Час перед рассветом

— Идан, наложи скрывающие и барьерные. И останься пока на ночной караул, через часа два я тебя сменю. Под молчаливый кивок Идана Марк скупо улыбается, хлопает его по плечу в знак поддержки и уходит вглубь лагеря. День был сложным. Не сложнее сотни тех, что остались позади, где адский огонь сжигал города вместе с невинными магами, не сложнее тех, в которых приходилось тащить на себе раненные тела товарищей, тем более не сложнее тех, когда было необходимо добивать своих же, погибающих от проклятий, и все же… От поселения, к которому Марк сегодня привел свой отряд и отряд Басты не осталось почти ничего — Незаконные сожгли весь жилой квартал, а после принялись за резню тех, кто оказался в кольце пламени. И среди мечущихся в агонии тел было по-настоящему трудно найти противников, отличить их от союзников, банально вдохнуть хоть немного воздуха, чтобы не задохнуться, чтобы не потеряться в этом чертовом аду, где они все живут уже столько времени. И с каждым днём всё больше крепнет отчаянная мысль в уставшей голове — конца не будет. В этом кровавом море они все и потонут. Пройдя мимо палаток Независимых чародеек, Марк ступает к началу леса, у которого он приказал разбить лагерь. Не то чтобы были другие варианты, но здесь он не в первый раз, и в случае очередного неожиданного нападения хотя бы сможет увести своих бойцов под защиту величественных сосен. Там выйдет скрыться, позднее телепортироваться ближе к магам Инсарова и присоединиться к ним на Западном фронте. Но это всего лишь предположение, не нужно паранойи, Марк все ещё пытается смотреть на все через призму оптимизма. Жаль лишь, что она искажена до предела. Сегодня они потеряли двадцати двух магов. Первые шесть погибли на пепелище в попытке вытащить пострадавших, ещё восьмерых убили в ходе боя, пятеро раненных не вынесли неравной схватки. Трое умерли в палате целителя, уже после атаки, Марку доложили. И они, увы, единственные, кого он смог предать земле, а не сжечь, чтобы Незаконные не надругались над их телами, остальных пришлось бросить там. И от этого горько, но ведь хуже понимание — таких тысячи. Боевых товарищей, которые так и не будут похоронены правильно, что не получат своей панихиды уже никогда. Нет времени. На фронте нет места слезам и традициям. На фронте нет места даже жизни. Кроны деревьев шелестят на ветру, их видно через барьер, наложенный Иданом, что мерцает в темноте. Марк устало опускается прямо на землю, скидывает с себя порванный свитер, оставаясь в одной футболке, и достает из кармана пачку сигарет. Болит все — старое ранение в шее ноет, словно его никогда и не залечивали, плечо отнимается после недавнего режущего заклинания. Ещё и сегодня поймал оглушающее прямо в грудь, и, Создатель, это действительно больно. Ощущение, будто все органы внутри стянулись в один тугой ком, что с каждой секундой становится все крепче, и как только он ослабится, Марк упадет замертво. Вот только он знает — не упадет. И не потому что его организм работает в аварийном режиме уже столько месяцев, а потому что он себе не позволит. Он видел тела убитых детей, разодранные в фарш, сжимал руку умирающей от проклятий Анны Храмовой, пока Охра по боку суетливо пытался помочь Юре. Он не спит, ведь стоит прикрыть в глазах, как все эти сцены воскрешаются в сознании и помаленьку, потихоньку губят его изношенную душу. Она, кстати, тоже давно уже стала всего лишь разменной монетой на этом кровавом поприще, ей грош цена, ведь все, что требуется — это идти в атаку, спасать других и терпеть бесконечную боль. Быть пушечным мясом, забывая о том, что раньше можно было иначе. И Марк действительно забывал. Невольно, возможно, неосознанно, но постепенно он все меньше верил в то, что когда-то, в другой какой-то жизни все было иначе. Не было больно и не было страшно, и просыпаться в мир, который не знал о войне, действительно хотелось. Сейчас же все потребности свелись к одной — вынырнуть из этого омута. Вот только Марк понимает, даже когда все закончится, он уже не будет прежним. Его сломали, как сломали всех остальных, и выйти цельным из этой грязной истории не получится. Цена покоя — собственная душа. Проходящий мимо Рома, завидев Марка, останавливается рядом и щелкает пальцами, зажигая слабый огонь. Он истощен, и дар плохо ему поддается, но Марк все равно прикуривает с язычка пламени и выпускает в ночной воздух дым, задрав голову вверх. Он не чувствует больше силы этой зависимости, но продолжает смолить с одной целью: удержать в своей нынешней реальности хоть что-то из прошлого, мирного времени. Хоть какое-то напоминание, чтобы не сойти с ума окончательно. — Ты бы спать пошел, — Рома неуверенно переступает с ноги на ногу и с нажимом повторяет, — Спать, Марк, спать. Выглядишь так, будто сдохнешь вот-вот. — Через два часа я должен сменить Идана, — роняет Марк невпопад, вновь затягиваясь до сладостной боли в лёгких, — Ложиться нет смысла. Я ещё должен зайти в Алмасу, проверить, как там раненые. Взгляд Ромы отчего-то меняется, в нем мелькает испуг, что тухнет так же быстро, как и огонь из его рук, но Марк успевает заметить то странное смятение, предрекающее зачастую дурные вести. Он вскидывает брови и, не дождавшись ответа на немой вопрос, спрашивает вслух. — В чем дело? — Там ещё одного притащили, — невнятно бормочет Рома, рассматривая свои ноги. Он сжимает в руках края толстовки, и эта скрытая нервозность тревожит Марка, хоть и все эмоции он оставил в чертовом сожженом поселении. — Режущее в спину и в бедро. Алмас, конечно, зашил, но… — Кого? — Марк обрывает Рому на полуслове, тушит окурок о землю, встаёт. Бычок растворяется в ладони, он уже поспешно отходит обратно к лагерю и уточняет. — Ром, кто ранен? Испуг Ромы можно почуять кожей. Марк не эмпат, Марк не пытается лезть в чужую голову, да и амулет на шее Ромы не даст этого сделать в таком состоянии, но явственно ощущается эта мерзкая тревога, что уже стала частью сущности каждого из них. Как когда кто-то из своих не выходит на связь, когда подмога не прибывает, когда сеть телепортов отчего-то не работает. Это теперь уже даже не критично, это норма и обыденность, и хочется выть, но надо смотреть правде в глаза. Дашь волю эмоциям — станешь мишенью. Но если не дашь — погибнешь, заплеванный собственной индифферентностью. Две стороны одной монеты, и, видит Создатель, в таком случае ее вовсе лучше не подбрасывать, ведь она вряд ли станет на ребро. Марк не бросает монет, больше нет. Но всё ещё хочет сберечь хоть кого-то. — Назар, — на грани слышимости летит в спину от Ромы. Он хочет было добавить что-то ещё, но Марк больше не слышит и не пытается выслушать. Бегом, на предельном уровне своих возможностей он следует к палатке целителя, по пути расталкивая немногочисленных магов и чародеек, что ещё не ушли спать. У входа останавливается, берет секундную передышку и все же идёт внутрь, осторожно отодвигая полотно, висящее на пороге. От скопления запахов начинает кружиться голова — пот, кровь, мелисса, бадьян и лаванда, во рту моментально вяжет, но Марк успел привыкнуть к подобному, потому уверенно лавирует между коек с раненными магами и идёт в дальний угол, где Алмас врачует над какой-то чародейкой, накладывая на ее рассеченную бровь компресс. Завидев посетителя, целитель прерывает свое занятие, выпрямляется и головой указывает в сторону, намекая на то, что стоит подождать. Нехотя Марк подчиняется, но никак не может взять себя в руки, потому нетерпеливо притопывает ногой в такт тихим стонам лежащих больных. Мелодия ужаса, но песнь эта уже давно не нова. Алмас является спустя пару минут с выражением лица, сулящим вновь горе. — Двое магов Династии умерли, слишком большая потеря крови, — устало сообщает он, протирая тыльной стороной ладони лоб, — Я уже связался с их предводителем. Остальные в стабильном состоянии, до утра протянут. Ты пришел на осмотр? Тон Алмаса перетекает в неверящий, но оно и верно, Марк за все время на передовой ни разу сам не приходил к нему. Пару раз притаскивали в обморочном состоянии, бывало, что целитель сам силой тащил в палату, но во всех остальных случаях Марк наотрез отказывался от помощи. Не время, не место, другим нужнее, не так уж и больно, не так сильно задело, и сотни других причин-отговорок. И ведь неясно, почему — вроде и нужно хоть немного заботиться о себе, но нет никаких сил на это. Проще спасать других, чем спасать себя. — Нет, не на осмотр, — качает головой Марк, нервно облизывая пересохшие губы. Взгляд отчаянно рыщет в полумраке шатра, пытаясь найти нужную койку, но не цепляется за что-то определенное. — Я слышал, что Назара ранили. Где он? — Он жив и почти стабилен, — тихо отзывается Алмас, игнорируя напрочь вопрос, — Я напоил его стабилизирующим, с ним все в порядке. Давай посмотрим твою спину. Справедливость предложения вне сомнений, но Марк был бы глупцом, если бы принял его. У дальней стены две чародейки воркуют над койками, там самые тяжёлые больные, и Алмас им очевидно нужен. До утра осталось совсем ничего, а целитель даже не ложился, и прибавлять ему работы кажется жестоким, таковым и является. Марк дергает плечами в знак немного отрицания, прячет руки в карманы пыльных брюк. — Я в норме, — ложь срывается с губ уже неосознанно, но заученно, — Скажи мне, где Назар. Я хочу убедиться, что с ним все в порядке. Алмас награждает в ответ долгим и пристальным взглядом, читающим сквозь все амулеты и барьеры подобно дару мыслителя. А, может, и не нужен он вовсе, чтобы понимать очевидные, обыденные вещи, скрытые от чужих глаз с неистовым рвением. Марк честно старался, толкал все как можно глубже, под десяток замков, в самые глубины собственной сущности, но пропащая нежность вываливалась, словно трава, что бьётся из-под закрытой двери. Он убеждал себя, что не вовремя, что опасно, нельзя, что это приведет к беде, но ничего не мог с собой поделать. И, видит Создатель, он держался, как мог, но все равно оставался в дураках из раза в раз, ведь… К Назару тянуло со страшной силой. Что до войны, что на ней, постоянно, крепко, безвозвратно, и противиться не выходило. Марк молился, чтобы их разбросало по разным фронтам, поодаль, чтобы ни мысли, ни единой мысли не допускать, чтобы не было больно ни ему, ни другим, но у Создателя на них были другие планы. Впервые столкнуло на Юге — клан Басты раздробило на три части, одна из которых попал к Имперским магам. Около недели они бились бок о бок, двигаясь в Центральной линии фронта, откуда по приказу Мирона Марк с отрядом ушел на Северо-Запад. И это было несказанное везение, ведь быть рядом с Назаром на поле боя означало быть фактически неэффективным. Марк был командующим, а, значит, был обязан ко всем относиться одинаково, координировать бойцов и не лезть с геройствами, но когда рядом был Назар, подобное было невозможно. Его Марк пытался защитить, вытащить раньше остальных, несмотря на то, что каждый раз пытался себя сдержать. Но все было тщетно — рациональное мышление покидало его, как только Назар оказывался в пучине огня, и это было проблемой. На войне нет места ни любви, ни чувствам, ни привязанности. Только четкие цели и конкретные задачи, но Марк из раза в раз ступал на те же грабли, забывая будто, что ему нельзя иметь уязвимые места. Назар же этим уязвимым местом был, и сам знал это лучше других. Потому он самовольно принял решение уйти на Восток, в противоположном направлении, чтобы не позволять ни Марку, ни себе поступать неразумно. Вот только не спасло — отряды разных кланов и поселений смешивались постоянно, не было ничего особенного, как не было гарантий не столкнуться вновь. Верёвочка вилась и вилась, и конец наступал ей стремительно и бесповоротно. Так они встретились вновь на Севере, и сегодня их столкнуло в очередной раз. Едва начался штурм поселения, отряд Назара прибыл к месту действий через телепорт без предупреждения и оказал посильную помощь. Марк видел его всего раз во время эвакуации мирных магов, а после ушел в водоворот криков, стонов и огня. Попытка отыскать не возымела успеха, да и не было времени, нужно было заниматься делом. В груди тлела надежды — выживет. Потому что всегда выживал, потому что умен и опытен, потому что… Потому что его Марк не потеряет. Хотя бы его. И стоит теперь с мольбой в глазах, пытается достучаться до Алмаса, мол, гляди, я уже выпотрошен и убит где-то глубоко внутри, так давай, либо добей, либо спаси. Не тяни, будь так добр, я уже смертельно устал и готов ко всему. Алмас отводит взгляд, тяжело вздохнув, и указывает рукой в сторону выхода. — Я положил его в отдельной палатке, ближе к лесу с левой стороны, — говорит излишне тихо, словно эта информация — самая настоящая тайна, — Он немного бредит, но должен быть в порядке. Пожалуйста, не задерживайся у него долго. Тебе нужно отдохнуть. — Я на пару минут, — обещает Марк, отступая назад. Он знает прекрасно, что лжет вновь, и Алмас это знает, но, Создателя ради, разве это важно теперь? Вовсе нет. — Мне потом вступать в караул, так что я не просижу долго. Алмас прикрывает глаза рукой, устало кивает и, ничего не отвечая, уходит обратно вглубь шатра, пока Марк поспешно следует обратно в лагерь. По пути он находит глазами Идана у самого края барьера, курящего в одиночестве, салютует ему и двигается дальше между палатками, пока не доходит до нужной, откуда исходит неяркий свет. У порога вновь топчется — это тоже ещё одна привычка. Такой собранный и решительный на поле боя, Марк всегда теряется и дрейфит, когда дело касается кого-то из близких. Особенно, если они ранены или больны, он с трудом пересиливает себя, чтобы прийти к ним и побыть рядом. Но все равно делает это, понимая, что каждый раз может быть последним. Что следующей встречи может не быть, и тогда торговаться с собой уже не приходится. Проще увидеть боль дорогих ему людей, чем не увидеть их больше никогда. Он входит тихо, словно в разведке, задвигает за собой полотно и приближается медленно к единственной койке у тканевой стены. Рядом на стуле пару склянок зелий, бутылка воды и магический шар-ночник. На деле его функция заключается не только в том, чтобы дарить свет — это своеобразный контроль. Через него из любой точки можно увидеть происходящее в палатке, дабы убедиться, что раненный в порядке. Алмас обычно ставил их только у самых тяжёлых пациентов, но нынче причина явна иная. Он не меньше остальных понимает, что Марк за Назара всем, что имеет. Что он умрет за него, что он убьет за него, что он за него пройдет и выиграет эту чёртову войну, что он уничтожит всех Незаконных ради него одного. И Алмас никогда и ни к кому не относится как-то особенно, он целитель, чья задача лечить всех одинаково и своевременно, и тем не менее он делает для Назара чуточку больше ради Марка. Это неправильно, да, но, черт, Марк соврет, если скажет, что ему это не нужно. Реальность, в которую их забросило невольно, не даёт никаких гарантий. Но некоторые события даруют долю успокоения. Марк опускается на корточки возле койки, рассматривает Назара. Его бледное лицо, покрытое испариной, обветренные, бескровные губы, глубокие тени под глазами. Кожа словно пергамент — тонкая и сухая, коснись неосторожно пальцем, и она порвётся, проступится на ней яркая, горячая кровь. Грудная клетка вздымается в беспокойном сне, и одеяло чуть сползло, потому можно видеть совсем ещё свежую повязку поперек груди и пару шрамов на ключицах. Не сдержав порыва, Марк осторожно проводит ладонью по коже Назара, считая рубцы. Два на плече — режущее на Южном фронте во время штурма города, длинный вдоль ребер — проклятие с Востока, ожог на животе — подарок с Центральной линии. Он знает каждую историю, стояющую за этими отметинами, знает каждую причину и почти все последствия видел сам, и Создатель свидетель, после каждой вести о ранении Назара Марк выходил из себя, превращаясь в самую настоящую машину для убийств. Счётчик погубленных им Незаконных давно перевалил за несколько сотен, и это определенно не предел, ведь если что-то случалось с Назаром — Марк забывал о милосердии и свете. И тьма, в которую он погружался, не пугала его, как не пугали крики, кровь и мольбы о пощаде. У сделанного из стали солдата всего одно слабое место, которое он не в силах защитить. Потому приходится просто мстить в попытке заглушить эту боль внутри. От случайного прикосновения к глубокому порезу на шее Назар дёргается и всхлипывает, размыкая дрожащие веки. Его взгляд затуманенный, плывущий, он блуждает в полумраке, силясь высмотреть хоть что-то, и сквозит в нем таким отчаянием, что хочется выть. Но Марк не воет, вместо этого он переносит ладонь на щеку Назара и тихо, на грани слышимости шепчет. — Все в порядке. Я рядом. Это стало ритуалом. Когда одного из них двоих уносили в палату целителя в состоянии невменоза, второй обязательно приходил, наплевав на запреты и приказы. И подобная своевольность очевидно наказуема, но стоит понимать — это все, что у них есть. Передовая не приемлет любви и чувств, она закрывает глаза на связи, семью и симпатии, воспитывая бойцов, что освободят мир от тьмы, вот только так не бывает. Душа, расколотая, растоптанная, сломанная, все ещё ею и остаётся, она и отличает их от армии Незаконных, устроивших ад. И пренебрегать хотя бы толикой какой-то близости означает сделать из себя монстра. Марк монстром быть не готов, хоть и не уверен, есть ли в нем ещё хоть что-то человечное. — Я не успел, — голос Назара звучит хрипло после недолгого сна, он прикрывает глаза обратно и сбивчиво продолжает, — Трое детей. Они буквально сожгли их. Я опять не успел… Он говорит что-то ещё, что-то тяжёлое, тревожное, гнетущее, и Марк слушает, но с каждой секундой все больше понимает — он не сумеет помочь. Вина за неспасенных преследует всех, и от нее не избавиться, ее не вытащить из себя, как не пытайся и не торгуйся с самим собой. Это ещё один подарок войны — спаси хоть сотню, но жрать себя будешь день ото дня за тех, кого не вытащил. Даже если не имел возможности, даже если было поздно, даже если мог погибнуть сам. Оправдания не находится, и выхода из этой клетки нет. Но Марк всегда будет гнуть чёртовы прутья, потому что иначе не может. — Давай ты выпьешь зелье, — он прерывает Назара на полуслове и берет в руки склянку с обезболивающим, — Алмас посоветовал тебе больше спать, чтобы прийти в норму. Открой рот. Сипло набрав воздуха в грудь, Назар было хочет сказать что-то, но вместо этого послушно кивает и пытается привстать на локте, а затем с болезненным стоном падает обратно на койку. Его колотит мелкой дрожью, и губы его сжаты в тонкую линию, оттого Марк на секунду теряется, но быстро возвращает себе самообладание и садится на край постели, отодвинув с него одеяло. Заученным движением он приподнимает голову Назара и подносит в его рту склянку, вынуждая выпить ее содержимое. — Спасибо, — сквозь зубы цедит Назар, откидываясь на подушке, — Я нормально, просто дёрнуло нерв немного. Марк молча пожимает плечами, убирая стеклянную склянку обратно на стул. Он не верит Назару, потому что знает, что его слова — это ложь. И не из-за привычки врать, а потому что иначе они уже и не могут. Не могут сказать, что больно, что страшно, не могут сказать, что уже не верят в спасение. Тонуть в собственном отчаянии — это одно, но топить в нем же других — непозволительно. Ни один человек не посмеет отобрать надежду у тех, кто ещё хранит ее в груди. Это было бы слишком жестоко. — Можно взглянуть? — осторожно просит Марк, хватаясь рукой за край одеяла. Ему необходимо видеть, чтобы убедить себя — все не так плохо. Назар протестующе дёргается, качает головой и пытается сползти на другой край койки, явно не восхищенный перспективой светить ранением, но, поймав умоляющий взгляд Марка, устало вздыхает и переворачивается на живот, обнажая спину. Та тоже покрыта испариной, Назар явно лихорадил во время недолгого сна, но Марк старается не зацикливаться на этом, осторожно отодвигая бинты. От открывшегося зрелища во рту становится сухо — рана глубокая, возможно, дошла до костей, зашита криво и в спешке, даже кровь не смыта. Кожа вокруг нее красная и воспаленная, но это почти наверняка не самое опасное явление. Страшнее другое — Марк знает, насколько это больно. Он и сам ловил режущие такого характера и может поклясться, что ощущение от них такие, будто тебя вывернули наизнанку. И от этого понимания перед глазами мгновенно возникает пелена, на секунду потеряв контроль, Марк неосознанно сжимает в пальцах край повязки, представляя в голове, как на следующий день, когда боевой отряд отправится дальше по линии фронта, он перебьет каждого Незаконного, что встретится у него на пути. Кого-то быстро, одним заклинанием, кого-то теми проклятиями, что предрекают долгую и мучительную смерть. Кровавые сцены кажутся ему настолько правдоподобными, что Марк выпадает из реальности и возвращается в нее лишь тогда, когда Назар резко разворачивается обратно на спину, пихая его кулаком в плечо. — Блять, да что с тобой такое? — испуганно спрашивает он, переползая на другую сторону постели, — У тебя такая рожа, будто ты кого-то расчленил мысленно. Выпад Назара отрезвляет, заставляет мотнуть головой и прийти в себя. Это очевидно ненормально — терять контроль, когда защиту самого дорогого взять под него невозможно, но Марк всего лишь человек. Смертельно уставший, сломанный, сгоревший человек, что не спит и не ест, что теряет себя с каждым днём всё больше и больше и не может остановить этот процесс. Зараза войны забралась глубоко под кожу, попала в кровь, и яд этот не вытравить никак. Смиренно принять остаётся одно — прежним уже не стать. И антидота или противоядия не найти, ведь не существует панацеи от этой болезни. Марк больше никогда не вернёт себя прошлого. Никто больше не сумеет сделать этого. — Извини, я залип, — невнятно бормочет он, стараясь оправдать свое секундное помешательство. Смотреть в глаза Назару сил нет. — Заебался сегодня, мозги сбоят. Назар ничего ему не отвечает, прижимая к груди одеяло, шумно дышит через нос. Марк блуждает взглядом по своим мелко дрожащим рукам, сжимает их в кулаки и тоже не находит слов воскресить не самый содержательный разговор. Быть честным, необходимость его под сомнением. Чесать языком кажется глупостью, когда там, за пределами палатки и лагеря умирают друзья и родные, когда дети гибнут от рук Незаконных, когда ночь настолько темная, что рассвета уже не ждёшь. Марк ловит себя на неожиданной мысли, что попал в чертов лабиринт. Тот самый, где стены высотой в несколько метров по ощущениям загораживают небо, и каждый новый поворот в теории может привести в тупик. И он измученный и сбившийся с пути пытается найти проклятый выход, но лишь заходит все дальше и дальше, рискуя навсегда остаться в этой ловушке. Нет хлебных крошек и других опознавательных знаков, нет шумовой ракеты и карты. Слепая надежда, что истощилась ещё в самом начале. А без нее конец не так уж и далек. Теплая ладонь Назара оказывается на предплечье слишком неожиданно, настолько, что Марк вздрагивает, поднимая голову, и удивленно вскидывает брови, но сказать ничего не успевает. Назар тянет его к себе, не внимая слабым протестам, и укладывает рядом, вынуждая лечь подле себя. Лишь когда Марк послушно опускается на койку, он успокаивается и, уронив голову ему на грудь, обвивает руками за живот. Пахнет от него привычно — мята, бадьян, лаванда. А ещё кровь, пот и гарь, но это побочное, это то, чем пахнет фронт. То, чем пахнет их жизнь теперь. Прикрыв свинцовые от хронической усталости веки, Марк осторожно обнимает Назара за спину и делает глубокий вдох. В горле першит, но это не жажда, это очередной болезненный спазм, предрекающий постыдные слезы. Те самые, что нельзя показывать и выпускать, те самые, что копятся и копятся, но не находят выхода изо дня в день. Запрещено быть слабым, это опасно и губительно, нельзя давать волю чувствам. Эти мантры Марк выучил наизусть, но все же не смог дать зарокам нужной твёрдости. По одной простой причине — он потерял не все. Не всех. Создатель пока ещё милостив и не отобрал у него то, ради чего он просыпается, поднимает свое бренное тело и бежит в атаку. То, ради чего он залечивает нехотя раны, ради чего не выпивает припрятанную на случай пленения склянку яда, ради чего идёт дальше через «не могу». У него не отняли, и сам он не отдаст даже под страхом смерти. Потому что остаться без, означает бессмысленность оставаться вовсе. — Это все закончится, — касаясь губами ткани футболки на груди Марка, заверяет Назар, — Это дерьмо обязательно закончится, слышишь? — Слышу, — отзывается Марк. Он сглатывает и на автомате повторяет. — Это дерьмо обязательно закончится. Они ведь оба уже не особо верят в это, но пытаются убедить друг друга. Нужно быть идиотом или глупым оптимистом, чтобы говорить, будто скоро всему придет конец. Через призму реализма открывается совсем иная картина: армия теряет каждый день огромное количество бойцов, на Северо-Западе дела идут отвратительно, Старейшины провалили уже несколько попыток переговоров с Незаконными. Все ближе и ближе конец, но вот совсем неясно, чей и какой именно. В сказки Марк давно уже не верит, знает — добро не всегда побеждает. Порою зло оказывается сильнее, и это данность, аксиома, факт. Осознавать это боязно, но лучше уж так, чем обманывать самого себя. Они могут проиграть. Могут выиграть. И вероятность обоих исходов равна. Проведя ладонью по спине Назара, Марк делает ещё пару вдохов и выдохов и облизывает пересохшие губы. Ему не плевать, как в итоге все обернется, не для того он самолично пускается каждый раз в пучину огня, но сегодня, в эту ночь ему немного все равно. Рядом с ним Назар — пусть раненый, но живой, горячий, близкий. Дышит ему куда-то в сгиб шеи, сжимая между пальцами ткань пыльной футболки, и касается носом небольшого шрама. И это куда важнее всего, что произошло вчера и сегодня, всего, что произойдет завтра и в ближайший месяц. За пределами лагеря — нескончаемая боль и кровавое море неоправданных надежд, здесь — тишина и спокойствие. Секундная передышка, что нужна им как никогда. Марк, возможно, разучился быть обычным мирным магом, но он не забыл о важности отдачи моменту. Ведь из таких моментов складывается то, ради чего хочется жить. Назар, наверное, читает его на голых инстинктах, без слов и призывов, отнимает голову от его груди и тянется ближе. Целует в угол рта, будто проверяя лёд на прочность или спрашивая разрешения, которого не нужно, осторожно и медленно. После отстраняется на пару секунд и целует в губы, размыкая зубы, и Марк готов заскулить от чертовой нежности каждого касания, ведь… Близость Назара — именно то, что способно вернуть ему веру в светлое будущее, воскресить из мертвых, достать со дна. Ее всегда мало, но как только Марк добирается до нее, он откровенно тонет, не желая всплывать. Забывается все: потери, ранения, движения войск. Весь мир рассыпается на красочные осколки, и собирать их никто не намерен. В здравом уме так точно. А Марк определенно давно не здоров, но и на это ему откровенно плевать. Он проскальзывает языком в чужой горячий рот, рвано выдыхает и впадает в ярое безумие, сминая губы Назара своими. Одна рука бесконтрольно тянется к волосам, вторая остаётся лежать на талии, стараясь не задевать раны, и становится настолько хорошо, что ощущение, будто все это не взаправду. Ком в груди распускается, рассеивается, словно утренний туман, и дышать становится легче, хоть внутри все и горит от одного осознания — Назар рядом. Покорный, открытый, до невозможного свой. Они так и не успели заключить брак, не провели обряда, но эта формальность не меняет ничего. Марк готов поклясться, что никому более не принадлежит, даже самому себе. Растворяться в ком-либо на деле опасно, но на этот риск он готов пойти, ведь быть одним целым с Назаром нестрашно. Страшно быть без него. Назар отлипает первый, гулко сглатывает и исследует взглядом так, что в груди по новой разжигается пламя. И желание очевидно, но ни обстоятельства, ни обстановка не позволяют взять большего, это досадно, но иного не дано. Потому Марк коротко целует его в кончик носа и отворачивает голову в сторону, проводя метафорическую черту, обозначающую отказ от всего дальнейшего. Назар пропускает разочарованный вздох и все же сдает позиции, вновь укладываясь на свое место. От его тела исходит жар, и совсем неясно, температура это или нет, но Марк не берется проверять. Вместо этого он сплетает их пальцы и, уткнувшись носом в чужую макушку, тихо предлагает. — Надо поспать. Назар согласно угукает, зевает, ёрзает ещё несколько минут, а затем резко затихает. В тишине палаты Марк какое-то время прислушается к его дыханию, пока оно не выравнивается, и лишь тогда собирается уйти, чтобы сменить Идана, но не находит в себе сил для этого. И не из-за слабости или усталости, а просто потому что… Вдруг эта ночь последняя в их жизни? Вдруг завтра кого-то из них убьют, ранят, пленят? И больше не будет ничего, не единого шанса на то, чтобы снова построить собственный мир. Маленький и тихий, тот, в котором нет места боли, нет места войне и тьме. Даже Создатель не знает, что их ждёт, Марк не знает тем более. И, наверное, он не имеет права уходить вот так, пока у них есть возможность побыть вместе. За этими мыслями он не замечает, как проваливается в полудрёму. Ему снятся Порчи и Эдда, их маленькая дочь, оставшаяся под опекой бабушки, снится родной дом и смеющийся Мирон в обнимку со Славой. Бесконечный покой, абсолютный штиль, то, чего он лишён уже долгое время. То, что он надеется когда-то вернуть. Просыпается Марк резко. Его выкидывает обратно в реальность, он судорожно вздыхает и бросает беглый взгляд на проем, из-под которого бьётся мягкий свет. Утро начинает вступать в свои права и, черт, Марк пропустил караул, и Идан там, должно быть, уже проклинает его и готовит ему порцию заряда. Ругаясь на свою беспечность, он выныривает из постели и осторожно ступает к выходу. На улице оказывается холодно и свежо, людей почти нет, за исключением двух курящих магов у леса. Кивнув им, Марк следует к барьеру и чуть не кричит от неожиданности, когда на его плечо опускается чья-то рука. Резко развернувшись на пятках, он смыкает пальцы на шее оппонента, но быстро отпускает его, когда видит перед собой смеющийся взгляд Идана. — Кто-то перегрелся в пожаре, — неловко отшучивается тот, отступая на полшага назад, — И не выспался. Я хотел сказать, чтобы ты шел отдыхать. Ромка вышел в караул. — Роме тоже нужно отдохнуть, — возражает Марк, заправляя руки в карманы брюк, — Так что я его сменю. Ты тоже иди спать. Идан показушно закатывает глаза и причитающе цокает языком. — Ни один человек в здравом уме не пустит тебя в караул, пока там, — он указывает головой в сторону палатки Назара и продолжает, — Лежит твой… Раненый солдат. Так что давай не будем тратить время на споры. Иди. Марк открывает рот, чтобы съязвить, но не находит слов и закрывает его обратно. Справедливость выпада Идана вне сомнений, и даже доля иронии не обижает. Мобильность Марка в условиях ранения Назара довольно низкая, а толку от него, пребывающего мозгами где-то далеко, действительно мало. Потому он кивает, подобно болванчику, благодарит за помощь и семенит обратно в палатку к своему… Кому? Раненому солдату? Возлюбленному? Человеку, ради которого он сожжёт весь мир дотла, а затем построит новый на пепелище старого? Тряхнув головой, Марк выкидывает из головы это бесполезное размышление, что каждый раз заводит его в тупик. Он не может дать происходящему названия, быть честным, не видит в этом нужды. Он есть у Назара, Назар есть у него, остальным можно пренебречь. Так проще в это неспокойное время. У входа Марк снова застывает, окидывает взглядом спящий лагерь. Солнце заливает пространство, медленно согревая землю, и впервые внутри становится легко. Возможно, они действительно смогут победить в этой неравной схватке. Возможно, они выйдут из этого ада, живыми и целыми, возможно, они сумеют что-то сохранить. Во всяком случае Марк попытается сделать это. И заплатит цену мира, какой бы она не была. Ведь есть ради кого. А, значит, ещё не всё потеряно.