«Бог часто исполняет наши желания, чтобы покарать нас»,
- Анатоль Франс.
Эта история о том, как человек возжелал стать богом. Испокон веков человечество толковало Священное писание и знало главную истину всея окружающего мироздания: всё, что только существует и дышит вокруг, — это всё есть творение рук милостивого Господа. Вместе с этой простой истиной в людских разумах зародилась и искренняя благодарность, и благоговейный трепет, а вместе с ними — и хтонический страх, а уже вместе со страхом и жестокость, ибо она произрастает лишь из недалёких умов, не ведающих разницы между божественной правдой и дьявольской, богомерзкой кривдой. Бес соблазняет, а запретный плод кажется таким сочным и спелым. Поэтому-то людям никогда и не будет суждено воистину приблизиться к Богу. Им слишком присуще всё мирское. Испокон веков человечество пыталось прикоснуться к божественному, взглянуть на него, узреть настоящее чудо, даже не задумываясь, чем это может грозить и каким кошмаром в итоге обернуться. История древних вавилонян, увы, никого и ничему не научила — когда глядишь на чужие досадные упущения, тебе кажется, что на месте оного, ты бы легко сумел их избежать. Однако разве человеческая суть так уж различна? Одни цели, но разные пути, неизменно ведущие к общему итогу — не означает ли это, что в самом корне были допущены столь схожие ошибки, и повлекшие за собой неудачу? Однако люди слишком слепы, чтобы суметь установить данную закономерность, — Господ Бог предусмотрительно даровал им глаза, но не зрение. «Неисповедимы пути Господни, — так часто говорят, — и постичь их невозможно, как ни старайся». А еще изредка добавляют: «Все беды из этой невозможности». Все беды — из невозможности человека приблизиться к Богу? Или из людской слабости, которая наравне с божественной силой является одной из граней земного мира? Возможно ли, что главная проблема заключается в том, что заведомо проигравшее человечество всеми силами пытается сгладить этот контраст — вернее, в том, какими путями оно двигается ради достижения вожделенной цели? Посягая на благосклонность Создателя, люди порой готовы на немыслимое: во славу Господа приносятся кровавые жертвы, с именем Бога на устах и торжественным гимном родной стороны добровольно идут на поле битвы, на верную погибель для самих себя, без зазрения совести лишают жизни своих собратьев, одухотворенно веруя и уповая на милость и прощение. Люди молятся о мире, здравии, равенстве, но при этом самолично вершат войну, селят смуту и хаос, внемля дьявольским инстинктам, доставшимся им от прародителей. Так мир однажды и погряз во мрак, томясь в нём и по сей день, сгорая в пламени ненависти и гнева. Мир стал предельно жестоким, но далеко не всем было суждено почувствовать это. Мастер смог это почувствовать, ощутить так, словно от войн и разбоя, болезней и скорби содрогалась вовсе не земля, а его собственная исстрадавшаяся от болезненных язв душа. Каждую ночь он молился, устало вдыхая маслянистый запах елея, стирая перед иконостасом колени о протрухший и изъеденный голодными крысами дощатый пол своего домишки, расположенном на самой окраине Антверпена, где обитали лишь нищета, разруха да разбойничья чума. Он еженощно молил Всевышнего все об одном: о мире и покое во всем мире, о здравии и облегчении незавидной людской доли, о счастье и любви для всех. Но пользы от этого не было никакой. Небеса оставались глухи и слепы к тому, что творилось под их плотным покровом — низший мир, освещаемый золотым заревом и серебряными нитями лунных отблесков их мало волновал. Тот Мастер был хорошим человеком: почитающим родителей, в меру пьянствующим и в меру блудящим, праведным, добрым, сострадательным и участливым к чужому горю, милосердным и благонравным. А ещё он был художником, замечательным, талантливым художником, но совершенно безызвестным. Кому нужны картины в их век безумия? Разве что королям и вельможам — они точно могут себе позволить подобную роскошь, как прекрасные картины, написанные руками известнейших маэстро своего дела, в резных золоченых оправах. Куда уж простому люду до них, когда единственными художествами, украшающими их ветхие каморки, служили лишь детские кривые рисунки, нацарапанные сажей на сыплющейся кладке печи. Исключительный талант Мастера не признавал никто, даже он сам — на его небольшие, но искусные наброски, выполняемые заплесневелыми и засохшими в своих банках красками да надтреснутой кистью из конского волоса, уходило слишком много времени и сил, что, по его мнению, было показателем несовершенства художника. Его картины не приносили ему ни славы, ни денег. Но он продолжал их писать, и делал это лишь по одной-единственной причине — он всей душой любил это занятие, лишь занимаясь им он ощущал себя по-настоящему живым и, несмотря ни на что, счастливым. Но стоило лишь вернуться в реальность, и сладостная иллюзия сыпалась мёртвым, безжизненным сизым прахом. В ту ночь Мастер уже не молился. Вместо воззваний к Господу и пустых бесполезных молений с его губ теперь слетали лишь ужасные проклятия и страшные угрозы. Он проклинал Бога, как простого смертного, равного себе. Дух Мастера был окончательно сломлен и измят, как черновая работа неудавшейся картины. Он наконец осознал, что мольбы его были совершенно напрасны, ибо Бог был равнодушен и безучастен к людским напастям и горестям. Будь оно по-другому, разве было бы в мире так много жестокости, войн и смертей? Мастер не понимал, почему Господ создал людей по своему прообразу и подобию, но при этом так сильно отделил свои творения от себя — совсем как безответственный родитель своё подросшее, но не наученное ничему чадо. Он даровал людям хрупкие смертные тела, смятенные души, полные противоречий и заблуждений, гибкий подвижный ум — ум, но никак не разум. Разум — главный показатель людского несовершенства, и главный его недостаток. Люди, как оказывается, до ужаса глупы. Богословы, теологи и священнослужители старательно проповедуют свою религию, стараясь дать облегчение страждущим, воодушевление — безнадёжным, надежду — потерявшимся, очаровать иллюзией о бессмертии на небе, всепрощении, верного пути к Отцу Небесному, смутить и развратить неокрепшие умы соблазном о чести и славе, об оправданной жестокости, совершенной во имя Его. И народ веровал. Народ дни и ночи напролёт всё шептал молитвы, и Господ Бог, раскрашивая небосклон воскресной зарёй, вырисовывал им ответ багряной краской. И люди внимали гласу божьему, и свято верили в его истинность, и, затянув на шеях, как самоубийственные петли, медные кресты, шли вершить свою судьбу, уповая на прощение их грехов. По их мнению, поступок может отличаться от аналогичного поступка, убийство — от убийства, а ложь — ото лжи. Возможно ли благополучное будущее для мира, в котором по сути одинаковые акты насилия делят на правильные и неправильные, решая, что хорошо, а что плохо, за что расплатой послужит геенна огненная, а за что наградой вечность среди ангельских существ? Люди были жестоки сами по себе, Бог же лишь позволял им быть таковыми. Мастер теперь желал лишь одного — знания. Он хотел постичь все главные тайны мира: его возникновение, его существование и конец. Познай он истину, думал бедный Мастер, он сумел бы наконец открыть людям глаза на их заблуждения, он сумел бы изменить мир, сделать его лучше и добрее, — таким, чтобы Создатель мог по праву гордиться произведенными им на божий свет существами. Он возжелал своими глазами узреть правду: почему живут люди и почему умирают, почему есть добро и зло, почему истина так тесно переплетается с ложью и многие другие тайны, недоступные уму простого низкого человека. Он верил, что только так можно исцелить их мир, корчащийся на смертном одре. В ту ночь художник решил больше никогда не молиться, ни о чем не просить Бога — он уже знал, что это пустая трата драгоценных слов, обращенных к неживому иконостасу, который не в состоянии внять им. Вот только не знал он одного — Бог всегда слышал его молитвы и слышал его проклятия, брошенные в неосторожном порыве чувств. Выслушав отвратительные речи, Он впал в праведный гнев, тут же возжелав покарать нечестивца за его дерзость. Нет, Он не наслал на его семью убийственный мор и не вверг его родину в пучину войны и бедствий. Он поступил куда более жестоко, изощренно, разумно, мстительно. Он исполнил его заветное желание. В ту ночь Мастер спал дурно: долго ворочался, не мог пригреться и сумел погрузиться в дрему лишь тогда, когда утреннее зарево, выглянувшее из-за горизонта, осветила своей золотой розовинкой старую и заплатанную крышу его мастерской. И в этом забытьи к нему явилась она, чье имя было ему неизвестно и которую он запомнил до самого конца своих бренных дней. Она явилась в его спальню под утро — не успел еще рассвет полноправно вступить в свои законные права и окончательно изгнать ночь на покой, как ее босые ступни, не издав ни единого шороха или скрипа, прошлись по прогнившему дощатому полу, изрезанному трещинами. Художник ощутил ещё присутствие самыми фибрами своей души — его не разбудил ни лёгкий шепот чужого дыхания, ни нависшая над его ложем тень. Тем не менее, он отчётливо увидел подле себя её образ и не сумел удержаться от мысли, что его ночная гостья — само воплощение женской привлекательности. Она была прекрасна в самом прямом смысле сего возвышенного слова, в ней было всё то, что люди с придыханием называли красотой: длинные, блестящие в восходящем отсвете, белокурые волосы, обрамляющие ладное аккуратное личико с мягкими, почти детскими чертами; тонкие руки с худыми пальчиками, плотно сжимающими белоснежное покрывало, покоящееся на её покатых плечах. Некрасивые только у неё были глаза — холодные и серые, будто прозрачные, как подтаявший весенний лёд. А ещё в них читалась неподдельная грусть, сожаление, скорбь по пропащей душе. Мастер был не в силах очнуться от столь дивного видения, силясь понять, кто же решился посетить его богом забытую мастерскую на городском отшибе. Вскоре всё стало на свои места. Её губы лишь слегка дрогнули, но глаза всё оставались такими же пустыми и серыми, как закалённая сталь, когда она наклонилась чуть ближе к своему подопечному и мягко дотронулась до его лба. Касание её пальцев было по-матерински тёплым и нежным, возвращало в далёкое детство, когда мир ему ещё казался прекрасным и наполненным радостью. Короткая улыбка тронула уста художника, но тут же сменилась гримасой ужаса и первобытного страха. В ту ночь Мастер проснулся с криком, так и рвавшимся из его охрипшего горла. В спальне было пусто и мрачно, ведь восход только-только зачинался. Худые мужские пальцы накрепко вжались в ворот ночной рубашки, мокрой от солёных слёз, будто пытаясь изорвать её в клочья, а затем приняться за кожу, плоть, чтобы добраться до несчастного сердца, и прекратить его страдания. Мастер рыдал и был не в силах остановиться, солёная влага заливала обветренное лицо, дыхание застревало где-то в груди, словно воздух в комнате в один миг стал тягуче-густым и заполонил собой альвеолы, скрюченные пальцы до боли сжимали редеющие волосы, которые, впрочем, ещё пока не тронула старческая седина. В один миг он узрел всё, о чём так страстно мечтал узнать и о чём узнать страшился. Перед ним, как запертая ранее дверь, разом открылась вся истина их мира: его сотворение, его существование и его конец. Простой смертный получил то, что ранее принадлежало одному только Всевышнему — великое знание, заполнившее его разум, как череда воспоминаний, которых никогда не было в его жизни и никогда не будет. Его душа насквозь пропиталась скорбью — как за всех умерших, так и за тех, чьи земные дни сочтены. Его глаза распахнулись — он ощущал себя слепцом, который чудесный образом прозрел и впервые смог увидеть мир вокруг, увидеть и ужаснуться. Теперь художник знал всё: почему люди живут и умирают, в чём кроются их жестокость и глупость и к какому итогу они приведут уже обречённое человечество. Мастер долго плакал — непомерно тяжёлая ноша давила на измученный, исстрадавшийся разум, словно в него потоками хлынуло всё то, чем был богат их мир, а богат он был лишь несчастьями и неконтролируемой жестокостью. Мастер хотел рассказать об этом людям, молить их образумиться, наставлять на путь истинный, лишь бы только притупить эту боль. И он знал, как это сделать. Для художника единственный способ связать себя с окружающими — это его картины. И художник вновь вложил в руку кисть, развёл краски, натянул на свой старенький мольберт кусок холстины, и начал писать величайшее произведение своей жизни, то, для чего он и был рождён на белый свет. Работа спорилась, масляные краски ложились на полотно ровно так, как того желал маэстро, а постепенно составляемая им натура метко и точно выражала то, о чём он кричал каждую ночь, срывая голос и просыпаясь в мокрой от холодного пота рубашке. Он изображал ванитас. Он ничего не приукрашивал и ничего не приуменьшал, изображал лишь то, что видели его собственные глаза. Гипсовая голова античного герой в венке из засушенных листьев лавры, склоненная набок — символ искусства, победителя, символ славы, тяжелой, непомерной для одной земной жизни. Но, увы, взять её с собой на обратную сторону тоже не получится — она останется лишь в памяти, увековеченной в посмертных монументах. Серебряный кувшин и кошель — традиционные атрибуты богатства. Мастер потратил на них свои последние сбережения, но это уже для него не имело никакого значения. Как оказалось, в смертной жизни его так мало. Эфес шпаги, труба герольда, барабан, на коем ещё недавно отбивали торжественные гимны, гусли и подлинное письмо короля с настоящей печатью бельгийского королевского двора — достать их оказалось ещё большей проблемой. Всё это говорило теперь о неважности, эфемерности, бренности, тлене, о том, что может быть важно и дорого человеку при жизни и о чём он тут же позабудет, миновав небесные врата. Песочные часы и чаша мыльного раствора, тростинка и лёгкие, свободные, но такие недолговечные пузырьки, парящие надо всей композицией, — всё это указывало на недолговечность человеческого бытия, сколько бы лет или дней оно ни продлилось. Всему приходит свой конец: мыльный пузырь лопнет, лишь соприкоснувшись с потолком, песок в часах рано или поздно пересыплется, и ничья рука уже не перевернёт их обратно. За это время Мастер перестал быть собой. Он смотрел в зеркало, но видел там уже не себя — в ответ ему прямо в глаза глядел седоволосый старик с иссечённым глубокими морщинами лицом и бледно-голубыми безжизненными глазами, теперь уже навечно обращёнными в пустоту, которую ни в состоянии узреть более ни один смертный. Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как его кисть впервые коснулась полотна. Знал ли только то, что все эти дни, месяцы или годы он не жил — существовал. Поклявшись в один ужасный день более не превозносить молитв, Мастер каждую ночь с горькими слезами на глазах просил Господа о милости и прощении, о том, чтобы Он лишил его своего кошмарного дара. Теперь он знал, что Бог его слышит. И также знал то, предел Его милости для него исчерпан навсегда. Бога больше для него не существовало. Он убил Его в себе. Но ванитас надо было кончать. Завершением его творения, самым его центром стал настоящий человеческий череп, некогда принадлежащий великому полководцу, завещавшему вернуть его тело на родину, увенчанный венцом из сухой ломкой соломы — он всё ещё надеялся на спасение своей несчастной души. По Антверпену ещё долго бродили пересуды о том, кто же посмел осквернить могилу героя. Не забыл Мастер и о Боге — на холсте появилась Библия, не забыл и добавить кое-что от себя — детально и аккуратно изобразил ящерку, прислонившуюся белым брюшком к мертвым костям, как символ несчастной неприкаянной души, ожидающей света. Лёгкая улыбка тронула губы художника, когда он вспомнил одну красивую легенду о том, что старые ящерицы, когда теряют зрение, ищут стену, обращённую к востоку, и опираются на неё лапками, обращая невидящий взор на восходящее дневное светило — и тогда их глаза открываются вновь и вновь видят мир вокруг и палящие диски солнца, сменяющие друг друга ежедневно. Конечно же, это было лишь сказкой, обнадёживающей и доброй, но всё же сказкой — то есть вымыслом и фантазией. И Мастер теперь точно это знал. В один прекрасный и ужасный день картина была готова. Всё на ней было идеально: штрихи и линии, образы и содержание, игра света и гармония. Но он так и не показал её — нигде, никогда и никому. Потому что осознал всё прелесть наивного неведения, с грустью и скорбью вспомнив свою прошлую жизнь — тяжёлую работу и вечера, проведённые в полумраке мастерской, порог родительского дома и глоток свободы, ознаменованный началом взрослой жизни, подвенечное платье своей молодой жены и её белоснежный саван, первые шаги маленького сына и стук его каблуков, когда он, облачённый в солдатскую форму, покидал родной дом, видя отца последний раз в жизни, оборвавшейся так рано и так жестоко. Как бы кошмарна ни была жизнь Мастера, он думал о ней лишь со светлой грустью, вспоминал те дни, когда мог чувствовать себя живым. Да, люди слепы, совсем как кутята. Но в этом и заключается их благодать. Так пусть же будут счастливы, даже если это счастье стоит на их же крови и страданиях, пусть же живут, не чая мучений Мастера — человека, что перенял силу Бога ради них и поплатился за это своим рассудком. «Аллегория бренности». Такое имя он дал своей картине. А впрочем, автор мог не изощряться и не давать ей названия — итог всё равно один. Судьбу этой картины он решил сразу же, как только завершил её. Простое гармоничное изображение, скрывающее за собой непостижимо глубокую суть, понятную лишь одному человеку на всём белом свете. Мастер уже точно знал, что больше никогда не возьмёт в руки краски, что «Аллегория» — его последнее творение, величайшее, удачнейшее, прекраснейшее. Однако всё равно не мог позволить этой картине жить. Притягательность тёмных красок манила, мягкая палитра цветов завлекала, гипнотизировала, сводила с ума, всё внушая и внушая новые безумные мысли — о жизни и смерти, боли и наслаждении, страхе и счастье. Каждый мазок был пропитал скверной, которой томилась страдающая душа грешного художника. Картина стала апофеозом его мучений и их же концом. Холодное смертоносное лезвие короткого стилета блестело, отражало палящие огоньки свечей и пронзительные голубые глаза — место, где уже никогда не бывать свету. Остро заточенная грань неосторожно царапала, резала кожу так же легко, как и бумагу, но художник, зачарованный своим законченным шедевром, уже не чувствовал боли — она меркла, отдалялась, становилась неважной и второстепенной. Мастер долго собирался с мыслями, надеясь найти себе утешение, любое, пусть самое абсурдное и лживое. Но не мог отыскать в себе для этого сил, не мог даже помолиться, ведь больше не имел на это права, когда стоял один на один, с глазу на глаз со своим наказанием. Рука, стискивающая стилет, была занесена над полотном, а художник ни о чём не жалел, обезличивая себя в вечности, убивая то единственное, что наделяло его смертную жизнь смыслом. А нужен ли он, этот смысл? Исход-то всё равно всегда один, и он есть — «Аллегория бренности». Острое лезвие легко и с тихим шорохом пронзило полотно, оставляя на картине ужасающий разрез. Но этого было мало — за разрезом последовал ещё один, и ещё, и ещё, пока величайший шедевр не превратился в разодранный клок жесткой холстины, измалёванной красками. Мастер устало опустился на колени, более не чувствуя в себе сил стоять. Стилет безвольно упал на пол, глухо звякнув. На лезвии была кровь, как и на полу, как и на руках и на рубашке художника. Боли Мастер всё ещё не чувствовал, не чувствовал, как сама жизнь стремительно покидает его бренное тело. Только улыбался, ведь впервые за столько времени в нём воскресла надежда, в которую он теперь вцепился обеими руками. Его надежда теперь — тихая смерть, то есть единственное, что может избавить его от мук. И теперь, медленно умирая, он думал лишь об одном — не быть человеку богом, не сможет ни один смертный вынести на плечах божественный груз, так и тянущий истерзанную душу к самому дну. Желал ли Мастер обернуть время вспять и получить возможность прожить долгую жизнь, умерев от глубокой старости? Конечно. Жалел ли он о том, что произошло? Нет. В конце концов, он всего лишь получил то, что так долго и так страстно желал, — ни больше и не меньше. А сверху на это ужасающее зрелище, будто человеческими глазами, взирала картина, нетронутая, целая, сохранная, такая прекрасная и таящая в своем существе кошмарные вещи. О самоубийстве Мастера в городских закоулках не шептались. Об этом не писали в газетах и не болтали в кабаках. В один дождливый осенний вечер в мастерскую вломились взволнованные горожане, знакомые Мастеру. Они давно знали, что он обезумел, что, сделавшись затворником, перестал появляться на людях, а если и делал это — то лишь пугал окружающих. Сморщенный и седовласый старик в нищих лохмотьях, постоянно бормочущий себе под нос что-то, дико озирающийся по сторонам и ни с того, ни с сего вдруг заходящийся в приступе горьких рыданий прямо посреди улицы, мало кому доставлял удовольствие. Поэтому его самоубийство никого не удивило и не огорчило. Единственное из запылённой и грязной мастерской, что привлекло людское внимание, — была картина. Никто не знал её названия и не был достоверно уверен, что она принадлежит кисти Мастера. Но все, абсолютно все сошлись во мнении, что это настоящее произведение искусства. «Аллегория бренности» намного пережила своего автора. Покинув родную мастерскую, она угодила в руки странствующего по Бельгии торговца, который сумел довольно выгодно продать её богатому горожанину в Брюсселе. Никто бы и подумать не мог о таком, но затем она оказалась в королевском дворце, ведь тот самый богатый горожанин оказался вхож в высший свет. Никто не знал автора картины и никто не знал, для чего она была нарисована. Ею просто любовались и не догадываясь, что за ней скрывается чья-то жизнь. А что Мастер? Мастера погребли, совершив все обряды по церковным канонам и обычаям. Ни похоронная процессия, ни его могила, ни безразличная толпа горожан в чёрных одеждах не отличались ничем от сотен других похорон, могил и скорбей, коих уже было предостаточно на антверпенском кладбище. Единственное, что вызвало удивление — всего один раз — это улыбка покойника, безмятежная, счастливая, умиротворённая. Гробовщик, машинально снимавший с художника мерки, остановился лишь на секунду, покачал головой, да надавил на холодную мёртвую кожу щёк, расслабляя посиневшие губы. Он был единственным человеком, который раз — всего один раз — задумался о том, чем же могла быть вызвана та улыбка. Мастера оплакивали только самые близкие и родные, причитали, всё задаваясь вопросом, что же могло так изменить некогда доброго и общительного человека. Всё гадали: почему же он выбрал для себя такой ужасный конец? Впрочем, думали об этом недолго и вскоре позабыли обо всём, лишь изредка ловя в голове милый образ улыбающегося и участливого старика. Но никому и никогда так и не забрела на подкорку разума мысль, что смерть для Мастера вовсе не была наказанием. Она была его величайшим благословением.