There where materia Has no weight at all There where's no life nor death No spring and no fall Drifting away — out of control
Aeon Sable — Dark Matter
Звучит сигнал, и один за другим мы двигаемся на посадку. Наш звездолёт похож на летающую тарелку из старой фантастики, сквозь тонированный экран-купол можно рассмотреть каждую звёздочку, каждый завиток далёких галактик, каждый хвост кометы, а комфортабельные кресла расположены кругом в самом центре, спиной к спине — перевозчик позаботился о том, чтобы ничто не помешало нам насладиться роскошным видом. Это пир во время чумы, последний праздник, который каждый из нас позволил себе на свои миллионы, а то и миллиарды международных валютных единиц. Все мы безусловно привилегированны, выходцы из самых благополучных слоёв, сливки общества: бизнесмены, вроде меня, знаменитости или чьи-то богатые наследники. Однако пусть это не заставляет нам позавидовать; никому из нас не суждено вернуться обратно живым. Причина, по которой любой из нас отправляется в этот вояж, всегда одна и та же. Программа «Последний Полёт», за участие в которой мы платим наши кровные, обеспечивает, пожалуй, самый пафосный аналог эвтаназии в видимой Вселенной. Умирающего приглашают встретиться с создателем практически в прямом смысле этого выражения, лицом к лицу. Вам предлагается приобрести билет в один конец в открытый космос, удобно расположиться в мягком сидении, полюбоваться видами, расслабиться и спокойно уснуть в салоне, заполненном кислородом, сблизившись с бесконечностью. Потом ваш шаттл самоуничтожится, и родственникам не придётся, проклиная вашу расточительность, скрести по сусекам, собирая деньги на похороны. Посмертное исполнение мечты всех взрослых детей, которые так и не стали космонавтами, зато стали сказочно богатыми любителями понтов. До кучи, все мы ещё и неизлечимо больны. Удивительно, как это человечество, запускающее в космос богатых чудаков, всё ещё не изобрело лекарства от рака, СПИДа и старости. Должно быть, некоторые особенности биосферы вечны, как сам космос. Я поднимаюсь на борт и занимаю своё место. Надо мной — россыпь крохотных белых капель, как будто какой-то художник пошелестел кисточкой о палец, разбрызгивая краску на затонированный иссиня-чёрный холст. Подо мной — резервуар с жидким кислородом. Справа от меня — пожилой мужчина, франтовато одетый и лысый, как коленка. Слева — молодая девушка, брюнетка, с виду немного младше меня, в простой чёрной майке и джинсах. Сзади должна быть ещё одна женщина, средних лет, с серебристыми, собранными в пучок волосами. Когда мы двигались по взлётной площадке, её всю трясло, и она еле переставляла ноги; сейчас я слышу, как часто и прерывисто она дышит. Моя соседка слева безуспешно пытается успокоить её, помочь восстановить дыхание. «Что с ней?» — тихо интересуюсь я, наклоняясь к девушке. — «Пневмония?» «Ей страшно,» — шепчет та в ответ, бросая налево полный сочувствия взгляд. Что ж, она до сих пор вправе отказаться от полёта, думаю я, но вслух не произношу ни слова, только поджимаю губы и понимающе киваю. Теперь мне кажется, что эту мадам я где-то видел. Должно быть, она мелькала по телевизору, только я не могу вспомнить, где. Наступает неловкая пауза. Никто из нас не горит желанием заводить разговор с соратниками по борту, понимая всю сюрреалистичность обстоятельств, которые свели нас вместе. А ведь это последняя компания, в которой мне доведётся провести время. Четверо смертников в замкнутом пространстве, а даже поговорить не о чем. Но мы же не платили перевозчику, чтобы он весь полёт развлекал нас разговорами, верно? Впереди меня загорается монитор, и приторный рекламный голос из динамиков объясняет нам, что в любой момент мы имеем право связаться с Землёй и запросить эвакуацию с судна в том случае, если передумаем «участвовать в программе». Объясняет нам устройство механизма, который должен отправить нас к праотцам — вот здесь, под нашими креслами, расположен резервуар, над головой — противогазы, которые позволят прожить до прибытия «спасательной шлюпки», а вот тут, в ядре шаттла, заложен механизм самоуничтожения, который сработает, как только иссякнет запас кислорода в баке. Старик справа ворчит, что заснёт от перегруза бесполезной информацией раньше, чем мы выйдем хотя бы на орбиту. Его голос тоже кажется мне знакомым — может, я слышал его на радио? Усиливающиеся всхлипы немолодой мадам заглушает звук набирающего обороты двигателя. Шум заполняет собой всё пространство, и даже наушники со звукоизоляцией не помогают вернуть вожделенную тишину. Тяжело и грузно мы отрываемся от земли и стремительно поднимаемся вверх, быстрее и быстрее. Чёрное небо закрывает собой весь купол, свет в нашей кабине гаснет, и мы глубоко ныряем в бесконечно-тёмный небесный океан, у которого нет ни дна, ни берегов. Я чувствую нахлынувшую волну спокойствия. В водах, которые мы отправляемся бороздить, никогда не бывает штормов. Даже пресловутые астероидные облака, которые так часто показывают в кино, на самом деле выдумка — космос скучный и безмолвный, здесь нет ни пришельцев, ни повстанцев, ни имперцев, и ни единого звука, только быстрое вращение нашего двигателя, который, однако, глохнет, как только мы достаточно отдаляемся от орбиты. Жаль, что на борту не покуришь, думаю я. Зажечь сигарету в заполненном кислородом шаттле означало поджарить нас всех заживо, а это совсем не та смерть, за которую все мы платим. Тишину снова нарушает тихий женский плач. Только этого не хватало. Пожалуйста, не превращайте последний счастливый момент в моей жизни в оплакивание собственных решений. Дед тоже хмурится — разделяет моё недовольство. Самое время разрядить обстановку будничной беседой. — Сейчас бы закурить, да? — я поворачиваю голову на своего спутника справа. — Точно. Не хватает старой доброй самокрутки, — соглашается он, прокашлявшись. — И посидеть в тишине, — добавляю я, и дед согласно поднимает брови и отвечает мне кивком. — Мне давно врачи курить запретили, а я, дурак старый, их слушал. Мог бы и оторваться напоследок, всё равно от них никакого толку. Ага, подумал я. Вот оно. Эффект случайного попутчика, или как там говорят? Когда путешествуешь с человеком, которого больше никогда не увидишь, тянет рассказать ему всё, что лежит на душе. Ему твой рассказ никаким образом не пригодится, а вот ты выговоришься. Здесь ситуация усугубляется тем, что всё сказанное в шаттле каждый из нас унесёт с собой в могилу. — Горло? — буднично интересуюсь у своего собеседника. Тот качает головой. — Лёгкие, слава высшим силам. Отвечаю ему взглядом, полным недоумения. Он объясняет. — Я всю жизнь на сцене пел. Рак горла для меня — всё равно что вам руки отпилить, — и вновь заходится кашлем, а я начинаю вспоминать, где мог его услышать. Дед явно был героем с обложки старых музыкальных журналов, которые покупала молодёжь ещё 50 лет назад, потому что слушать такую музыку было модно и дерзко, журналов, которые теперь остались только у сумасшедших коллекционеров древней макулатуры. — А вы, мадам, чем занимаетесь? — спрашиваю рыдающую женщину, повернувшись назад настолько, насколько позволяют ремни безопасности. Плач усиливается. — Она евразийский посол, — тихо шепчет мне соседка слева, и в моей голове начинает проясняться. Я помню недавнюю драму, которая развернулась в Северной Африке после того, как посол Евразии пообещала поддержку местным сепаратистам. Должно быть, Евразия хотела надавить через неё на местных шейхов, но получилось так, что вспыхнуло жестокое восстание, большинство очагов которого не удалось погасить до сих пор. Много людей погибло, и много ещё отправится на тот свет. Обещание поддержки Евразия так и не выполнила. Понятно, почему мадам посол так боится кары небесной. С тех пор, как мы вышли в наш последний путь, девушка слева от меня не переставала возиться вокруг посла. Она то держала женщину за руку, то шептала ей успокаивающие слова, то долго и проницательно смотрела ей в лицо. Мне показалось странным, что среди нас есть человек, который перед лицом смерти думает не только о себе. — Вы как будто знакомы, — интересуюсь у неё. — Вы молодо выглядите. Неужели тоже рак? Девушка качает головой. — Мы не знакомы, просто… никто здесь не заслуживает умирать в страданиях. Ни она, ни я. У меня Альцгеймер. Хочу уйти прежде, чем впаду в маразм. У меня не получается сдержать тяжкого вздоха — больно видеть, как молодеет болезнь. Ещё каких-то двадцать лет назад Альцгеймер считался проклятием только стариков и старух. А настолько молодую носительницу я и вовсе встречаю впервые. — А я уже спрашивала вас…? Теперь моя очередь качать головой. Я показываю ей красные пятна на подбородке и на лбу. У меня СПИД. Девушка тихо кивает. — Я хочу уйти прежде, чем мой мозг превратится в губку. — Я понял, — отвечаю терпеливо, улыбаясь ей. — Я считаю, вы всё решили верно. Мы отлетели от Земли достаточно, чтобы планета казалась не больше остальных окружающих сфер, льющих на нас свой тусклый свет. Тусклый, потому что самый яркий свет исходит от Солнца, и даже сквозь защитные экраны нам опасно на него смотреть, если, конечно, не хотим пропустить всё зрелище. Солнце — это начало и символ жизни, а значит, уже не наш путь, и незачем соблазняться, оборачиваясь к нему. Посол Евразии сидит лицом к солнечной стороне. Свет здесь не такой, как внизу: он далёкий, и Солнце всё больше напоминает звёздочку, потому что мы двигаемся от него к окраине системы, но в то же время более яркий, потому что не приходится смотреть на него сквозь земную атмосферу, и даже тёмному экрану не скрыть этой разницы. Лицо немолодой женщины трогают последние лучи, и, хоть я не могу этого видеть, на её глазах наворачиваются слёзы, а плечи сотрясаются от приглушённых рыданий. Девушка слева от меня берёт её за руку. Мы сидим в тишине какое-то время, наслаждаясь видом медленно вращающегося вокруг нас вышитого серебристыми блёстками полотна. Хотелось бы, чтобы этот момент длился как можно дольше — такого благоговения перед Вселенной во всём её величии я не испытывал ни разу за прошедшую жизнь. Я даже переживаю некую гордость за то, что стану частью всего этого, превратившись очень скоро в звёздную пыль. В конце концов, не для этого ли мы появляемся на свет? Я завидую космонавтам. Если бы я попал сюда раньше, моя жизнь, я уверен, прошла бы совсем иначе. Встреча с бесконечностью меняет сознание. Осознавая, насколько ничтожен ты, все твои мелкие проблемки и сама Земля по сравнению с тем, откуда мы пришли, ты уже не можешь по-другому смотреть на мир. С другой стороны, мне повезло, что это великолепие не станет для меня рутиной. Все мои мысли утопают во всепоглощающей тишине, которую я боюсь нарушить даже вздохом. … Неожиданно, тишину нарушает беспокойное бормотание. Мадам посол начинает молиться. — Не поможет, — вздыхает дед справа от меня. — Не трать силы, лучше расслабься и насладись видом. Ты видишь здесь Бога? Я нет. Может, кому-то из нас и стоило бы погореть в аду, да только это не более чем инструмент для запугивания. Бормотание смолкает, и женщина поворачивает голову влево, — я слышу это по смещению источника звука. — Вы так уверенно об этом говорите, будто сами с того света вернулись. Это был первый раз за весь полёт, когда она заговорила с нами. Девушка в чёрной майке испуганно сжимает её руку в своей, предчувствуя неладное. — Как минимум шесть раз, мэм. Но это последний, я точно знаю. — Шесть раз? — переспрашиваю я, хотя догадываюсь, что старый музыкант может иметь в виду. Он начинает загибать пальцы. — Первый раз был в роддоме. Обвитие пуповиной, я едва не остался инвалидом. Врачи говорили, я чудом избежал ДЦП. Второй раз был на старших курсах в колледже, когда я купил свой первый мотоцикл. Должен сказать, не лучшая идея была ездить на нём без шлема, но подросткам куда ведь важнее кому-то что-то доказать. В третий раз — как сейчас помню — меня отправили в нокаут в одной из наших закулисных разборок. Мой совет вам: не деритесь, дети, с теми, кто профессионально умеет лупить по тарелкам. Вместо тарелки можете оказаться вы. — Это вряд ли, — я мрачно усмехаюсь, перебивая собеседника. — А в четвёртый? — спрашивает его навострившая уши посол. — В четвёртый — я плохо помню, это был мой первый и единственный передоз. После клинической смерти я понял, что пора завязывать с рок-н-ролльным образом жизни. В пятый было покушение — в меня стреляли из пистолета, какой-то безумный фанат. — Как в Леннона? — спрашиваю я со взглядом, полным скепсиса. — Как в Леннона, — подтверждает дед, посмеиваясь и заходясь кашлем. — Шестой раз… был неделю назад. После него мне сказали, что мне остался месяц. — Целый месяц, — я поджимаю губы. — Недурно, папаша, недурно. Столько можно сделать. — Месяц — очень мало, особенно если учитывать несколько десятков моих ублюдков в Старом и в Новом свете. — Месяц — это очень мало, — кивает женщина сзади и снова всхлипывает. — Если бы у меня был месяц… — А сколько у вас есть? — я поворачиваюсь на её голос. — Ну же, нам всё равно некому разболтать. — Было, — голос женщины сделался тише. — Мне давали месяц, а теперь он истёк. Я жива по какой-то жестокой ошибке, хотя анализы не становятся лучше. Мой личный врач сказал, что счёт идёт на дни. — И вы решили не дожидаться конца, — киваю я. Она молчит. В кабине шаттла в звенящей тишине раздаётся новый звук. Это счётчик таймера, который отсчитывает время до разгерметизации резервуара. Время принять самое последнее решение. — Вы так уверены, что после смерти ничего нет, — бросает посол в пустоту перед собой. — Но если предположить, что существует справедливость, если есть какая-то высшая сила, которая воздаёт нам по заслугам… Я буду гореть в аду. Я буду гореть в аду вечность. Молодая девушка кладёт руку ей на плечо. — Вы не знали, что станет с этими людьми. Ситуация вышла из-под контроля. — Я знала, — всхлипывает посол, — что Евразия никогда не стала бы присылать им помощь. Я думала только о своей карьере, о деньгах… — О будущем ваших детей, о безопасности вашей страны. Ну же. Любой на вашем месте поступил бы так же. Я хмыкаю. Какая, должно быть, светлая и добрая душа сокрыта в этой худенькой невзрачной девочке, раз она способна оправдать для себя даже такое очевидное проявление зла. Впрочем, всё верно. Им обеим недолго осталось, так что нет смысла стыдить кого-то за то, что он уже не сможет исправить. Или… — А что бы вы сделали, — я поворачиваюсь в своём кресле почти на 180 градусов, — если бы у вас было время? Например, две недели? — Двух недель недостаточно, чтобы что-то изменить. Потребовались бы месяцы… — Но вы ведь не знаете, сколько именно вам осталось? — продолжаю давить я, чувствуя, что вгоняю её глубже в замешательство. — Я уже говорила, счёт идёт на дни… — И всё же ваш врач ошибся один раз, что мешает ему ошибиться снова? — я пытаюсь встретиться с ней взглядом, но спинка кресла мешает мне посмотреть в её лицо, а она сидит, стыдливо отвернувшись в сторону. Я слышу всхлип, затем ещё один. Похоже, я снова довёл её до слёз. — Не стоило, — девушка слева качает головой. — Теперь она чувствует себя виноватой за то, что не пытается ничего изменить. Тик. Тик. Тик. Щёлк. Отсчёт закончен. Я пока не чувствую ничего, но тихое шипение под ногами говорит о том, что кислород начал поступать в кабину. Ну вот и всё. Остались только мы и Космос. Место, где любая материя не весит ничего, место, где нет ни жизни, ни смерти, ни времени, где рождается и умирает всё, что было, есть и будет. Где умрут мои спутники, где умру я. — А знаете, — дед ехидно усмехается, нарушая наше молчание. — Я соврал про шестой раз. Было только пять. На его лице — довольная улыбка, глаза прикрыты в эйфории. Я тоже чувствую эту лёгкость, и моё лицо озаряет счастье. — Ты хоть вообще болен? — спрашиваю я, поворачивая голову в его сторону. — Я дал взятку лаборантам, — он начинает смеяться, но его смех не кажется жутким, я заражаюсь его весельем, и мы смеёмся вместе. — Круто я их, а? Они скажут, старый козёл запустил себя в космос! Я стану легендой. — Это чистый рок-н-ролл, — киваю я, чувствуя, как приятная усталость сковывает моё тело. — А я украла деньги с помощью шантажа, — смеётся девушка слева. — Я так и знал! — радостно отвечаю я. — Ты не очень-то похожа на дочь богатых родителей, а? Надеюсь, они этого заслуживали. — Определённо. Этот старый урод был неравнодушен к маленьким мальчикам. — Тебе стоило бы выложить доказательства в сеть перед полётом, — я улыбаюсь, наблюдая за тем, как звёзды перед моими глазами превращаются из точек в маленьких светлячков. — Я выложила, — отвечает девушка, и мы втроём заходимся счастливым смехом. Все звуки вокруг затихают. Я не слышу даже всхлипов через сиденье от себя — должно быть, мадам посол уже давно спит. Я позволяю телу расслабиться и устремляю свой взор сквозь экран, туда, где рождаются и гибнут новые галактики. Интересно, сколько миллиардов световых лет до вон того голубоватого завитка? Мы видим, каким он был целую вечность назад, а ведь с тех пор с ним могло произойти всё что угодно. Выходит, мы смотрим не на звёзды, а на ничто иное, как их призраки. Призраки звёзд. Некоторые народы верят, что когда человек умирает, его душа отправляется на небо и зажигает там новую яркую точку. Мне в это не верится, конечно же. Вряд ли доля всех мертвецов во вселенной так же велика, как хотя бы видимая часть звёзд, которые я сейчас наблюдаю вокруг. Я закрываю и открываю глаза. Несмотря на небесные светила, космическая чернота кажется куда более всепоглощающей, всеобъемлющей, более великой и более тёмной, чем та, что накрывает меня, стоит мне смежить веки. Я не хочу отрывать глаз от стекла — могу ли я заснуть с открытыми глазами? Неожиданное копошение сзади заставляет встрепенуться. С потолка что-то падает, но мне уже нет до этого дела. Кажется, бортовой компьютер подтвердил вызов спасательной шлюпки, а может, мне это только показалось. Я решаю проверить, не спят ли мои спутники — мужчина справа лежит с блаженной улыбкой на губах, девушка что-то бормочет во сне. Пытаюсь прислушаться: — Я хочу уйти до того, как потеряю себя, знаете… я хочу уйти… — Всё хорошо, мисс, — я успеваю похлопать её по руке до того, как моя собственная рука безвольно обвисает. Кажется, что время застыло. Может, через несколько часов я проснусь в своей кровати, и всё это окажется удивительным сном, о котором я буду вспоминать с благоговением. Полёт светлячков за окном становится всё медленнее. Я начинаю различать рисунки и композиции из них — должно быть, так выглядели созвездия в воображении тех, кто давал им имена. Правда, мне они напоминают совсем другие вещи — вон то скопление похоже на пышный букет цветов, а вот это — на свернувшегося клубком лиса. Звёзды гаснут одна за другой по краям, словно на сцену опускается чёрный занавес. Чернее, чем сомкнутые веки и даже чернее, чем космос. Я слышу его звуки — он совсем не такой немой, как показалось мне вначале. Эти звуки похожи на причудливый мелодичный эмбиент, который сам собой рождается и пишется у меня в голове, будто производимый какой-то сложной нейросетью. Он одновременно гармоничен и хаотичен — в нём нет никаких закономерностей, невозможно предугадать дальнейшее звучание, невозможно напеть, повторив мелодию. Но в то же время он завораживает и кажется мне самой прекрасной музыкой из всего, что я слышал. Его должны услышать все. Так глупо, что лишь у немногих богачей вроде нас есть возможность постичь этот необъятный мир. Умирать в космосе кажется так же естественно, как возвращаться домой. Вы просто… сливаетесь с ним. Не падаете в бездну, а парите в ней, она окутывает вас и приветствует, как доброго друга. Вы не чувствуете ни боли, ни сожалений, ни одиночества — клянусь, если бы мне даже не оставалось жить считанные недели, я всё равно заплатил бы любые деньги, чтобы пережить этот опыт, потому что после такого уходить не жалко. Эта возможность должна быть у всех. Наши жизни — всего лишь мгновение в истории, которое почему-то кажется нам невероятно важным. Мы так серьёзно относимся сами к себе, что совершенно не замечаем, как на самом деле ничтожны все эти переживания. Мы можем сколько угодно пытаться наполнить своё существование смыслом, но спорить о том, если ли глобальный смысл в нашем существовании — самая глупая и бесполезная трата времени, какую можно представить. Любому, кто думает, что нашёл смысл жизни всех людей, стоит побывать здесь, и тогда он поймёт, каким дураком был на самом деле. Жаль, что мне потребовалось умереть, чтобы это дошло до меня. Хотя, если так подумать, сознание, в отличие от тела, штука нестабильная. Оно существует только в настоящий момент, когда тело можно было бы найти, скажем, если встретить самого себя в прошлом. Всем известно, что происходит с телом после смерти. Оно разлагается, превращается в прах и возвращается в космос. Но ни у кого нет свидетельств того, что происходит с сознанием. Перерожусь ли я в другом теле, или, может, вернусь в момент своего рождения? Так ли это важно? Мне бы не хотелось этого. Чего я хочу, так это раствориться в вечности, стать созвездием или скоплением галактик. Хочу подлететь к самой яркой звезде и не почувствовать её жара, не опалить крылья. Хочу провалиться в чёрную дыру и падать, падать, падать, как Алиса в кроличью нору. Пусть этот полёт никогда не прекращается — иначе в конце меня ждало бы жёсткое приземление. Невесомость по ощущениям похожа на свободное падение, я помню это по полётам в аэротрубе и по прыжкам с парашютом. К сожалению, гравитационный генератор судна не позволит нам получить это захватывающее дух впечатление. Такими генераторами для удобства уже давно снабжают все выпускаемые в космос корабли, и наш шаттл не стал исключением. Я делаю глубокий вдох, наполняя лёгкие чистым кислородом. Возможно, это мой последний вдох, по крайней мере перед тем, как потерять сознание. Воздух в груди ощущается холодно и тянет меня вниз, тогда как мне отчаянно хочется вырваться наружу. Я прорываюсь сквозь давящие на руки ремни, сквозь силу гравитационного генератора, и оказываюсь лицом к лицу с бескрайней чернотой. Занавес опустился. Я выхожу в открытый космос, возносясь над нашим шаттлом, меня охватывает неописуемый восторг. Справа, слева, сзади, впереди, под и надо мной зияет пустота, а моё сознание растворяется в потоке частиц, которому я благодарно позволяю унести себя прочь от всего мирского.