Прости меня за...

Володя думал, что после того, как он приедет в Германию решительно и самоотверженно, все сразу наладится. Как будто сам его широкий жест мог стать панацеей от Юриной затянувшейся депрессии, но переезд в другую страну принес с собой много новых открытий, касающихся не только менталитета и возни с бумажками. Принятие того факта, что он не причина Юриной депрессии и не причина ее исцеления давались Володе с ощутимым трудом, как и осознание своей эгоцентричности в целом. Разобрать ворох ментальных проблем, которые за двадцать уже с лишним лет он не только не решил, но и усугубил оказалось труднее, чем разобрать вещи отца, труднее, чем бросить все, что у него было в Харькове и переехать в Германию. Неожиданно выяснилось, что какие-то из привычек, взрощенные травмами, стали уже настолько родными, что Володя не хотел с ними расставаться. Это было не просто очень трудно, это было очень и очень страшно. Казалось, что если эти чертовы мозгоправы разберут всего его на запчасти, разложат по полочкам все модели поведения, соединят причинно-следственными связями, а потом объяснят как надо и как не надо, от него, Володи, уже совсем ничего не останется. Ведь каждая травма она своя, родная. Каждая сделала его таким, какой он есть, таким, каким он понравился — дважды — Юре. Неужели это ничего не значит?! А Юре сейчас самому нужна была помощь. И ведь если Юре нужна была помощь, значит, не зря Володя старался о нем заботиться, не зря волновался и переживал, не зря старался показать, как для него будет лучше, значит, он был прав?! Вот только те самые «мозгоправы» говорили, что в данном случае не имеет значения, кто прав, а кто нет. «Мозгоправы» говорили, что если Юре что-то не нравится в его, Володином, поведении, значит оно ему не нравится не потому, что это неправильно, а потому, что Юра имеет право не любить все, что угодно, даже деньрожденный торт, будь он хоть тысячу раз правильным. Они говорили, что если Юре в Володином поведении что-то не нравится, то у них — у них обоих сразу — есть три варианта: либо искать компромиссы, либо остаться при своем и разойтись, либо остаться при своем и терпеть, что, разумеется, ни к чему хорошему привести бы не могло. Володя узнал, что над отношениями нужно работать. Володя узнал, что работать нужно обоим сразу. Володя узнал, что нужно разговаривать и обсуждать проблемы. Володя старался. Юре было очень тяжело и плохо, Володе было, честно говоря, не то, чтобы сильно лучше, но бросать сейчас все, как есть, не попытавшись пройти через эти трудности вместе, как следует, было бы совсем глупо. В последние дни Володя старался контролировать свои порывы контролировать Юру, но иногда все равно забывался. Сегодня Юра был измучен сильнее обычного своими попытками работать, необходимостью поддерживать себя в приемлемой человеческой форме и просто болезнью, но к вечеру засобирался на встречу с бывшим коллегой. — Ну вот куда тебе сейчас такому идти, — ворчал Володя, наблюдая за тем, как Юра подбирает себе одежду. — Еще и на ночь глядя. — Володь, да мы всего на пару часиков. — Тебе алкоголь нельзя, ты помнишь? — Помню. Мы в кофейню идем, Володь. — Надень что-нибудь теплое хоть, твои эти штаны в обтяг ничего не греют. — а еще слишком много показывают тем, кому этого видеть не положено, но об этом Володя умолчал, недовольно хмурясь и скрещивая на груди руки. — И вообще, тебе же лучше было бы сейчас остаться дома. Я же знаю, что… — Володь… Голос Юры прозвучал совсем тихо, но так измученно, что Володя тут же заткнулся и поймал чужой взгляд такой же уставший и едва ли не пустой. Черт! Опять он обидел Юру и не заметил! Что-то сболтнул, сам даже не осознав, какие из этих слов оказались теми, что заставили Юру сделать такое лицо. Что же он сказал? Что именно было не так? Юра тихо вздохнул, и Володя тут же отмер. — Юр… Прости, Юр, я не подумав сказал… Я не прав был, я понял. Вот только от извинений Юра почему-то помрачнел еще больше. Отбросил в сторону приталенный пиджак, который достал из шкафа и снова вздохнул. — Ничего ты не понял, Володя. Володя возмущенно фыркнул. Вообще-то, он и правда ничего не понял, но говорить об этом Юре не собирался и уже открыл было рот, чтобы возразить, но Юра помотал головой и плюхнулся на кровать. — Володь, ты постоянно извиняешься не за то, за что следовало бы извиниться. — Что ты имеешь в виду? Я же сказал, что я был не прав, расстроил тебя. — Володь, вот именно! — голос Юры прозвучал как-то отчаянно, он шумно выдохнул отвел взгляд, разглядывая комнату. — Я же тебе об этом еще с «Ласточки» твержу, а ты все не слышишь меня почему-то. Юра помолчал, видимо, пытаясь сформулировать свою мысль получше, подоступнее, а затем продолжил: — Ты все время извиняешься за то, что ты что-то сделал не так, за то, что ты как-то там накосячил, ты что-то не то сказал, ты что-то не понял, ты, ты, ты берешь на себя все грехи мира, как будто больше некому, и извиняешься только за то, что ты сделал. А не за то, что мне из-этого было больно. Володя застыл, чувствуя, как собственное лицо немеет и вытягивается. — Ты мне столько гадостей наговорил в то лето, можешь хоть представить, как мне было больно слышать, что ты лучше знаешь, что мне нужно, ты сам решаешь нашу общую судьбу, ты почему-то вообразил себе, что мне с тобой будет плохо, меня не спросив об этом, а когда я пытался тебе объяснить, что и сам прекрасно могу решить, что для меня лучше, как будто совсем не слышал, — продолжал Юра, — Я думал, ты понял, мы же договорились переписываться и встретиться, как только получится, и я так этого ждал! Но ты придумал это дурацкое условие с консерваторией, и я понимаю!.. — Юра перебил сам себя. — Я понимаю, что это твои тараканы в больной головушке, я тебя не виню ничуть, Володь! Тебе из нас двоих было хуже всего, но это не значит, что мне было очень просто! Я тебя так хотел увидеть, мне так трудно и больно было от того, что я далеко и помочь тебе не могу ничем, а ты творишь глупости и не слушаешь, что я тебе пишу. А потом ты пропал, и ты не был виноват в том, что мы потерялись, Володь, никто не был виноват, но ты можешь представить, что я чувствовал, когда ездил к тебе в Москву? Как я тебя искал один в незнакомом городе, в двух даже! Чтобы ты потом решил, что так будет лучше? Что мне без тебя лучше? Я же думал, что это я виноват, Володь! Что это я тебя напугал своим последним письмом. Ты не получил его уже, а я там от отчаянья все прямыми словами написал и думал, что ты из-за этого запретил мне писать, понимаешь? А потом мы уехали, но я все равно ждал, что ты появишься, друзей напрягал, новых жильцов. Ты думаешь, я с концами пропал, но я же оставил им адрес, Володь! Я тебя ждал! Голос Юры чуть дрогнул, он замолчал на секунду, но быстро взял себя в руки. — Я говорю это не для того, чтобы ты себя еще больше ненавидел, и, как я уже сказал, я тебя не виню. Я тебя люблю, Володь. Но мне кажется, что ты до сих пор не понимаешь. — Юра в очередной раз вздохнул, растер лицо руками и заговорил в ладони. — Помнишь, когда ты приезжал в первый раз, и я познакомил тебя с Ангелой, как ты рассердился? Потому что я за тебя принял это решение. Потому что я тогда ошибочно подумал, что знаю, что тебе будет лучше. Понимаешь? Помнишь, что ты чувствовал тогда? Ты так смертельно на меня обиделся, а я тоже ведь это чувствую, понимаешь? Это одно и то же, просто соедини картинку воедино. Юра снова ненадолго прервался, переводя дыхание и успокаиваясь. — Я не хочу, чтобы ты брал на себя ответственность за все грехи мира, не хочу, чтобы ты брал на себя ответственность вообще, но я очень хочу услышать от тебя извинения. Вот за это. Юра замолчал окончательно, и Володя неожиданно обнаружил, что уже какое-то время неслышно плачет. Оказывается, он и правда ничерта не понимал. Капсула собственной неполноценности оказалась слишком плотной и непроницаемой, и он почему-то совсем забыл о том, что у его родного человека, у его самого главного в жизни человека тоже могут быть проблемы, тоже могут быть чувства. Глупый Володя, даже этот идиот Йонас знал, что у Юры депрессия, а ты почему-то заметил только после того, как тебе сказали. Нет-нет, это опять не то… Володя попытался заговорить, но вышло не сразу. Сглотнул ком в горле, сморгнул слезы, постарался обуздать дрожащую губу. — Прости меня, Юрочка, — сказал шепотом, с таким надрывом, что сам испугался. — Прости меня за то, что тебе было больно. Прости, пожалуйста, за то, что ты был совсем один. Прости за то, что ты так страдал. Юра поднял голову, и Володя увидел, что глаза его блестят от непролитых слез. Но Юра улыбался. Все еще очень устало и вымучено, но при этом нежно и тепло. — Прощаю. — отозвался он. — А знаешь, что нужно делать, чтобы мне не было больно, грустно и одиноко? Нужно меня обнимать, целовать и говорить, что я самый лучший на свете мальчик! И что ты меня любишь, Володь. Мне очень важно это слышать, а у тебя с разговорами все не очень хорошо. — Какой же ты мальчик? — Володя фыркнул сквозь слезы и сразу подошел ближе, присаживаясь на кровать рядом. Протянул руки, обнимая и крепко прижимая Юру к себе, такого теплого, такого мягкого и родного. — Я тебя очень люблю, Юрочка, — тихо улыбаясь и шмыгая носом зашептал он. — Так сильно люблю. Ты самый лучший человек на свете. Самый чудесный мальчик. Самый талантливый. Мой любимый. И не было никакой разницы во что Юра одет — Юра должен был одеваться так, как ему нравилось, а с ревностью своей Володя справится сам. И не было никакой разницы что там от Юры хочет Йонас, потому что сам Юра от Йонаса не хотел ни-че-го-шень-ки! Юра сидел в его — Володиных — объятиях и доверительно жался ближе, и говорил, что никуда уже не хочет сегодня идти, и предупредительно поглядывал на Володино лицо. И Володя наконец все-все понимал. — Хорошо, Юрочка. Ты сам можешь решить, что для тебя лучше.