Сборка

Я аккуратно накрыл её руку своей, взглядом прося, умоляя дождаться поезда, который умчит нас в светлое будущее. Элис не верила в такие маршруты, поэтому отдернула руку и посмотрела на меня с укором. Держу пари, в голове у неё как мухи жужжали мысли: сколько ещё я вынуждена торчать на этом грязном перроне в ожидании чуда? Хотя, вероятно, что это были мои мысли. Я вскочил со стула, не в силах совладать с собственным отчаянием. Металлические ножки царапнули пол, издав болезненный вскрик. С таким звуком кричала моя душа. Всю следующую неделю мы с переменным успехом делали вид, что наша жизнь в полном порядке. Иллюзия, которая должна была пролонгировать наши отношения; пилюля, что заботливая медсестра приносит, чтобы избавить пациента от сиюминутной боли, до тех пор, пока настоящим лечением не займется врач. Мы оба понимали, что настоящее лечение было где-то вне наших с ней отношений: в объятиях чужих людей, случайных встреч и новых открытий. Мы уже не могли спасти ни себя, ни друг друга. Вечера Элис проводила в допотопном кресле, которое год назад мы из жалости подобрали на барахолке, — этот розовый бегемот в велюре вальяжно развалился посреди крохотной гостиной и стал её эпицентром. Самая безбашенная наша покупка. Пока я погружался в гулкие воспоминания ни о чем, Элис читала в этом самом кресле, обернувшись в махровый плед и жадно поглощая книги одну за одной. Растрепанные волосы цвета спелой пшеницы колыхались над тонкими страницами Стендаля, Толстого и Джейн Остин. За кухонным столом, отрешенно глядя в окно, я мог представить себе черную дыру, что разрастается внутри Элис, поглощает все больше материи, а потом и чувства. Посреди меня была точно такая же, но если она точно знала, чем её заполнить, то я и представления не имел. Моя чёрная дыра была прихотлива, не принимала ни бумагу, ни алкоголь, ни густые клубы табачного дыма; я оказался за кухонном столом нашей убогой обители на самом краю мира, не готовый к самым главным своим открытиям. Элис читала, периодически всхлипывая, — последние дни её чтение сопровождалось этими судорожными переживаниями, которые выгрызали себе путь наружу, через гортань и плотно сжатые зубы. Сначала она старательно это скрывала, но, видимо, в какой-то момент сочла, что не должна утаивать хотя бы тех минимальных эмоций, что вырабатывает её организм на холостых оборотах, — из жалости то ли ко мне, то ли к себе. Я проводил целые дни с красным карандашом в руках и в окружении мятых газет, пародируя заинтересованность поиском работы. Всё казалось недостойным: дурацкие вакансии и Элис тоже. Меня бросало в лихорадочном желании в разные стороны: стать официантом или укладчиком труб, устроиться продавцом в модный магазин или пойти учиться на юриста. Прижать её к себе с нежностью или выгнать из дома, но я не решался ни на что из этого. Я лишь выводил ровные линии вокруг хаотичных вакансий, делая вид, что настолько озабочен своим будущим, что могу игнорировать настоящее. Она ушла спустя 19 дней. 19 дней сухого молчания, раздельных завтраков и неразделённых чувств. Ушла, оставив это ужасное розовое кресло одиноко стоять посреди гостиной. Я потратил полдня, чтобы вытащить его на задний двор и сжечь. Попытаться сжечь. Оно полыхало так ярко, а я смеялся в ответ так громко, что соседи долго не могли решить: вызывать ли полицию или пожарных. Впрочем, тронутые моим горем, — они, единственные, видели, как ранним утром Элис толкала полупустой чемодан по нашей дорожке, — остановились на пожарных. До того, как приехали бравые парни в шлемах, я уже сам залил кресло водой из лейки и был готов покаяться. Пожарной бригаде соседка подарила тыквенный пирог, решив компенсировать мою глупость сомнительной подачкой. От штрафа пирог меня не спас. Когда с формальностями было покончено, я вернулся в гостиную, рухнул на пол. Туда, где Элис провела последние 19 дней нашей совместной жизни. Туда, где стояло дурацкое кресло. На холодном полу, прошибаемый сквозняками, я почувствовал себя этим самым креслом — несуразным, громоздким и точно не определившимся до конца: хочу ли быть диваном или креслом, словно застрявшим между двумя состояниями. Теперь, вдобавок ко всему, меня подожгли и даже не дали догореть до конца. Я проспал три дня, изредка в состоянии вялой сомнамбулы переползая из одной комнаты в другую, точно нахождение в одной локации было губительно для всего моего существа. Где-то в лабиринтах собственных сновидений я также путешествовал по целому миру, неспособный запечатлеть себя ни в одном конкретном месте и состоянии. Я знал, что могу проснуться и сбежать — из этого дома, в Ойдахо или Гватемалу, в Сибирь или Колорадо. Патологически сильно хотелось раствориться в чужом, новом мире в надежде на то, что тот поглотит меня без остатка, выжмет все соки и выплюнет, не оставив сил на сомнения. На третий день, наконец оправившись от тягучего сна, я снова сидел за кухонным столом с красным карандашом в руках. Перед глазами плыла все та же стопка газет с вакансиями, но на нашем празднике увядающей жизни объявился и новый гость — карта Штатов, которую Элис притащила с работы. Передо мной стоял мучительный выбор: остепениться или броситься вон из самого себя. Карта манила как рождественский подарок: разверни и будешь счастлив, точно тебе говорю. Ткни карандашом в любой город в любом штате, мчись туда, беги, торопись. Можешь повторить не единожды, благо городов на карте тысячи. Моих сбережений едва бы хватило на дорогие перелёты, хорошие отели и свободные нравы заядлого путешественника, но, если продать дом, если избавиться от балласта собственных воспоминаний, я вполне могу позволить себе уехать, жить в мотелях и надеяться, что будущее само сложится в голове как пазл. Расклад оказался ещё заманчивее, чем ожидалось. Тронутый этим волнением, я уже не мог сидеть за столом, как голодный волк метался по комнате. В один момент жался головой к оконному стеклу в припадке глубоких (как казалось тогда) раздумий, в следующее мгновение уже выворачивал тумбочку в поисках визитки риелтора. Разноцветные клочки бумаги летели в стороны, салютуя мне, — стопки счетов, яркие флаеры и красочные буклеты. Откопав визитку, я точно знал, что удача благоволит мне, будто риелторов не сыскать нигде. Но я ликовал. Это судьба! Я крутил кусочек картона в руках, и теперь мой красный карандаш был волен плясать по всей карте. Я и сам не раз пускался в пляс по комнате, одержимый этим сиюминутным восторгом. Я буду танцевать на обрыве Гранд-Каньона, станцую под кантри в сердце Нэшвилла, буду вальсировать на берегу Мичигана. Я буду плясать по миру, озабоченный исключительно миром. Официант, встречающий унылых работяг ласковой улыбкой, лесоруб, несущий тепло в каждый промерзлый дом. Наконец, я буду полезен и, может быть, буду собой, наконец, определюсь: быть мне роскошным диваном или задрипанным розовым креслом. А может быть, буду диваном в Теннесси, а креслом в Вашингтоне, столешницей в Миссисипи, а стулом в Калифорнии. Передо мной открыт целый мир, а Джонни Кэша ласково напевает на ухо "Wanted Man". Сердце бешено подпрыгивало в груди, лёгкие как тугие меха качали воздух, чтобы с каждым новом вдохом насыщать меня свободой. На кончиках пальцев были искры, статическое электричество прошибало насквозь. А потом, сам того не желая, я бросил взгляд на газету. Смятая, никчемная, в красных кругах она была призывно разложена на столе, вывернута наизнанку перед моей внутренней горячкой. Сумбурные мысли толкались в черепной коробке, ожесточенно пихая друг друга локтями. Я ещё раз перечитал всё, что выделял. Посудомойщик. Туроператор. Разнорабочий. Мысль о том, что я ничтожен, ударила меня током. То же напряжение, тот же источник, что у приливной волны минутами ранее, только теперь это был болезненный удар под дых, мучительное откровение на самой кромке сознания. Я ничтожен. Я 19 дней вырисовывал красные круги на газете, неспособный провести одну единственную линию между собой и своей любовью. Элис 19 дней не собиралась с духом — она ждала, когда с духом соберусь я. Когда подойду, докажу, что поезд не нужно ждать — поезд уже здесь, и мы зайдём в него вместе. Она ушла, потому что 19 дней я сидел за кухонным столом, чиркая карандашом вокруг телефонных номеров, которые не наберу никогда. И она знала это лучше меня, знала, но 19 дней снабжала себя надеждами. Она уехала к матери или к друзьям, покинула город или пропала без вести, я не мог знать наверняка ничего из этого. Я не был уверен ни в чем в этом мире. Жалкий и немощный, я разрыдался посреди гостиной. Горючая желчь поперла наружу, я боялся задохнуться, но воздух проникал внутрь между всхлипами, сдавленными криками, в которых, к удивлению, я узнавал собственный голос. Я рыдал как отличница, не справившаяся с простецкой контрольной, рыдал как испуганный мальчишка, оставшийся дома один, рыдал как мужчина, который разочарован в себе каждой клеточкой тела. И все из этого было правдой. Когда слезы закончились, полуночная мгла уже заползла в дом, сырой сквозняк теребил занавески. Неожиданно я почувствовал себя куском этой цветастой ткани, который точно так же колышется на ветру. Я встал и закрыл окно. Заварил себе кофе. Разглядел в окнах соседки свет и зашёл сказать "спасибо". На следующее утро я поехал к матери Элис, обзвонил её друзей. Найти её в крохотном мотеле на окраине города оказалось непросто, она сидела на чемодане в центре номера и, сжав колени, настороженно изучала меня взглядом. Её волосы цвета спелой пшеницы едва заметно трепетали в такт дыханию. Я выливался как водопад, но вода моя была профильтрована и чиста. Впервые в жизни я точно знал, что делаю что-то правильное. Элис слушала с тем же выражением, с каким читала свои лучшие книги — точно помню восторженное, обеспокоенное лицо, глаза бегают по строчкам. Всё такая же восторженная, но обеспокоенная, она обняла меня молча, оставив на щеке тёплый влажный поцелуй. Больше с Элис мы не виделись. Я пожелал ей замечательной жизни и всего замечательного, что только мог пожелать. Признался, что сжёг её кресло, она рассмеялась и сказала, что кресло было ужасным. Мы попрощались, и я ушёл. В последнем её взгляде я заметил благодарное облегчение. Я был её чёрной дырой в грудине. В течение следующих пары недель я выкрасил стены гостиной в цвет слоновой кости, сменил прическу, приобрел себе велосипед и даже дал ему имя — "Мартовский ветер". Стоя в очереди в магазине спорттоваров и предвосхищая свою первую поездку, я ненароком подслушал чужой разговор. Сухой старик с иронической улыбкой сетовал молчаливому знакомому, что сын уехал в Нью-Йорк и оставил его одного с 10 заказами. Я аккуратно спросил, не нужен ли ему помощник. Мы поехали в мастерскую в тот же день, прямо из магазина, он на своем стареньком Вольво, я на Мартовском ветре. Я стал реставрировать мебель вместе с мистером Арчером. Мы сдирали старые обивки, набивали диваны поролоном, заботливо штопали дыры. Я обнаружил в себе странный интерес к воскрешению вещей, которых потрепало время: большие обеденные столы для целой семьи, плетеные стулья, расписные комоды — все они изживали свой век, а я получил возможность вдохнуть в них свежие силы, былую роскошь в новом обличье. Теперь красный карандаш порхал над деревом, отмечая места, где стоит подшлифовать, где сделать пропитку, а куда крепить новую ткань. Мои руки пустились в танец, способность к которому была для меня неожиданна. Я проводил в мастерской целые дни, уходил с грустью уже в глухую ночь, а по возвращении с нежным трепетом вдыхал дух времени и перемен. Спустя пару месяцев я понял, что розовое кресло вполне можно было спасти, но уже не испытывал к нему пагубной жалости. Из дубового бруса, вставок из бука и мягкого велюра я собрал себе новое кресло и восторженно ликовал от одного его вида. Вслед за креслом я собрал стол, шкаф и замечательную кровать. Не менее захватывающе оказалось собирать по частям себя.