарка — остроумие всегда вытаскивать к месту, — и иллюзия расходится по швам. Ракшор моргает. Переводит взгляд на подлокотник кресла — и, конечно, Антихриста там нет. Он, наверное, где-нибудь в Киото. Токио бесит, сказал он однажды. Проклятущее метро. Ходит, ведует всеми коварствами и каверзами города. Смеётся с незнакомыми людьми — искристая харизма, покупаешься за раз, — и покидает их на утро, ускользнув в толпу. — Нет, ты будешь платить за ЖКХ, — настойчиво говорит Азазель, — или я тебя выселяю на чердак. — Ты мне кто? Мама? — Ракшор, скажи ему! — Азазель всплескивает руками, и соседи громко стучат по батарее. — Да-да, мы шумные, проехали. Что ты думаешь? — Я так-то с того света вернулся, — Баффорт складыват руки на груди, и Ракшор закатывает глаза. — Того света нет, — напоминает он. — Ты просто лопнул. Как воздушный шар. — У тебя что, нет травмы? — Баффорт возмущённо вскрикивает, будто серьёзно раненый, и Азазель трёт лоб. — Твой брат умер! — Да, я закатил вечеринку на следующее утро, — Ракшор не хочет вспоминать о том, как сидел в одиночестве и смотрел в никуда. Их никто не научил горевать. Скорбеть. Наступило лишь тихое, опустошающее оцепенение. Зудящее ощущение неправильности реальности. Потом пришел Антихрист. Потом случился конец света. — Вот это враньё, — бормочет себе в ладонь Азазель, — ты рыдал. — Да, потому что ты меня пытал, — указывает мгновенно Ракшор, и они оба фыркают. Их дружба — это странное вещество, которое обернулось светом. Не золотом — чем-то рубиновым, наверное. Баффорт выглядит слегка потерянным. Наверное, в его голове те дни — кровь, и крики, и рыдания, и оторванные куски тела, и оторванная душа, и вырванное сердце — но он потерял его по-настоящему потом, в золотом огне, — выглядят странно. Рекурсия — ничего не случалось на самом деле, не в этом мире, но в их прошлом. Это — другое. — И да, — Ракшор, встрепенувшись, распрямляется, — тебе надо платить за ЖКХ, Баф. Мы, может, и богаты, но я не нанимался в мать Терезу играть. — Я воскрес буквально семь часов назад. — И мы не ткнули тебе резюме на хх точка ру сразу же, — безмятежно отвечает Азазель. Победивший в бессмысленном споре, он обретает такое кошачье довольное лицо, что Ракшору смешно. — А что с Ахом, кстати? Извиняюсь, что матерюсь, Ракшор. Баффорт хмурится. Его взгляд останавливается на руках Азазеля — металл и насмешка над любовью к оружию — можно этим и убить, и спасти, и насадить глазницы, — и он, кажется, соединяет точки. Умный, думает Ракшор с восторгом, как во времена абрикосового сада. Вот почему Антихрист знал его, вдруг осознает он — отмашка, удар под дых, вспышками убийственного голубого цвета, — и в животе что-то сжимается. Он знает, что тогда Антихрист не касался своих знаний о мире. Того всезнания. Но это было ничейное воспоминание — Антихрист сделал его своим сном, грёзой. — Антихрист ушел, — коротко говорит Баффорт. — Вы… — его брови сходятся, между ними появляется маленькая морщинка. — Вы были друзьями? — Были? — Азазель смеётся, а потом замечает, что Баффорт — нет. — Ой. Он не сказал? Вот ублюдок. Мы всё ещё друзья, хотя я начинаю пересматривать свой список решений. Баффорт опускается в безмолвие. Его взгляд — ровность спокойствия, — переходит с Ракшора на Азазеля. — Он ушел, — повторяет он без мягкости в голосе. — И не вернётся. Азазель фыркает, громко и показательно, и Ракшор чувствует наступившее облегчение. Значит, не он один так думает. — Ты не знаешь Аха, — с весельем сплошным говорит Азазель. — Он всегда возвращается. Не в срок, конечно, но все мы с изъянами, а он так и вообще изъян сплошной. — Творец сказал, что он что-то вроде… в отпуске. — В творческом, — с серьезным лицом соглашается Азазель. Ракшор прячет улыбку. Прячет — беспокойство при виде вежливости ровной с искрой скуки на лице. Они были так похожи — Антихрист и Творец. Как мираж. Это называется брокенский призрак, сказал как-то раз Антихрист. Дит словно мерцал. Плыл от жары. Их тени лежали на облаках — марево, абрикосовая вата, — и двигались, даже без их воли. Это одна из историй. Однажды я увидел свое отражение в реке. У меня были длинные волосы и смешная бородка. Потом я отразился в облаках над горами. Я стоял, но другой я двигался. Сначала подумал, что словил приход и всё, крыша отлетела. Но это лишь брокенский призрак. Хватит хвастаться ерундой, Ракшор закатил глаза и отпил вина из кубка. Антихрист-мираж поднял руки и задрожал. Вокруг него был ореол распыленного золота. Тебе нравится, Антихрист засмеялся. Они плыли в облаках — искажение, движение, — и стояли на балконе. Вот кем кажется Творец — призраком и эхом Антихриста, хотя должно быть наоборот. Вот так ощущается тоска — память наступает кошачьими лапами на грудную клетку и урчит искаженными голосами. Вот так наступает горе — реки поворачивают вспять, оставляя бездыханным и бессильным на берегу. Вот так случается любовь — гулким и глубоким золотом, расширяющим грудную клетку, чтобы дышалось легче. Так Ракшор поступил безрассудно и глупо: пошел и умер за человека, который был зациклен на идее разрушить всё, потому что строить он не умел. Я любил его, сказал Ракшор, когда они с Азазелем лежали пьяные и грустные на ковре. Он был смешным на ощупь. Правда была тоже смешной на ощупь — провести языком по нёбу, по губам. Азазель хрюкнул куда-то в ворс. И я его любил. Не так. Ты не понимаешь. Да, я понимаю. Я не хотел с ним целоваться, спасибо. Они рассмеялись, и Ракшор ощутил знакомую тяжесть — будто то место в его груди, возникшее от любви, теперь было заполнено ничем. Ты думаешь, он любил нас? Хоть как-то. Азазель посмотрел на свои руки. На его лице отразилось горе и злость. В этом и проблема, что лучше бы не любил. Думаю, его никогда не любили. Нормально. Но он пытался. Дурак он. Я его ненавижу, несчастно сказал Ракшор. Мир кружился и качался — лодка в шторме, буря в голове. Вот бы он исчез навсегда. Азазель захрипел и попытался перевернуться набок. Они вновь захихикали. Я хочу его простить, сказал Азазель и у него были пьяные-пьяные глаза. Я выбираю простить его. Я не могу, мягко ответил Ракшор и всё внутри болело — ломкие кости, синяк сплошной там, где его касались чужие пальцы, — и он не знал, как преодолеть это чувство предательства. Не заставляю, Азазель моргнул. Не двумя глазами одновременно — замедленная съёмка, сначала один, потом другой. Ракшор ткнул его в щеку. Это мой выбор. Прощать. Твой выбор — это твой выбор. Они вновь рассмеялись, разделив непроизнесенную шутку. С того дня прошли месяцы. Сейчас Баффорт говорит: — Я думаю, что вы недооцениваете его стремление к драме. Азазель хрюкает и поднимает руки-ножницы. Приподнимает брови. — Мы-то? /// Дни растягиваются, словно лента — из солнечного августа в рыжеватый сентябрь в алый октябрь в шумно-серый ноябрь. — Он не отвечает на мои сообщения, — говорит Азазель, нахмурившись. Это ещё сентябрь, градиентом апельсиновым в октябрь. — Неужто Киото так нравится? Ракшор помешивает в кастрюле бульон. Пробует. Кажется, не хватает соли. — Он в Токио, — рассеянно бросает Баффорт. Он изучает лазейку в уголовном кодексе — всё то же дело об убийстве, над которым голову ломал Ракшор. — Сказал, что-то про улочки. Азазель замирает. С помидора в его руке вытекает сок. Оставляет красноватые пятна на их белой скатерти. Ракшор сосредотачивается на густом вкусе бульона. — Он ненавидит Токио, — ошеломление в голосе Азазеля — дрожащее пламя свечи. — Кто? Творец? — Баффорт поднимает голову. — Ракшор, убавь огонь, сейчас выкипит на плиту, я её оттирать не буду. — Ах, — настойчиво говорит Азазель. — Он ненавидит этот город. Токио. — Антихрист мертв, — со стоном напоминает Баффорт. Трёт переносицу. — Я же сказал. Он ушёл. — Ты его не знаешь, — безмятежно говорит Ракшор. Ему становится холодно. Чертов кондиционер. — Помидор на скатерть капает. Азазель опускается на стул. Смотрит на телефон. Ракшор приоткрывает крышку сковородки. Там тушится мясо с овощами и грибами. Ещё пару минут подержать на слабом огне и выключать. Готовить на них троих — утомительный процесс. Овощи обычно нарезает Баффорт. Азазель готовит завтраки. Но из них троих именно Ракшору нравится готовить — есть в этом что-то сакральное и умиротворительное. — Кто-нибудь хочет карбонару? — в наступившей тишине голос Ракшора кажется слишком громким и искусственным. Он морщится. — Эль, — настойчиво зовёт он. — Я не понимаю. — Ясно, никто, — Ракшор отворачивается. Белая пена скапливается над поверхностью воды. Соленые волны моря где-то когда-то управляют ходом целой планеты: так решил Творец. — Я бы на вашем месте не думал об Ахе так. Это Антихрист. Он не знает, как объяснить свою горькую насмешку — кусочек веры, — потому что им не о чем говорить. Нечего прощать — они поступали так, как считали нужным. Азазель издает странный звук — качание из протеста в согласие, — и он гаснет, не оформившись в слова. — Эскапизм не вариант, — Баффорт фыркает, и Ракшор сосредотачивается на овощах в сковороде. — Ты же сам хотел, чтобы он ушел. — Убери из своего лексикона… — Лексикона, ты серьёзно что ли, да я… — …все эти бессмысленные слова, я могу вообще начать их перечислять, у меня не будет эффекта лестницы в речи и… — Эффект лестницы! Ты на себя в зеркало давно смотрел, детерминистский ты кусок дерьма, избегающий… — Ты без ужина останешься, я клянусь. Азазель стонет. Образ Антихриста тает и их вновь трое на кухне. /// Они покупают лимоны, когда Азазель говорит: — Ноябрь, а он не вернулся. Ракшор перекладывает корзинку из правой руки в левую. У него замёрз нос. В Москве зачем-то выпал снег — слабый налёт белого, — и на улицах чаще глаза режет свет вывесок и фонарей. Скоро будут гирлянды. Рекламные плакаты с колой. Купи метр мишуры и пойми, что тебе нужно два метра. — Мне не нравятся лимоны в "Пятерочке". Лучше бы мы пошли в "Азбуку вкуса". — Те же лимоны, но в тысячу раз дороже. Ракшор, ты меня слышал? Он перекладывает корзинку из левой руки в правую. Шею покалывает новый шарф — фиолетово-черный, крупная вязка. — Он в спячке. — В спячке, — эхом недоверчивым повторяет Азазель. — Он что, блять, медведь? — Он клоун, — уточняет Ракшор. Продолжает смотреть на лимоны. Все они выглядят тревожно некрасивыми. — Ты ещё будешь тосковать по дням, когда он не выносил тебе мозги каждый день. В итоге они покупают три лимона, сливки и голландские печенья. Азазель утаскивает кошачий корм — кажется, у него интригующая дружба с кошкой во дворе началась. /// — Он ушел, — говорит Азазель, когда ему надоедает рисовать не то кита, не то кота. — Я страшно занят разгадыванием кроссворда, — говорит Ракшор сосредоточенно. Однажды Антихрист рассказывал ему сказки. Анекдоты из метро — почти Глуховский, только без зомби, Артёма и загадочного мага, обкурившегося грибами. Жил-был мальчик, а у мальчика был друг. Опять твои сказки. Подожди-подожди. Мальчик влюбился в этого друга. С размахом. И наставил ему дырок в теле. Ой. Да. Мальчик очень обиделся на него. Нечего во мнениях расходиться. А этот друг взял и простил его, потому что добрая и глупая душа. И мальчик глупый. Мягкий смех — тепло горящих свечей, — звучал непривычной мелодией грусти, но не сожаления. Они оба, да, стоили друг друга. Глупости творили во имя мира. А сейчас? Ну, что с мальчиком. Ой. Умер. В метро? И вновь смех, но чище и без оттенка тоски. Спойлеры. Но Ракшор даже тогда знал: мальчик не умер. Просто вырос — и считается ли взросление за смерть того ребёнка, который пас овец в бесконечных зелёных лугах? — Послушай меня, — раздражение в голосе Азазеля граничит с разочарованием. — Уже декабрь, а Ах даже мне не написал. — Ну, ты не особенный. — Ракшор. Он протирает глаза. Ему скучно говорить о безвременной кончине Антихриста. — Слушай, — говорит Ракшор утомлённо, потому что у него был тяжёлый день на работе, и Баффорт почти подрался с прокурором, — это в духе Аха. Пропасть с лица Земли как драматичный придурок. — Когда прошлой осенью он уехал в Кванджу, я получил фотку и очень смазанный диалог с кем-то в баре. На очень, очень плохом корейском, — многозначительно делится Азазель. — А сейчас тишина. — Тебе заняться нечем? — интересуется Ракшор. — Иди свари мне пельмени. Так разговор и обрывается. Очень недовольный Азазель уходит курить на кухню. Ракшор остаётся разгадывать кроссворд. Слово из шести букв. Ракшор думает над вариантом любовь. Оказывается, что это — сказка. /// — Мы должны найти Творца, — настойчиво говорит Азазель. — Мы должны купить мишуру, — бормочет Ракшор между зевками. — Видит бог, мне плевать где Творец. /// — Как вообще Ах мог умереть, — сидя на полу с бутылкой вина, сетует Азазель. По телевизору бьют куранты. Запись того, что на самом деле не происходило. — Он не мог умереть, — отвечает Ракшор. — Творец сказал, что помер, — мычит Баффорт в ладонь. Созерцает тарелку с крабовым салатом. — Почему меня вообще отстранили от дела? — Ты полез в драку с прокурором, — напустив в голос надзирательного покровительства, напоминает Ракшор. — Он хуесоса кусок, чего ты ждал! — Я скучаю по Аху, — в пустоту и очень несчастно говорит Азазель. Ракшор игнорирует его, потому что пьяный Азазель и по раю, и по аду начинает скучать. /// Как же меня бесит Библия, сказал однажды Антихрист. Выбрался из какой-то максимально дорогой дыры и спрятался на балконе под боком у Ракшора. Не моя проблема. Подумай о том, что в случае чего, про тебя тоже будут писать такие сказки. Я не хочу быть Творцом, избавь меня. Ракшор скосил на него насмешливый взгляд. Свиток с составом живых магов лежал на столике — аккурат между двумя бутылками вина. Облака плыли над ними и под ними. Они отражались повсюду, становясь призраками. /// — Долго его нет, конечно, — говорит Ракшор в начале марта. — Пора бы уже начать появляться. Азазель слушает новый альбом кис-кис и игнорирует его на таком количестве уровней, что даже неприятно — нож между лопаток. — Эль. — Он мертв, — монотонно говорит Азазель. Какая-то девушка поет про клетку. Сплошной набор слов, чистая графомания. Антихристу бы понравилось. — Я говорил об этом несколько месяцев. — Он не мог умереть, — настаивает Ракшор. Смерть выглядит не так. Она быстра — острый надрез, отторжение реальности, разрыв в грудной клетке. Смерть не случается вот так: медленным убыванием и сменой лица. — Творец не может умереть, — сухо говорит Азазель. Его голос — икебана, высушенное горе. — Антихрист никогда им не был, хоть и искренне пытался. — Он вернётся, — Ракшор отворачивается. На столешнице пятно от томатного соуса. Наверное, пора убраться. Азазель смеётся. — Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть… — Прекрати, — отрезает Ракшор, — это слово перестало смысл иметь. — Как и твое отрицание, — огрызается тот. Его губы поджимаются. Азазель выглядит как кто-то, кто успел своё отгоревать в углу. Ракшор не знает, заслужил ли Антихрист вообще такую честь — быть оплаканным. Совершившие предательство да будут преданы в ответ. Разве нет? /// Иногда Ракшор прислушивается к звукам с лестничной клетки. Россыпью — шарканье, шуршание, шепот, шелест. Топот. Торопливый бег. Бормотание. Это не те голоса и не тот отзвук — даже не брокенский призрак, которого можно было бы вообразить. Он поднимает голову. На столе бумаги. В кресле пачка чипсов. За окном солнце. На улице дождь. В гостиной тишина. В гостиной сериал про ментов. На кухне шипит сковорода. На кухне капает чистая вымытая посуда. Это начало марта. Это окончание зимы. — Что ты делаешь? — однажды интересуется Баффорт. — Я узнаю его по шагам, — рассеянно отвечает Ракшор. Комната на мгновение молчит, без обсуждения, но с каким-то тихим вздохом жалости. — Говорил же, — фыркает Азазель. — Антихрист ушел, — проявляя ужасное терпение, повторяет Баффорт. Ракшор цокает языком. — Как ушел — так и придет. /// Ракшор спит. Ему снится сон — о солнце, которое тонет в алых облаках, об абрикосовом саде и мальчике-юноше. У него ясные глаза. Мелодия о сотворении мира льется — не река, но что-то прозрачное, неощущаемое. — Привет, — говорит мальчик. Слова забываются, ненастоящие и придуманные для понятных моментов. — Я скучал, — говорит мальчик. — Хочешь послушать сказку? — Антихрист, — выдыхает Ракшор. Краем глаза улавливает скользнувшую прядь по плечам. Рыжие волосы — не седина боли, не серебро насмешки над потерей ангельского. — Ракшор, — соглашается Антихрист. Он действительно юный. Без острых скул этих, без привычки закатывать глаза. На нём белая роба. Ракшор делает шаг вперёд — долог путь домой — можно лечь у воды и слушать, как она скорбит с тобой, — и Антихрист будто отдаляется. — Я скучаю, — повторяет юный Антихрист настойчиво. — Почему ты не хочешь, чтобы я вернулся? Воспоминания о Дите — это искажение. Думать о золотом огне, всё равно, что вспоминать сон. Есть лишь эхо эмоции — нет самой эмоции. — Ты меня очень обидел, — выдавливает Ракшор. Ощущает мгновенно тяжесть крыльев за спиной. Слышит сладость трелей — птицы вьют гнезда и, радостные, не ведают о печали. Антихрист улыбается. Счастливый, расписанный золотым светом — он везде, у него нет истока. — Даже если я извинюсь? — Я не знаю, как простить тебя, — Ракшор прикрывает глаза. Голова кружится. — Куда ты ушел? — О, — лицо Антихриста меняется. Однажды он выглядел так: разрыв между печалью и злостью. Я бы переписал мир, сказал он. Кажется, сказал. Было бы это реально? Ты станешь новым Творцом? с насмешкой поинтересовался Ракшор, и Антихрист мягко пихнул его в плечо. Кажется, это была правда. Тогда они были вместе в Дите. Счастливые. В темноте. Нет. Я всё исправлю и отправлюсь на Майорку. Высажу абрикосовый сад. Пойдешь со мной? — Ты… — Ракшор сглатывает. Пепел — это его наследие. Это — его ангельская форма. Это — то, во что он превращается, когда скорбит. — Ты где-то далеко? — Да, — беспечно соглашается Антихрист. Его плечи расслабляются. — Не думаю, что вернусь. Это посмертие, там, где я сейчас сплю. Но я могу вернуться! Если ты захочешь. — Я не хочу, — сразу отвечает Ракшор. Слова правдолжи — кислинкой на языке. Он не знает, чего хочет. — И с каких пор ты моей воле послушен? Стоя в траве по пояс, Антихрист хихикает. Он кажется ещё дальше, ещё размытее — будто фотография, сделанная слишком давно, чтобы сохранять настоящий облик. — Потому что я… — он что-то говорит, но ни слова не разобрать. Ракшор делает шаг вперёд и протягивает руку. Он весь исписан золотом. Антихрист с сожалением смотрит на него. — Я не слышу, — настойчиво говорит Ракшор. — Ах, я не слышу тебя. — Потому что не хочешь, — отвечает он. Его голос гаснет — так ветер убаюкивает птичьи трели по вечерам. — Упрямец. — Ах, послушай… И потом Ракшор просыпается. Он лежит, распахнув глаза, и смотрит в потолок. Серые разводы теней. Вновь звонит будильник. Ему кажется, что он только что видел сон. Люди любят сны — но не понимают их. Ракшор видел всего несколько. Каждый — хлеще предыдущего. Но этот не вспоминается. Что-то ускользает от его мыслей, когда Ракшор пытается ухватиться за эхо. — Подъем, — кричит Баффорт откуда-то из глубины квартиры. — За нами через час приедет такси! И так Ракшор забывает о том, что ему — кажется, — приснилось что-то очень-очень грустное. /// В конце февраля Москва неожиданно утопает в снегу. /// Во дворе Ракшор замечает нелепую полянку с ландышами. Уже цветут. /// Отключают отопление. /// Начинаются дожди. /// Бабушка у Медведково предлагает взять веточку вербы. Ракшор давится смехом. Он представляет, как рассказывает об этом Антихристу. /// Зелень начинает резать глаза. Пушком изумрудным и малахитовым — везде и всюду, реками и ручейками. /// Лужи высыхают быстрее, чем заканчиваются дожди. Люди начинают включать кондиционеры. /// Весна на полувздохе задерживается на пороге. /// Ракшор осознаёт правду. /// Горе — это неоконченная симфония. Тяжёлое одеяло на плечах. Оно придавливает к кровати отчаянием с такой силой, что и не пошевелишься никак. Он ушел, повторяет Ракшор, он ушел. В груди горячо. Передавлено — словно запрещают дышать после смерти не тем, кто ушел, а тем, кто остался. /// Начинается лето. /// Десятого июня раздаются шаги — гулкое эхо уверенности, — и вежливый стук. Зачем звонок висит — не совсем ясно. — Ты опять доставку заказал? — мгновенно ощетинивается Азазель. Баффорт кидает в него упаковку из-под роллов. — Хватит тратить деньги! — Отъебись! Ракшор, открой дверь, — Азазель вновь возвращается к ничегонеделанию, когда понимает, что не ему тащиться к двери приказано. Ракшор закатывает глаза. Он простыл на днях, но к двери гоняют его. Опять раздаётся звонок. — Иду я, нечего так трезвонить, — бормочет Ракшор. Отпирает три замка. Вспоминает про глазок уже когда тянет дверь на себя — и видит краешек голубого пиджака. Его скручивает ярость — стук сердца в горле, — и мир становится неприятно-резким. Ослепительным в деталях. Он похож на тебя, хочет сказать Ракшор Антихристу. Услышать — вспышка смеха, самодовольного и громкого. Но его нет. — Привет, — говорит Творец. — Привет, — тупо повторяет Ракшор, и его голос неустойчивость сплошная. Хрипящая в конце. — Где Ах? Ему кажется, что он задыхается. — Ты чего там так долго? — громко спрашивает Азазель. Раздаётся шарканье тапочек по полу. Ракшор прикрывает глаза. Открывает. — Он ушел, — с любезностью убийцы отвечает Творец. — Решил навестить вас, посмотреть, как вы тут. Брокенский призрак. Облака — персиковый оттенок. Абрикосовый сад. У него — были — такие мягкие волосы. — Ах блять! — Азазель выговаривает это как проклятье. Енохианское, особое. — Иди-ка ты сюда! Он бросается к Творцу с тем гневом, с которым когда-то убивал всех подряд. Творец либо настолько скучает, либо искренне удивляется — и получает по лицу. Ракшор не сводит глаз с этой картины — металлические, острые пальцы, что превращаются в кулак, разъяренное лицо — родное, успокаивающее, — и сила удара, разбивающего нос. Кровь у него такая же красная. Капает на коврик у их двери. — Ну, — комментирует Творец, трогая сломанный нос с долей удивления, — это интересно. — Я тебе кишки сейчас выпущу, — сообщает Азазель, — вот будет интересно. — За что? Меня, конечно, интригует такой поворот событий, но всё-таки. Азазель бросается к нему опять — трескучий гнев выжигает сердце, — и Ракшор хватает его за плечо. — Пусти, — рявкает Азазель. — Пусти, я сказал! — Где Ах, — повторяет Ракшор с тошнотворной настойчивостью. — Куда ушел? Творец закатывает глаза. Кровь продолжает капать на коврик. Оттирать придется. — Тебе ещё и концепцию смерти объяснять надо? Настолько глупый? — Это не в его духе, — огрызается Ракшор. Азазель дёргается под его рукой. — Я знаю его. Он трусливый эгоист, а не драматичный гуманист. Творец, смерив его внимательным взглядом, проводит ладонью по лицу. Нос — смешной и приятный сдвиг влево, — встаёт на место. Кровь стирается с лица. — Экзистенциальный кризис. Скука. Хтонический ужас перед ответственностью. — Ещё скажи мне про разбитое сердце, — Ракшор хочет сломать Творцу руку, шею и сердце. Он не может умереть. — Мог бы, — глаза Творца загораются. — Но не буду. — Верни его, — говорит Азазель злобно. — Я его тоже ударю. Творец смотрит на него с вежливым ужасом. Что-то среднее между развлечением и раздражением. — Помолчи. Хочешь послушать сказку, маленький ангел? — вдруг спрашивает Творец, и это тот же вопрос, но не тот человек. Брокенский призрак — но больше ни облаков, ни Дита, ни балкона, ни их. — Зачем. — Мне скучно, — Творец пожимает плечами. Как же его оказывается легко ненавидеть. — Дам повидаться. Ракшор сглатывает. Дело в том, что между отрицанием смерти и её принятием, боль предательства — алое раны в грубое, но зажившее, — успела стать тупым эхом. Но это всё ещё было не прощение. Если бы Ах вернулся, что ты бы сделал? спросил однажды Азазель. В четыре утра рассвет рассыпался розовой дымкой. Он не ответил. Он не знает, что он бы сделал. Прощение — как и бытие человеком, — было чувством, а его нельзя было навязать. И всё равно. — Ладно, — говорит Ракшор напряжённо. — Послушаю. — Что вы там за… О, это ты, — Баффорт выглядывает к ним в прихожую и сразу морщит лицо в гримасе сплошного отвращения. — Уебывай. — Уже ухожу, — Творец салютует ему двумя пальцами. — Пойдем, маленький ангел. — Я сломаю тебе нос опять, если ты его так назовешь ещё раз, — голос Азазель низкий и угрожающий. Творец смотрит на него с тем же интересом. — Учту, — в конце концов отвечает он. — Верну целым. — И Аха верни. — Не могу, — Творец беспечно пожимает плечами, и вся эта экзистенциальная простота убивает в Ракшоре желание жить. Он перехватывает волосы резинкой и переобувается в кеды. Баффорт поджимает губы — не осуждение, но наследие беспокойства, — а Азазель лишь пыхтит. Его глаза сверкают. — Я вернусь, — успокаивает их Ракшор. — Конечно, вернёшься, — Баффорт хмыкает. — Иначе нам придется больше за квартиру платить. Они с Творцом спускаются по лестнице. Затылок — памятник мягкости сердца, — знакомый, почти один в один. Ракшор дышит ровно и не сводит с его спины взгляда. Только сейчас он осознает, что лицо Антихриста — детали божественной машины, крошечные изъяны, — расползается в памяти. Словно кто-то распускает нитки. Разрывает паутину. Касается ластиком неровных черт. Творец бросает через плечо на него взгляд. Ракшор поджимает губы. Гнев на самом деле ужасно похож на раскалённую боль. /// Творец рассказывает первую сказку. Антихрист, говорит он менторским тоном, отращивал волосы и пытался помочь Иисусу построить красивый и добрый мир. Дарил ему цветы и никогда и взгляда не бросал на Дит. Потом его задушил Пётр — хороший, верный ученик Христа, апостол другого времени, — и Антихрист страшно расстроился, когда воскрес в яме. Иисус тоже умер, но в старости. Антихрист не старел, и его ненавидели всё больше. Апостолы уверовали, что это из-за его отца. Его распяли — и вновь не вышло. — Он устроил конец света в середине Средних веков, — говорит Творец. На него шипит Марфа — любимая кошка Азазеля. Ракшор молчит. Так начинается вторая сказка: Антихрист решил остаться с Христом, но исчезнуть в его тридцать пять. Половина жизни. Так он обнаружил, что люди — гораздо хуже, чем он когда-либо представлял. Осмыслять мир было непросто. В тридцать девять Иисус умер. Без креста, без предательств — Антихрист так и не узнал, почему. Мрак побеждал, осознал он. И почему было бы не стать во главе? И вот так он впервые обратился к Люциферу. Дит рухнул. Мир рухнул. Антихрист закричал. — Красивая картинка, — делится Творец, — потому что Дит ваш с тех пор никогда так в крови не тонул, даже в этот последний раз. И не горел. Вы с братом сгорели первыми. Ракшор молчит. Мимо проносятся дети с палками. Их обувь в мокром песке. Так начинается третья сказка: Антихрист родился в другом месте и никогда не встречался с Иисусом, никогда не влюблялся и не верил в добро. Он натравил на последнего претора чуть ли не весь мир. Иисус — косвенно, конечно, не пристало свету человечества руки в крови марать, — убил его. Оставил отпечаток на его шее. И умер сам — скучная и быстрая концовка. — Оказалось, если возложить руки друг на друга, конец света сам по себе случается. — Он любил его, — впервые говорит Ракшор. В голове гудит. — Я знаю. Творец смеётся, искренне и звонко. Будто услышал лучшую шутку во всех мирах. — Глупый, — ласково журит он. — Вот именно. А тогда нет. Тогда Антихрист его ненавидел очень сильно. Ракшор замолкает. Так начинается четвертая сказка: Антихрист хотел встретиться с отцом и завидовал Иисусу. Абстрактно. Они разругались в двадцать три. Смертельно обиженный, Антихрист ушел искать способы добраться до ада, попасть в Дит. Иисуса предали и без его участия — достаточно было колко и точно брошенных фраз то тут, то там, — и в двадцать семь знакомая картина. Крест, дырки, стенающие ученики. Антихрист стал Часовым только теперь. Нашел способ пропустить пустоту в крошечные бреши. Подобрался к Люциферу так близко, что никому веры большей не было в Дите. — Ты пытался его убить. Ой, я не говорил? Тут вы с братом раздельно были, он остался с Семиазой. Ракшор молчит. Четвертая сказка продолжается: в истории человечества случился двадцатый век. Антихрист развязал Первую мировую, потом — без перерыва, без передышки, — Вторую. Третью. Конечно, он сходил с ума. Он не был создан для Дита. — Он прожил там не один день, — прерывает его Ракшор. — Люцифер… его… Это сложная тема. Антихрист всегда плавно уходил от разговоров об этом — о клетке, об угасающей жизни, о нисходящей спирали магии, — и Ракшор не так уж и хотел допытываться. — Его это и спасло, — Творец без интереса пожимает плечами. — Все эти пытки и выжимание сил. А в тот раз он безраздельно правил там веками. Ракшор замолкает. Так заканчивается четвертая сказка: бреши в ткани мироздания разорвали Антихриста на части, и он добрался до цели. Мир рухнул. Он умер. Всё запустилось заново. Так начинается пятая сказка — Так заканчивается восьмая: Антихрист пришел в Дит и вырвал сердце. Засмеялся над словами кого-то, кто либо умирал первым, либо оставался незамеченным, либо оставался в прекрасном никогде. Вернул падшему крыло, магию, человеческий облик — и отнял жизнь. Умудрился влюбиться, не осознав. Умудрился полюбить и не спас. — Понимаешь теперь? — спрашивает Творец. Ракшор молчит. — Ему нет места ни в Дите, ни в моём раю, ни среди людей. Отыграл роль — спасибо, дальше. Ракшор молчит. — Поэтому пусть спит себе, пока мне не надоест в этом мире, — Творец убирает руки в карманы плавным, элегантным жестом. Ракшор размеренно дышит. — Верни его, — спокойно говорит он через минуты тишины. Будет время ошеломленному горю и осознанию всех историй — едкое пламя неслучившегося здесь — брокенский призрак — перепись Библии, мира, памяти. Оплакать те версии Антихриста, которые никогда его, Ракшора, не встречали. Все версии Ракшора, который не встречал его. Все неслучившиеся версии их. Если это — их лучший шанс — сколы и искажения в витражах, — то им повезло. — Дай мне с ним поговорить, — продолжает Ракшор. Бровь Творца приподнимается. Вежливый знакомый интерес. — Он не обрадуется. — Да мне так плевать, — Ракшор отворачивается. Рассматривает детей в песочнице. Щебет и лепет странных слов на их, детском, языке. Краем глаза он видит, как Творец фыркает. Мир слегка искажается — не как в фильмах, медленным и странным изменением, а резким, словно заикание музыки, замена деталей, смена мелочей в божественной машине. Ракшора сотрясает дрожь — с ног до головы, будто озноб. В горле встаёт ком. Поднимается ветер. Березы и липы вокруг громко шумят — торопливый гомон листвы, весёлые байки шепотом. Антихрист медленно моргает. Сонно, будто ребёнок в колыбели. — Что за… — он сосредотачивается. Его взгляд обретает четкость. — Ракшор? В конце концов, смерть — как и жизнь — это нелинейность. Это — искажения и застывающие моменты, что длятся в другие отрезки существования. Ракшор делает шаг вперёд. Антихрист моргает. Его губы приоткрываются. А у него глаза действительно ясные — чуть светлее оттенком, чем у Творца. Боль в животе становится раскаленной — сжать всё внутри в кулаке, — и Ракшор с размаху бьёт Антихриста по лицу. Тот хрипит и хватается за нос. Глаза печёт. Вот как себя чувствуют люди на похоронах. — Никогда, — Ракшор выдыхает. Разжимает ладонь. Его руки дрожат. — Никогда больше так не делай. Антихрист запрокидывает голову назад — сердце сжимается, — и кровь стекает по его щекам. Укол радости — его реакции человеческие. Огонёк удовольствия — бить его оказалось приятно. — Я притащил тебе брата! Если он поломанный вышел — не ко мне претензии! Ракшор сжимает зубы. Он не знает, толкает ли его девятая — ещё не написанная — сказка о них двоих или же можно во всём обвинять глупую любовь, но он протягивает руки. Притягивает Антихриста к себе. На самом деле, они редко обнимались. Это казалось чужеродным и нелепым. Антихрист перестаёт дышать. Их тени соединяются в одно. Асимметрия деталей и образов. Золотое сечение, идеальный портрет — не про них и не здесь. Ракшор моргает, потому что он похоронил его в своей голове. — Так, я не… — Ты умер, — говорит Ракшор, глядя на угол их дома. — Ты пошел и умер. — Технически говоря, я впал в спячку, потому что мир, ну, объективно скучное место, к тому же весь этот капитализм и мемы с кошками… Таким он и был. Там, в Дите. Никогда не замолкающим, будто тишина его тревожила больше бессмысленных разговоров. Ракшор сжимает его чуть крепче — просто почувствовать, что это он. Почувствовать, как его грудь — вдох-подъем, выдох-падение, — движется. Услышать дыхание — близко-близко, даже раздражающе. — Останься, — говорит он в итоге. Об этом однажды говорил Азазель, давно-давно. О выборе. Даже если Ракшор не знает, как простить Антихриста сейчас, это не значит, что он не выяснит. Если он выберет сейчас простить его — то больше никаких похорон, никакой скорби. Одной смерти достаточно. Это не искупление — это всего лишь смерть, которой Ракшор не так уж и желает. — Меня так долго не было? — осторожно спрашивает Антихрист. Его пальцы касаются волос Ракшора. Мурашки вгрызаются в шею и вниз, вниз по позвоночнику. Ракшор закрывает глаза. — Почти год. — Ой. Это не очень долго. Пусть такой будет девятая сказка: о них. — Ты забыл, — Ракшор отстраняется. Смотрит, не отводя взгляда. Запомнить бы каждую мелочь. Медленно и долго вздыхает. — Ты забыл, что человеческая жизнь короче ангельской. Я похоронил тебя в… двадцать шесть, наверное. Пальцы Антихриста перебирают его волосы задумчиво, будто неосознанно. — И? Небольшая потеря для мира. — Ах, — мягко зовёт Ракшора, и тот склоняет голову набок. — Это тебе придётся однажды по-настоящему, навсегда похоронить меня. — Я просто устрою новый конец света, — мгновенно отвечает Антихрист, будто вдохновившись. Проникается идеей — садится на конька азарта. — Ага. — Серьёзно. Устрою новый конец света, чтобы встретиться с тобой. Звучит? Ракшор осторожно вытирает кровь с его лица. Запекшаяся, она похожа на кровавые слёзы. — Ага, — мягко соглашается он. Такой бывает выбор: выбор поверить, выбор простить и ждать, когда прощение случится само собой — так вода выносит на берег случайно ракушки. Иногда — водоросли. — Так что, — продолжает Ракшор, — скажи этому ублюдку внутри себя: ты занят за ближайшие семьдесят лет точно. Пусть спит. Антихрист ухмыляется. Его глаза загораются, и это знакомая картинка — калька с произошедшего и непередаваемый оригинал. — То есть, ты меня прощаешь? Мы в порядке? Ракшор трогает его нос — сломан, железно, — и Антихрист шипит и ойкает, будто его не рвали на куски тысячи раз. Будто прикосновение Ракшора — это и панацея, и отрава. — Нет, — медленно говорит он. — Но я решил, что однажды прощу. — А, — кивает Антихрист, — человеческая мудрость. — Осторожнее, — предупреждает Ракшор, фыркнув, — тебя ещё один удар по лицу ждёт. В квартире. Я даже останавливать не стану. Антихрист явно сбит с толку — но не так уж и долго. Ужас наступает мгновенно и ярко, сплошным удовольствием для сердца. — Аззи убьёт меня. — Ты его так назови в лицо, и он убьёт тебя дважды. И мой брат тоже, кажется, настроен очень критически. Антихрист стонет, и Ракшор всё-таки смеётся. Удивляется — оказывается, он скучал по возможности смеяться над чем-то, что говорит этот нелепый человек. /// Однажды, в непрописанный момент, когда окружающий свет осмысляется из-за прикосновения к плечу, Ракшор говорит: — Творец назвал тебя идеальным искажением себя. Антихрист застывает. Его ленивое рисование кругов на спине Ракшора — тоже. Прерывается, будто радиоволна. — Да, — беспечно соглашается он вскоре. — Наверное, решил, что это комплимент. Я не оценил. Ракшор улыбается уголком губ. На улице июль и остатки пуха на столе; открытые окна и сентябрь с золотыми листьями клёна на дороге; налипший на стекло снег и февраль. — А мне кажется, это прямое оскорбление его самого. Антихрист, удивленный, смеётся. — Почему? — Ну, ты подумай. Если он такой весь из себя непонятый грустный гений с замашками нарцисса и драматурга, то есть точно невыносимая личность, то его идеальное искажение будет чуточку лучше. Антихрист на этот раз хохочет в голос, и его смех, может быть, будет первой причиной, чтобы простить его. Так начинается мир — так случается любовь. (так пишется девятая сказка)