«На пальце его я увидел свой подарок — перстень с драгоценным камнем» «Вампир Лестат», глава 10.
Когда я покидал Париж в прошлый раз, разбитый и опустошённый, когда сжимал в пальцах, с которых ещё не сошли следы от наиболее глубоких ожогов, руку Армана, я не думал, что однажды вернусь сюда. Впрочем, на тот момент я едва ли мог думать о чём-то, кроме смерти Клодии. Слишком свежи были раны, слишком сильна боль. Она не отпускает меня и теперь, спустя столько лет, и, полагаю, не отпустит никогда. Как я уже говорил, история моей жизни закончилась в Париже. И всё же здесь, на набережной Конти, под различимые только тонкому слуху вампира движения ночных волн Сены, мне становится немного легче. Мы с Клодией часто прогуливались вдоль реки. Её крошечные ножки, изящно и трогательно увитые атласными лентами блестящих туфелек, легко ступали по камням, будто парили над ними. И нисколько не уставали. Если мы спешили в наши комнаты в «Сент-Габриэль» к рассвету, а она не поспевала за моими широкими шагами, я брал её на руки, маленькую, нарядную, благоухающую; наполненную и нарумяненную свежей кровью, неизменно притягивающую взгляды редких прохожих. «Ну и прелесть ваша дочурка!» — обязательно говорил кто-нибудь из них. Я улыбался тихой, вежливой улыбкой человека, вводившей их в заблуждение касательно моей чудовищной сути. Клодия принимала комплименты с молчаливым равнодушием, клоня к плечу белокурую головку. Вскоре после того, как мы прибыли в Париж, она почти перестала улыбаться. Безупречный фарфоровый кукольный лоб всё чаще пересекала морщина глубокой задумчивости и печали. Она смеялась лишь в театре, когда Селеста и Эстелла тормошили её и играли с ней. Но даже сидя в стороне от неё и не видя её лица, я знал, что это был не тот смех, которым она исцеляла меня в лучшие годы нашей совместной жизни. Они играли с ней — а она играла с ними, ничего кроме. Это не могло не мучить меня, особенно в свете того, что сам я безумно жаждал общества Армана и получал немало удовольствия от наших бесед. Иногда он вставал, извинялся, встряхнув медными локонами, и на несколько бесконечно долгих мгновений покидал меня, чтобы уладить то или иное дело, переговорить с кем-то из актёров или музыкантов. Мне ничего не оставалось, кроме как ревностно наблюдать за ним или отвлекаться на созерцание мрачного интерьера, который я уже изучил в малейших деталях. В тот вечер моё внимание притянуло нечто новое. На мраморном столике лежал массивный перстень с огромным изумрудом, окантованным бриллиантами — или искусной подделкой под них. Поддавшись искушению, я положил его на ладонь и залюбовался игрой света на тонких гранях. Непрошенная мысль о том, что Лестат, должно быть, оценил бы в нём совсем другое — размер камня, его стоимость и кричащую помпезность — вспыхнула и тотчас погасла. Я надел его на безымянный палец. К моему удивлению, перстень сел на него, как влитой. — Он тебе по размеру? — Арман приблизился бесшумно, мягко опустился в кресло рядом, слегка касаясь моего бедра затянутым в чёрное коленом. — Кажется, да, — я хотел снять перстень, но был остановлен еле уловимым движением белой ладони. — Можешь взять его себе, если хочешь. Он подойдёт к твоим глазам. Не оглядываясь, я почувствовал на себе настороженный взгляд Клодии. — Он всё равно мне не впору, — заключил Арман, и мои сомнения начали подтаивать. — Разве он не твой? — спросил я. — Мой. — Но почему он тебе не впору? В отличие от смертных, мы не могли меняться в размерах. Разве что когда голодали — но хорошая порция крови мгновенно возвращала нас к прежним формам. Арман рассмеялся спокойным грудным смехом. — Пытливый Луи! Это подарок. Мне его подарили. А сейчас я дарю его тебе. Я всё ещё пытался понять. — Неужели ты не дорожишь тем, кто подарил тебе эту вещь? Что-то краткое, грустное, острое мелькнуло в его ярких карих глазах. Склонившись ко мне, Арман накрыл мои пальцы своими, по-юношески цепкими. — Есть ли смысл говорить об этом, когда его давно нет со мной? — произнёс он. — Теперь у меня есть ты, и на этом всё. Всем своим существом я ощущал волны мук, исходящие от Клодии. Они обволакивали и сжимали меня, как путы, причиняя страдания. В ту ночь мы вернулись в гостиницу вместе, но порознь: всю дорогу Клодия пугала меня застывшей гримасой боли на нежном личике, исказившей мелкие черты, отстранённостью и безмолвием. К счастью, она заговорила, как только мы вошли в комнату и я запер дверь. — Покажи, что он дал тебе, Луи, — сказала она тоном, не терпящим возражений, который я всё чаще слышал от неё в последнее время. Я снял перстень с пальца и протянул ей. Она приняла его, брезгливо приподняв алую верхнюю губку так, что стали видны жемчужные клыки, придирчиво оглядела со всех сторон и вскоре посмотрела на меня открыто и пристально. — Кажется, кольцо очень дорогое. Но это надо проверить. Так что же, Луи? — взгляд её изменился, сквозь боль отчётливо проступили колкость и гнев. — Теперь он ещё и покупает тебя дорогостоящими старинными побрякушками, как презренного смертного? Много же ему понадобится золота, чтобы откупиться от меня, если таковы его методы! — Не говори так, — я был совершенно сражён градом её недетских язвительных стрел. — Это неправда. — Прошло то время, когда ты учил меня, как именно я должна говорить. Я сел на софу и прикрыл глаза, но дробный стук маленьких каблучков — она курсировала по комнате туда и обратно — отзывался во мне ритмом собственного сердца. Потом оно остановилось. Тонкие ручки обвили мою шею. — Я говорю гадкие вещи, — прошептала Клодия. — Ты должен простить меня. Но также ты должен понять меня, Луи. Я боюсь за себя и за тебя. Когда он говорит, ты внимаешь ему, как глашатаю божьему. Но я чувствую, что здесь что-то не так. Раз за разом мы возвращались к этому неприятному разговору. И всякий раз мне не оставалось ничего, кроме как слушать её наполненные горечью слова. — Это не его перстень. Я внимательно изучила его руки, когда он гладил меня по волосам, как собачку, как юродивую цирковую зверушку; у кого он стащил его, чтобы нацепить тебе на палец и заявить на тебя права? Чтобы окольцевать тебя этим чужим громоздким симбиозом золота и изумруда, как… как своего любовника? — Всё не так, Клодия. Это его перстень. — А! — она обошла софу кругом и встала напротив меня. — Он так сказал! И ты принял это за истину. Тогда почему здесь, внутри, этот странный вензель? Вот, читай же! До того, как Клодия указала мне на это, я и не приметил ничего подобного. Буквы «Н» и «Л», сплетённые воедино, были крошечными, но очень красивыми. — Тонкая работа, гравёр хорошо постарался, — продолжила она уже с насмешкой. — «Л» пришлась бы кстати, но «Н» совсем никуда не годится. Впрочем, её можно легко переправить на «А», странно, что он не додумался до этого, расставляя свою паутину. Это бы полностью пронзило твоё бедное сердце. Кто же такой этот Н.Л, который давно сгинул и не знает о том, что Арман строит своё счастье на его костях? — Клодия, я прошу тебя. Ему подарили этот перстень, только и всего. — Он пленил тебя, Луи! — вскрикнула Клодия, сминая в кулачках бутоны роз, которые вытащила из причёски. Один из таких бутонов был продет в петлицу моего сюртука. — Он сделал тебя своим послушным рабом, и теперь ты веришь каждому его слову. А вот я не верю ему, ничуть! Никто не дарил ему этот перстень, он просто снял его с одного из тех несчастных, кого погубил. Разве тебе это не противно? Разве ты не презираешь обкрадывание мёртвых? Разве не ты запрещал мне это? — звенящий от отчаянной ярости голосок совсем стих, когда она добавила: — Он и меня погубит, я знаю. Отдай мне перстень. — Клодия… — мне не хотелось расставаться с подарком, но она казалась такой встревоженной, такой несчастной, что я со вздохом вложил его в её раскрытую ладонь. Клодия улыбнулась одновременно торжествующе и вымученно, отстегнула свой плетёный браслет и ловко прикрепила к нему перстень. Он был столь тяжёл для неё, что оттягивал запястье. Не говоря более ни слова, она отправилась спать в свой детский гробик. Следующим вечером, едва проснувшись, она засобиралась куда-то без меня, и я вновь не смог добиться от неё хоть каких-то объяснений. Только когда я воскликнул ей вслед, чтобы она не отходила слишком далеко от гостиницы, Клодия обернулась. — Я уже не дитя, отец. Ей оставалось только добавить: не твоё дитя. Но она милосердно промолчала. Да, она не была ребёнком, однако она оставалась им. В этом был повинен я один. Я надругался над её чистотой и покрыл её проклятьем, когда вкусил сладчайшей детской крови с горчинкой чумы. А Лестат… Но в тот момент мне не хотелось думать о нём, и, что самое поразительное, мне не хотелось думать о нём дурно. Я страшился этих дум и, как мог, избегал их. Клодия вернулась через час, который я провёл в тревоге и бессмысленном хождении по комнатам. Она прошла вдоль увешанной картинами стены к моему столу и швырнула на него перстень. Подарок Армана. — Я была у ювелира. Кольцо и в самом деле стоит огромных денег. Я могла бы узнать больше, если бы захотела, но мне наскучило. И это так бессмысленно. Ты уже не слышишь меня, не правда ли? Я не стал интересоваться, что такого она придумала, чтобы ювелир так подробно и охотно ответил на все её серьёзные взрослые расспросы. Клодия могла с лёгкостью околдовать любого человека, будь то мужчина или женщина. Она раздражённо дёрнула бант от шляпки, завязанный под подбородком, и вдруг сникла, обмякла, потянулась ко мне всем тельцем. Я с нежностью принял её в объятья, как и всегда. — Луи, — сказала она, прильнув щекой к моей щеке. — Всё время, пока я спала, мне снились кошмары. Какие-то чёрные птицы, тёмные безлюдные земли и огонь. Везде был огонь! Я даже подумала, что умираю. Когда я шла к ювелиру, этот ужасный перстень словно тянул меня к земле, а в ушах стояло одно: беги! беги! — Это всё оттого, что ты плохо спала. Приходи сегодня ко мне, если захочешь. — Перестань говорить со мной, как с ребёнком! — Клодия… — мои пальцы затерялись в её локонах. Её всегда успокаивало, когда я перебирал их. — Не кажется ли тебе, что это был знак? — Какой знак? — Знак того, что нам нужно уехать, Луи. — Мы проделали такой путь не для того, чтобы уехать так скоро, — ответил я. — Мы наконец нашли то, что искали, и… — Ты! — крикнула она тонко и резко, как подстреленная пташка. — Ты нашёл! Мы едва успели избавиться от старой проблемы, а ты уже отыскал нам новую! Разумеется, под старой проблемой она подразумевала Лестата. Я снова думал о нём против своей воли. Одна часть меня надеялась, что он сумел выжить в устроенном мной пожаре, с такой же силой, как другая — обмирала при одной мысли об этом. — Клодия, Арман может научить нас многому, почему бы не остаться и не послушать то, что он хочет сказать? — Я уже наслушалась, с меня хватит. Помнишь, Луи? Он сказал мне, что я должна умереть, чтобы освободить тебя. Но ты всё слушаешь и слушаешь, принимаешь от него подарки… Её слова заставили меня вспомнить о перстне, и я надел его, втайне радуясь тому, что он вернулся ко мне. — А ведь я могла продать его, Луи, — заговорила Клодия. Тон был ледяным, как моя кожа голодного вампира. Не дождавшись от меня никакой реакции, она безжалостно повторила те же слова, дополнив их горьким: — Любопытно, есть ли на этом свете хоть один вампир, способный противиться Арману и его чарам? Перстень на моём пальце блеснул, и мне почудилось, будто я вижу пламя в самом центре крупного изумруда. Но это, конечно, был только отблеск свечи. — Луи! Ты не слушаешь меня! Я поднял на неё виноватые глаза. Клодия вырвала свой увядший цветок из моей петлицы вместе с куском ткани. — Вот как тебе дорог его подарок! — усмехнулась она и, прежде чем я успел издать хоть звук, растоптала бутон острыми каблучками. — Что ж, в таком случае это тебе больше не понадобится. Перед рассветом я перенёс её, вялую, равнодушную, в свой гроб, и шептал слова о прощении в её мраморные ладошки, которых касался губами. — Ты же не разлюбишь меня, Луи? Даже если ты уйдёшь с ним, уйдёшь к нему, ты же не разлюбишь меня? — спросила она перед тем, как заснуть. — Я всегда буду любить тебя. Я провалился в сон, как в бездну. Меня будто подхватило течением или ураганом и с силой бросило в тьму, но не в ту, которая давно стала привычной — в чужую и чуждую, а оттого непомерно пугающую. Над сумрачным морем бесконечно летела птица. Медленно, ужасающе медленно взмахивая тёмными крыльями, она поглядела сквозь меня бездонным чёрным глазом и прошла прямо над моей головой, как если бы я был невидимым для неё. Но как только я смог унять напомнившее о себе сердце, которое выстукивало «беги! беги!», тихий штиль пронзила безумная скрипичная песнь, пригвоздившая меня к месту. Она походила на музыку того гения-виртуоза из Италии, генуэзского якобинца, которого обвиняли в сговоре с дьяволом и чью несравненную игру пытались копировать подражатели, как же его звали?.. Музыка не давала вспомнить. Она заполняла мою душу, рвала её на части, причиняя почти физические страдания, а потом всё вокруг охватил огонь. Музыка не утихала, а ввинчивалась в меня всё сильнее и сильнее, как языки пламени. — Боже! — попытался крикнуть я и закашлялся от дыма. Беги, шумело в голове, беги, беги. Но я не мог. Порой я задумывался об огне, который сумел бы разрушить и вместе с тем исцелить меня, но я не хотел, чтобы всё случилось так быстро и нелепо, ведь рядом со мной была Клодия, возможно ли покинуть её?.. Клодия! Где ты, Клодия? Я пятился от огня, закрывая лицо руками, и для чего-то вспоминал имя того скрипача. Это казалось неимоверно важным. Будто это было чудодейственное слово, ключ к спасению, заклинание, способное остановить пламя. Я вспомнил. Итальянец, Никколо. Николас — по-английски. Французское… — Луи! Луи! Мои глаза распахнулись, тело, ещё хранившее дрожь кошмара, уселось в гробу. Пальчики Клодии беспокойно сновали по моему лицу. — Луи, ты кричал во сне! Я выдохнул и по-человечески медленно перевёл на неё взгляд. Сон, всего лишь сон. На город наползал закат, я отлично чувствовал это. — Всё хорошо, мне просто… — Снилось нечто ужасное? — её губы дрогнули, складываясь в подобие безрадостной улыбки. — Тебе снилось то же самое, что и мне вчера? Это неспроста! Говорю, говорю тебе, Луи! — она запнулась на новом возгласе, помедлила и спросила: — Кто такой Николя? Ты кричал это имя. — Ах, это… — я сглотнул; в горле совсем пересохло. Я отчаянно нуждался хотя бы в нескольких каплях тёплой, живительной крови. — Ничего, не обращай внимания. Это… просто тот виртуоз из Генуи, Паганини. Так его звали. Я слышал музыку, я вспомнил о нём и, видимо… словом, всё в порядке, Клодия. Всё ещё озадаченная, она указала взглядом на мой перстень. — Там тоже есть буква «Н». — Вряд ли это как-то связано. Однако даже успокоившись, я не мог найти себе места весь вечер и большую часть ночи. Новая встреча с Арманом придала мне некоторой бодрости и воодушевила, но ужасный сон никак не шёл из головы. — Я вижу, ты не расстаёшься с ним, — заметил Арман, дотронувшись до моей руки. — Мне это приятно. Мне тоже было приятно, что на моём пальце оставалась вещь, связывающая нас даже тогда, когда мы не находились подле друг друга. Но вторая половина ночи вновь омрачилась тревожным разговором с Клодией. — Ты не замечаешь слона в комнате, — бросила она напоследок, перед тем, как уйти к себе раскладывать пасьянс. — Продолжай же жить в своём сладком неведении, Луи. Было ли оно таким сладким, как она полагала? А наутро меня снова раздирали кошмары. Огонь, танцующий под звуки скрипки, был столь жарким, столь зловещим и настоящим, что вечерами, во время бодрствования, я в нелепой панике отшатывался от привычных свеч, камина, обнищавших скрипачей на бульварах и, как совершеннейший дикарь, оглядывался на малейший шорох. Тем не менее жизнь продолжалась, как и наше общение с Арманом; может быть, тогда эти два понятия были равнозначны для меня. — Тебе больше не снятся дурные сны? — спросил я у Клодии в один из вечеров. — Нет, — она пытливо вгляделась в моё лицо. — Это было только раз, когда я заснула с твоим ненаглядным кольцом. Вскоре Клодия привела ко мне Мадлен, хозяйку кукольной лавки, о которой я много слышал и к которой безбожно ревновал моё дитя в наши первые совместные дни в Париже; своего собственного человека, которого выбрала себе в бессмертные спутницы. Так нас вновь стало трое. Но все мы прекрасно понимали, что это лишь временно; моя душа искала долгожданного покоя и блаженства, которым я благоговейными урывками упивался в обществе Армана. Если бы не эти сны… В них всё оставалось по-прежнему, кроме одного: они стали показывать мне Лестата. Я никогда не видел и не знал его таким. Его глаза, кожа. Он был настолько живым! Настолько невинным и светлым! Он казался совсем мальчиком. Смертным мальчиком. Отчего-то это разрывало мне сердце. Лестат! Он-то что забыл в этих моих-чужих снах?! Я не знал ответа. Однажды под вечер сквозь шелест огня и плач скрипки до меня донёсся голос. Мой слух уловил его абсолютно ясно, каждый полутон. Это был голос, которого я никогда не слышал раньше — молодой, низковатый, глубокий, со страстными тягучими нотками слогов. Он звал меня по имени. И это было хуже всего, что я встречал в кошмарах ранее: хуже чёрных птиц, обезлюдевших пейзажей, скрипичной истерики, живого смертного Лестата и даже хищного огня. Потому что этот голос был единственно настоящим из дьявольской смеси образов и звуков. Я это чувствовал. — Луи, — повторил он совсем близко, в моей голове, и я тотчас открыл глаза и вскочил в гробу, задыхаясь. Вокруг не было ни души. Меня трясло так, что невольно вспомнилось о человеческой лихорадке. — Кто ты? — в отчаянии вопросил я в пустоту. — Что ты хочешь? Уйди! Прочь из моих снов! Оставь меня, проклятый демон со скрипкой! Мало мне несчастий, чтобы сносить ещё и это! — не сознавая, что делаю, я рванул перстень с пальца, но он сидел так плотно, что у меня ничего не вышло. Утирая с лица кровавый пот и шатаясь от потрясения, я спустился к Клодии и Мадлен. Они вовсю готовились к отъезду, и с осознанием, что скоро моя дочь покинет меня надолго, а, возможно, и навсегда, я забыл обо всём на свете, кроме этого печального факта. И то, что отныне я стал свободен для того, чтобы остаться с Арманом, было слабым утешением. Моя Клодия собиралась покинуть Париж. Возможно, это было правильное решение. Единственно верное. А перед рассветом, когда я вернулся в гостиницу, грянул маленький апокалипсис. Вампиры из театра ворвались в наш дом, чтобы сломать мир наших хрупких иллюзий и планов. Я едва успел вытолкнуть Клодию в соседнюю комнату и крикнуть: «Беги!», совсем как в наших снах. Но всё было хуже, хуже, хуже. Я помнил, как дрался с Сантьяго, Селестой и прочими вторженцами и не преуспевал. Как и всегда. Я никогда не преуспевал. Я был так жалок и ненавидел себя с всевозрастающей яростью. Почему я не защитил её? Почему не послушал, когда она без конца твердила мне об опасности? Почему не внял мрачной тяжести своих последних снов? Когда меня приволокли в театр, я увидел Лестата. Он был жив! А я — едва ли. Избитый, голодный и охваченный неизбежной перед наступлением утра дремотой, я еле стоял на ногах, но нашёл в себе силы сказать, что вернусь к нему, если мне отдадут Клодию. Только потом я узнал, что он был такой же жертвой группы безжалостных вампиров, как и я, таким же инструментом в их руках. В конце концов меня кинули в тяжёлый узкий гроб, упрятав мои руки в крепкие цепи, и потащили в подвал. Я изо всех сил старался не заснуть, но бороться с вампирским сном было ещё тяжелее, чем с десятью вампирами сразу; это было невозможно. Спустя миг я уже чувствовал, как вокруг меня стихают все звуки. Кроме одного. — Луи, — сказал тот же голос, который я слышал вчера перед закатом, перед тем, как проснуться. Даже во сне я продолжал метаться и сходить с ума. — Луи, если ты слышишь меня, ответь мне. — Это всё ложь, — простонал я. — Зачем ты здесь? Я знаю, что просто безумен, вот и всё. Для меня всё кончено. Для чего мне отвечать тебе, если тебя на самом деле нет? — Весьма спорно, — насмешливо ответил голос. И я осознал, как сильно нуждаюсь хоть в чьём-то обществе. А это мягкое спокойно-ироничное звучание ложилось на мои взбудораженные думы и душевные раны подобно целительной повязке. — Я мыслю, следовательно, я есть. — Декарт… Он цитировал Декарта. — Не уходи, не уходи, — взмолился я. Сейчас я не мог вынести одиночества даже во сне. — Прошу тебя. — Я здесь. На этот раз я не видел перед собой ничего, кроме пустоты. — Где Клодия? — спросил я. — Ты знаешь, где она? Он не ответил на мой вопрос, а задал свой: — Почему ты не уехал вместе с ней? Я ведь предостерегал тебя. — Боже, я не знаю, — из груди рвались рыдания. — Я всё разрушил, всё испортил. Отчего ты молчишь? Молю, поговори, поговори со мной! Я должен выбраться отсюда, но я не могу! — Успокойся, Луи, — сказал он твёрдо и вместе с тем уравновешенно. В этом голосе не было ни безжалостной жёсткости Клодии, ни истеричных ноток Лестата, когда он кричал на меня в наши старые времена. — Тебе действительно нужно выбраться. — Ты поможешь мне? Я был готов сотрудничать с самим дьяволом, если бы он только протянул мне когтистую лапу. — Нет, Луи, ты сам поможешь себе. Я могу только подсказать. Для начала успокойся. Соберись. Сейчас гнев вместе с отчаянием не твой союзник, он лишает тебя сил. Спрячь его. Сохрани на потом. Он понадобится тебе после, но не теперь. — Что ты говоришь? — вопросил я, тщетно пытаясь совладать с собой и своим горем. — Как я могу сломать эти кандалы? Ты не представляешь, как я слаб. Мне почудилось, что он усмехнулся. — Поверь, я был гораздо слабее тебя, когда меня силой укладывали в эту милую постель и сковывали цепями. И всё же я выбирался. Почему ты не сможешь? — Тебя тоже держали в этих кандалах, как дикого зверя… — прошептал я. Нет, он не был демоном. Он был такой же несчастной истерзанной душой, понятной и родственной мне. За чьи грехи и ошибки его наказывали так же, как и меня? Или он тоже должен был умереть, чтобы освободить Арману место? Для кого? Для чего? Даже во сне я чувствовал, как шевелятся мои губы, повторяя обречённое: — Я слишком слаб. И душой, и телом. Ты не знаешь… — А что есть сила и слабость, Луи? — горячо возразил он. — Ты тоже этого не знаешь и не узнаешь. Продолжать жить, когда больше ничто не имеет значения, это сила? Или наоборот? А уйти в огонь по собственной воле? Видишь? Никто этого не знает. И мы не станем тратить время на софистику. Ясно только одно — что сила и слабость есть одно целое, и ты должен воспользоваться именно этим знанием. Остальные могут считать тебя слабым, и в этом тоже твоя сила. От тебя ничего не ждут, кроме вялого сопротивления, а потом ты берёшь и преподносишь всем сюрприз. Просто выстрой его на том, что умеешь лучше всего. На том, в чём ты в действительности хорош. — Хорош? Я безнадёжен. — Боже, спаси меня, — насмешка в голосе стала ещё ярче. — Да ты ещё хуже, чем я. Луи, послушай. Займись цепями, пока у тебя есть время. Я подскажу тебе, как освободить руки. — Но ведь я сплю! Как моё тело может действовать отдельно от моего разума? — Твой разум при тебе, — рассмеялся он. — И, кажется, ты многого не знаешь про возможности этого тела. Начинай же. Прощупай доступные тебе места цепи. Найди слабые звенья. — Ты будешь здесь, со мной? — воскликнул я, и вдруг мои пальцы в самом деле ощутили твёрдость и холод металла. — Я буду здесь, с тобой. Я стиснул зубы и принялся следовать его терпеливым указаниям. Я изгибал пальцы, как никогда прежде, представляя, что они сделаны из каучука, и вскоре они стали подчиняться мне. Я дрожал от напряжения, волосы у моего лба слиплись от кровавого пота, но я приказывал себе не отступать, я слушал, слушал и пытался снова и снова. Когда одна из цепей, пав под моим напором, лязгнула и легла на дно гроба, я улыбнулся впервые за много часов. А потом улыбнулся ещё раз. — Прекрасно. Теперь отдохни, — сказал голос. — Тебе нужно восстановить силы, чтобы справиться с крышкой. Она заперта на замки. — Но ты так и не сказал своё имя. — Правда? Мне казалось, я представился во время нашей первой встречи, когда ещё не мог говорить с тобой, как сейчас. По крайней мере, попытался. — Не мог говорить, как сейчас? — переспросил я. — А почему сейчас ты смог? — Не знаю, Луи. Может быть, наша связь стала крепче. Связь! Кольцо! Как просто, как очевидно. — Это твой перстень. — Уже твой. В его голосе я тоже почувствовал улыбку. Только теперь мой перстень был подарен мне по-настоящему. Так что же насчёт его имени? — Ты Николя, — прошептал я. — Клодия разгадала твоё имя раньше меня. О, Клодия, Клодия, Клодия! Она всегда была умнее нас с Лестатом вместе взятых. — Ты помог мне, помоги и ей, умоляю, — мой голос вновь сорвался. — Я позабочусь о ней, — сказал он мягко. — Нет, нет, постой, ты не понимаешь! Они хотят сотворить с ней нечто ужасное… я должен… я сделаю всё, что ты скажешь, если ты поможешь ей! — Луи, — произнёс он после длительной паузы, когда я уже отчаялся его услышать. — Подумай о том, что у тебя выходит действительно хорошо. Он настойчиво возвращал меня к старому вопросу, но для чего? Все мои помыслы были с Клодией! — Хорошо у меня выходит только жечь мосты, — вскрикнул я с горечью. — Только это. Сжигать за собой мосты. — Жечь мосты, — задумчиво повторил он. — Знакомо. Ну так сожги этот театр, сделай из него погребальный костёр, играй по-крупному. Давно пора поставить точку в истории его существования. — Помоги Клодии! Я сожгу его, только помоги ей, спаси её! Я сделаю всё, всё! Я был готов дать любые обещания, я бормотал все слова, которые приходили мне на ум, и видел перед собой её маленькое страдающее личико. — Я позабочусь о ней. Это было последнее, что я от него услышал. Тишину взрезали едва различимые шаги, а затем кто-то сильно ударил по стене, разбивая кладку. — Где ты? — закричал я, ускользая из сна. — Где ты? — Я здесь, Луи, здесь, — ответил встревоженный голос Армана. — Тише, я открою гроб. Но как ты освободился? — его большие глаза изумлённо сияли надо мной, когда он отшвырнул крышку прочь. — У тебя исцарапаны все руки, позже я залечу тебя, а сейчас… Идём скорее. Он вёл меня по бесконечным тёмным лестницам и коридорам, и вскоре я вновь столкнулся с Лестатом лицом к лицу. При виде меня он попытался подняться с кресла, но тут же упал обратно. Белки его глаз были розоватыми от скопившихся слёз, рука, протянутая ко мне, дрожала. Арман стоял за моей спиной, как хранитель моей смелости и чести. — Луи, пожалуйста, выслушай меня. Ты должен ко мне вернуться… — Ты должен уехать из Парижа, — тихо, но непреклонно сказал ему Арман. — Ты изгоняешься из общества. — Луи! — Лестат смотрел только на меня. Изловчившись, он поймал мои пальцы, которые я тотчас выдернул из его хватки, и перевёл взгляд на кольцо. Мне показалось, что я услышал его прерывистый вздох. С похожим вздохом человеческая душа покидает тело. — Откуда у тебя это?.. Луи? — Мне его подарили, — ответил я словами Армана и нисколь не солгал. — Кто… подарил? Какое он имел право расспрашивать меня об этом, когда Клодия… — Мой друг. — Друг… какой друг? — Какое тебе до этого дело? Конечно же, он считал, что это Арман. Но в тот момент я думал совсем не об Армане. Мы с Лестатом снова думали о разном. Впрочем, как и всегда. — Отдай его мне, — попросил Лестат слабым голосом. — Что ещё тебе отдать? Я отдал тебе свою жизнь, продал тебе душу, а тебе всё мало, — меня интересовало лишь одно: — Где она? Где она, Лестат? И тут я заметил, что в руках он сжимает жёлтое платьице Клодии с засохшими бурыми пятнышками крови. Я выхватил его, прижал к груди; я уже не воспринимал ни единого слова, которые доносились до моего слуха невнятным эхом. Рыдания душили меня, и когда я ненароком прокусил себе губы, то ощутил вкус крови как вкус смерти. Стоит ли говорить, что было со мной, когда я увидел прах своего ребёнка, сожжённого под солнечными лучами? Всё было кончено. — Я ничего не мог поделать, Луи… — повторял Арман бесчисленное множество раз, думая, что этим способен утешить меня и оправдать самого себя. Он мог, конечно, мог. А что же мог я? Проклинать себя, а заодно и тех, кто был причастен к гибели Клодии? Да, разве что это. Укладываясь в чужую могилу на кладбище Монмартра, я стиснул кольцо так сильно, что заболели пальцы. — Ты обещал позаботиться о ней, — сказал я вслух. Настоящий смысл этих слов наполнил меня новой мукой. Он знал, что Клодии уже не помочь. И перед тем, как уснуть, я вспомнил то, что сказал Арману. Бездействие — вот настоящее зло, вот причина всех моих несчастий. Но, засыпая, я уже знал, чем займусь следующим вечером. Я больше не собирался бездействовать, не собирался быть ничтожным. Единственное, что я сказал, когда пучина сна без сновидений потянула меня ко дну, было мысленное: «Ты будешь там, со мной?»***
Я вышел из «Сент-Габриэль» и направился к набережной Конти. Газета, которую ветер принёс мне под ноги, пестрела заголовками о пожаре, превратившем в обгоревшие развалины легендарный «Театр Вампиров». Мы с Арманом собирались покинуть Париж как можно скорее, но у меня оставалось ещё одно дело. Совсем небольшое, но то, которое я не хотел делить ни с кем, даже со своим нынешним спутником. Стоя у парапета Пон-Нёф, я снял с пальца перстень. — Вот и всё, — сказал я. — Теперь я уезжаю. Всё, что было в Париже, останется в Париже. Наше кольцо тоже, — я нежно поцеловал самую середину холодного камня. — Я буду помнить о тебе, но не хочу обременять тебя этой связью. Будь свободен. Прощай, Николя. Я сдержал своё обещание. Сдержи и ты своё. А потом я бросил перстень в воду и долго смотрел на расходящиеся круги влажными, мутными глазами.