Стервятники

2001       С сердцем, выплясывающим танго в горле, она стоит на обочине проспекта. Проспект рассечен перекрестками в неводе проводов и праздничной иллюминации. Твердое черное небо лежит на снегу.       — Пойдем, — говорит Мартынка, — что встала?       Алова ничего не отвечает. Смотрит на неоновые вспышки снежинок между столбами. Сырой ледяной туман с реки тянется клубами, обжигает щеки. Город плывет в ночи как «Титаник» — торжество промышленного сектора в пламени праздника.       — Шевелись. — Мартынка уходит вперед по тротуару. Алова нехотя плетется следом. Она способна долго, очень долго смотреть на любую новогоднюю дешевку, протянутую вдоль дороги. Ей нравится.       У Мартынки независимая узкая спина под защитой дутой курточки. Алька знает: сухая, гладкая, с гребнем позвонков. И еще Алька знает, что если Мартынка обернется посмотреть, сдвинулась ли она с места, — празднику конец.       У Мартынки некрасивое лицо, на котором застыло недовольство пополам с самоуверенностью. Алова ненавидит это выражение. Оно притягивает, как магнит железные опилки. Лишает воли и права голоса.       Алька совсем слабая перед этой ее самоуверенностью и становится еще слабее перед недовольством. Ловит каждое слово, кивает, даже когда плохо понимает, что Мартынка имеет в виду. В противном случае высок риск наткнуться на ядовитое жало. Мартынка никого не щадит. Пленных не берет.       Алова перестает глазеть на гирлянды и догоняет ее. Они идут сквозь огни и туман. Мартынка никогда не держит ее за руку. Ей нравится, что Алька отстает. Такая форма взаимности — каждая знает свое место. Секс между повелительным и сослагательным. Приказ и сомнение.       Алова машинально достает сигарету. Мартынка оборачивается на щелчок зажигалки.       — Мы пришли, — говорит она. — Не кури на ходу. Это уродство.       Будь у Аловой чуть больше воли, она бы ни за что не выбросила сигарету.       Мокрый снег налип комьями к рантику подошвы. Они молча оббивают обувь на скользком крыльце ресторанчика. Колониальный стиль, коричневые окна в белой стене. Внутри — влажное тепло. У Альки заело замок на куртке.       — Да что ты возишься, — говорит Мартынка с досадой.       Алька не отвечает. Она кое-что знает и не хочет разговаривать. Ей кажется, что в конечном итоге она может оказаться не права. Нет, она, конечно, стопроцентно права. В наивысшей точке абсолюта. Но она хорошо понимает, с кем имеет дело. Мартынка умеет камня на камне не оставить от чужой правоты. Такая уж у нее работа.       Она садится за столик — куда указали. Оттаивающие пальцы колет нещадно, на щеках морозная лихорадка.       Мартынка занята мобильным. Алова любуется ее подвижными лучезапястными косточками. Думает, что формула любви на две трети состоит из анатомических деталей. И на треть — из полного безумия. Она ведь умница, обо всем давно догадалась, а теперь эта догадка подкреплена уверенностью. Уликами. Подлинным знанием. Спрашивается, какого лешего она тащилась сюда? Еще немного поизводить себя?       — Сейчас коллега подойдет, — говорит Мартынка. — Не отсвечивай.       У нее неприятный голос. Пересохший, скрипучий, довольно высокий. Песок в жерновах. Алова всерьез подозревает, что Мартынке две тысячи лет, просто она часто теряет паспорт.       — Может, мне пересесть? — предлагает она без всякого вызова. По привычке подчиняться и искать способ сделать это как можно лучше. Алова с первых дней знакомства усекла, что такое поведение — единственный способ продлить отношения с Мартынкой.       «Продлить» — неправильное слово. «Не оборвать» — вот так лучше.       Мартынка обрывает с легкостью. За любую неверную формулировку, резкое слово, неправильную реакцию. Сто раз обрывала.       Аловой сто раз было страшно по-настоящему, с вытьем и отчаянными попытками не задохнуться. Мартынка всегда потом просила ее вернуться, дарила ей свое прощение, и всякий раз эта просьба была сродни снятой с горла жгучей петле.       «Как я тебя подобрала, так и выброшу» — вот что она раз за разом говорит Альке, чтобы напомнить ей, сколько будет стоить ошибка. Ошибкой может оказаться что угодно. Однажды Алька просто посмеялась над фильмом, который Мартынка сочла серьезным. Но это были другие времена. Она еще не знала, что за такое наказывают.       — Спокойно сиди, — снисходительно говорит Мартынка. Заказывает выпить. Заказывает красивую еду. Алька не умеет правильно это есть, поэтому потягивает коньяк, чтобы отсрочить начало тонких издевательств над своей дремучестью. Хуже Мартынкиных насмешек только петля на горле, снять которую под силу только ей одной.       Она не помнит, когда впервые поняла, что в ней больше не осталось ничего живого и подвижного. После какого из ста раз она почувствовала себя мертвечиной, над которой медленно кружат хищные птицы с красными глазами и клювами, изогнутыми, как ятаганы. Стервятники. Порой она чувствует на плечах тяжесть целой стаи, устроившейся там в ожидании пиршества.       Ей хочется напиться и ни о чем не думать. Она так старается, что пропускает момент, когда к ним присоединяется солидный мужчина в костюме. Алька старательно не отсвечивает. Два узкогубых рта оживленно беседуют.       Ей невыносимо хочется курить. Занять руки, унять сердце. Она никогда не знает, что произойдет в следующее мгновение, где она ошибется — вечный экзамен по треш-этикету, который она проваливает раз за разом. Комиссия строга и беспощадна, и не существует никакого учебника, кроме собственной интуиции. Алька то и дело попадает в списки на отчисление. Отстающая. Второгодница.       Мартынка перехватывает ее взгляд, усмехается. Подталкивает пальцем зажигалку, пачку «Парламента». Зажигалка едет через стол, попадает под Алькину ладонь.       — Коля, извини, говори. — Она кивает костюмному мужчине.       Тот смотрит на Алову и отворачивается, будто никого не увидел. Раскрывает на коленях портфель, полный бумаг, подшитых одна к другой.       Алька закуривает. Старается дышать в сторону. Пальцы трясутся от схлынувшего напряжения. Или от благодарности.       — …ее открыли задолго до Ньютона, где-то на Востоке, но никому не приходило в голову взять битое стекло и посмотреть сквозь него на обычный свет. — Пелагея задумчиво крутила в руках осколок стакана. — Исаак был алхимиком, решительно двинутым на магии чисел, поэтому приложил все усилия, чтобы привести количество цветов к сакральной семерке. Для этого ему пришлось убедить всех остальных ученых коллег в наличии оранжевого и голубого цветов в спектре. И теперь каждый охотник страстно желает знать, где сидит этот гребаный фазан…       — Для чего ты мне это рассказываешь?       — Чтобы предупредить твой надвигающийся инфаркт. — Пелька, прищурившись, посмотрела на Алову сквозь осколок. — Что она с тобой делает, хорошая моя? Приковывает к батарее и бьет ногами до полного изнеможения?       — Пель…       — Алова, это просто стакан. Стаканы бьются, если их уронить. Еще они лопаются от кипятка. Этот факт ни разу не вызвал конца света. Гляди, мир продолжает существовать. И я не знаю ни одного психически здорового человека, которого на месте берет сердечный приступ из-за разбитого стакана. Я повторю вопрос?       — Отстань. Давай я помогу тебе убрать тут. — Алова поднялась, усилием унимая нервный озноб.       — Сними свитер, — буднично предложила Пелька, — жарко. Давай снимай.       Алька присела на корточки и принялась собирать осколки.       — Принеси что-нибудь, я подмету.       — Приятный труд излечивает горе, — продекламировала Пелька, — Шекспир, между прочим. У меня бусы есть, давай я их разорву? Пособираешь, нервишки подлечишь. Или ты предпочитаешь отделять горох от чечевицы? Чечевицы, прости, третьего дни не осталось.       Она без предупреждения шагнула к Альке и рывком задрала свитер на спине. Та дернулась, стукнула ее по руке. Осколки брызнули в стороны, застучали об пол.       — Твою мать… — сквозь зубы процедила Пелагея. — Мать твою… Чем это она тебя так?       — У тебя есть пластырь? — Алова сглотнула, разжала ладонь. — Я тут вроде как немного порезалась.       Самолеты обычно заняты тем, что летают с места на место. Иногда падают, но чаще — нет. Им самим безразлично, опаздывают ли они, приземляются ли вовремя, или… падают. Тупые тяжелые равнодушные штуковины. Алька скрещивает пальцы на удачу, считая минуты до посадки. Держит самолет в воздухе силой мысли и мягко сажает его на полосу.       Между учебой и работой она живет в аэропорту, чтобы встретить Мартынку, то и дело прилетающую с севера, где зимой нет ничего, кроме вьюг, кромешной тьмы и буровых установок. Крошечные городки слабо мерцают в метели. Наверное, там легко сойти с ума.       За преданность Мартынка придумала ей прозвище — Пёсик. Потому что ждет, потому что всегда под рукой, появляется по щелчку. Прощает Мартынке все.       Иногда, после попоек у себя дома, та закрывается в дальней комнате с какой-нибудь девчонкой. Это не настоящие девчонки. Одноразовые. Настоящая только одна — Алька.       Алова лежит, смотрит в синий ночной потолок, пока она к ней не вернется.       Пёсик.       Альке прозвище кажется ласковым. Это же просто шутка. Пелагее есть что на это возразить.       В этот раз самолет сел без происшествий, и Мартынка выбирает следующий, который унесет ее обратно в ночь и непроглядные снега.       Девушка с бейджиком весело чирикает, прогоняя сквозь принтер продолговатые авиабилеты. Мартынка со скучающим видом роется в бумажнике, отсчитывает купюры, смазывая их на стол сухими желтоватыми пальцами.       Алова думает, как эта женщина умеет превращаться из клерка в хлыст и обратно. Девушка с бейджиком не знает, поэтому не боится. Девушка видит только клерка. Девушке все равно.       Мартынка покидает веселого менеджера.       — Отлично, — еле сдерживая ярость, говорит она. — Мне придется задержаться, потому что, видите ли, билеты следует приобретать за сорок пять дней до рейса. Я знаю, где буду через сорок пять дней?       — Задержаться здесь? — Алова пальцами убирает волосы назад, чтобы лучше видеть. Травоядные должны уметь не спускать глаз с хищников.       — Как же. Там. Теперь долго не увидимся. — Мартынка широко шагает к белой «Волге» с номерами администрации, — Ну, что встала? Ты не едешь?       — Я… — Слова рвутся на свободу, но Алька понимает, какие это страшные слова.       — Что?       — Я больше так не могу.       Все. Она сказала. Дальше будет легче.       — Идти не можешь? — Мартынка закуривает, с беспокойством поглядывая на шофера.       — Я больше не могу быть одной из твоих потаскух, — выпаливает Алова и видит, как из-под офисной Мартынкиной обертки проступают ощеренные пасти.       — Иди в машину, — сухо произносит она. — Дома поговорим. Я опаздываю.       Конечно, она опаздывает. Она очень важный человек. Такие всегда очень спешат и опаздывают.       — Не надо, а? — Алова спрятала руку за спину.       Пелагея ловко поймала ее за запястье.       — Это перекись водорода, идиотка. Будет много пены, никакого садизма. Только если попросишь. Я же не знаю — вдруг ты не можешь жить без острых ощущений.       Пены действительно много. Алова смотрела, как она становится бурой и опадает со злым шипением.       — Вот, и ничего страшного, — констатировала Пелька. — Выпить хочешь?       Алька молча кивнула.       Пелагея смела осколки стакана, стерла носком почерневшие пятна на полу.       — Я, пожалуй, возьму одноразовую посуду, чтобы ты больше ничего не расколотила. У тебя руки все время трясутся, а у меня нет реанимационных приборов, как видишь. И не так много места, чтобы надежно спрятать твой труп. Ну вот куда я тебя такую спрячу?       Алька все разглядывала свою ладонь и ничего не ответила.       — Она тебя еще и по голове лупит! — догадалась Пелагея.       — Очень смешно.       — Просто охуительно, — подхватила та, роясь в шкафчике. — Смотри, есть водка. Но если у тебя какие-то предрассудки на этот счет, то я знаю, где батя прячет портвейн.       — Давай что есть.       Алька зубами разорвала бумажный пакет с пластырем, вытерла руку о штаны.       — Ты что делаешь, убогая?! — Пелагея грохнула на стол тарелку и полупустую бутылку. — Дай помогу.       Алова безропотно протянула ей пластырь.       — Пель, дела — хреновей некуда, — призналась она.       — Мне кажется, ты сейчас выразилась исключительно тактично. — Пелька с остервенением принялась заклеивать вновь открывшиеся порезы. — Алова, я ее убью, понимаешь? Я не знаю, что она там с тобой делает, может, тебе нравится играть в филиал гестапо, но я однажды задушу эту падаль, поверь.       — У нее баба там, на севере. Постоянная. Уже давно. Она скоро переедет сюда, и все, понимаешь? Конец.       — Это еще один способ намотать твои нервы на кулак? — Пелагея ни слову не поверила. — Умно. Как по мне, она просто пользуется тем, что тебе некуда больше идти.       Алька воззрилась на нее с ужасом.       — Сейчас ты будешь протестовать. — Пелька выбросила пластырную упаковку, выдернула застрявшие друг в друге пластиковые стаканы. — У меня дурное предчувствие, будто в ходе своего монолога ты на пальцах обоснуешь мне, что Мартынка имеет божественное происхождение и хтоническую сущность. Если я не стану кивать и соглашаться, ты занесешь меня в черный список и однажды явишься, чтобы плюнуть на мою могилу. Но тут я уповаю на то, что твоя хтоническая женщина куда раньше пустит тебя на корм аквариумным рыбам. Так что можешь не начинать. Видишь, я все знаю. Пей.       Она сунула стакан ей под нос. Алова принюхалась. Скривила лицо, выпила, закашлялась и смяла стакан.       — Я еще могу доказать ей, — прохрипела она, — что меня нельзя заменить. У меня есть время, Пель. Я… на что угодно готова.       — О господи.       На кухне шумит вода. Падает в белую раковину, закручивается водоворотом. Алька ставит тарелки на сушилку. По размеру — сначала десертные, затем столовые. Сгребает со дна приборы.       — Вилки, — говорит Мартынка у нее за спиной.       Тон ее голоса не внушает никакого доверия, и Алька не оборачивается.       — Да? — Она честно ничего не желает знать, пока у нее есть еще эта минута. Эти пятнадцать секунд. Десять.       — Вилки нужно мыть, держа их зубцами вверх.       В том, как она это произносит, нет негодования, нет ярости, даже яда нет. Ни одной живой эмоции.       — В чем разница? — Алька искренне не понимает, только чувствует движение, успевает обернуться, чтобы увидеть, как Мартынка рвет провод из кофеварки, сгибает пополам.       Она успевает выставить руку, и в ту же секунду ей кажется, что предплечье полоснули ножом.       Она отшатывается к стене, сползает, прикрывая голову. Провод врезается ей куда-то в бок, она не может разобрать, потому что от боли нельзя ни вдохнуть, ни выдохнуть. Это не похоже на ожог, этому вообще нет имени ни на одном языке. Стервятники спустились и снимают ее кожу широкими лентами, обнажая беспомощные влажные лопатки, перламутровые суставы под кровавой пленкой. Они изголодались и злы, оттого неистовствуют, заполняя комнату алыми отпечатками когтистых лап. Алька мечтает умереть как можно быстрее, прямо сейчас.       Между уходящей болью и болью начинающейся нет никакого просвета, собственная плоть перестаёт ей принадлежать, и все это — чудовищное, багровое, черное — происходит не с ней, с кем-то другим. С Пёсиком.       — За потаскух, — говорит Мартынка. Отшвыривает провод, крутит уставшим запястьем, разминает его и уходит. Она закончила.       Алька кашляет, хватается рукой за бок, боится, что её сейчас вырвет. Стая тяжелых птиц устраивается на ее рваной спине. Жидкая чернота плавает под уязвимой пленочкой век, взрываясь багровыми всполохами.       Она не знает, сколько сидит там, пытаясь отдышаться. В какую-то минуту она снова начинает слышать шум воды. Мартынка возвращается, закрывает кран, присаживается перед ней на корточки. Гладит по голове, притягивает к себе.       — Чш-ш… тише, тише.       Алька старается понемногу пропускать воздух сквозь парализованное горло. Медленно и хрипло дышит ей в воротник. Мартынка приподнимает ей майку, смотрит, что там, цокает языком.       — Прости, прости, малыш, я не хотела.       Алька не может выдавить из себя ни слова, и Мартынка берет ее за подбородок, нежно водит большим пальцем по губам, по кромке зубов. Пальцы другой руки прикасаются там, где болит хуже всего. Она наклоняется к самому уху и негромко произносит:       — Мне нравится, когда ты так на меня смотришь.       Алька прикрывает глаза. Озноб пробирается вверх по позвоночнику, вздымает тончайшие шерстинки, обнимает затылок.       Она знает, что будет. Это было тысячу раз, и длится несколько столетий, и сопротивление невозможно, потому что нет таких сил, чтобы сказать: «Перестань». Стервятники взмывают, совершают поворот в воздухе над пропастью, вновь опускаются, берут ее в кольцо.       Шорох где-то над головой. Она слышит, как белая в тонкую голубую полоску рубашка скользит вниз по чужой смуглой спине, ласкает заостренные локти, застревает манжетами на косточках узких запястий. Она хочет сказать, что ей больно и плохо, но не говорит, потому что знает — потом будет хорошо.       Руки у Мартынки крадущиеся, горячие, словно выглаженная утюгом бумага. Они причиняют боль и унимают ее с одинаковой силой. Алька чувствует, как они гладят ее, раздевают. Доски пола в кухне гладкие и прохладные, лежать на них больно. У нее остро ноет где-то под лопаткой, пол в этом месте становится скользким. Мартынка смотрит туда, трогает, показывает ей ладонь. Кровь.       — Два? — спрашивает она почти беззвучно, по очереди смыкая пальцы, лакированные алым. — Три?       Ближе, чем в такие моменты, они не бывают никогда.       Алова глядит ей в глаза и за расширенными зрачками видит то, чего другие увидеть не могут. Отражение черной пропасти и кольцо птиц, склонивших набок свои любопытные головы. Она порывисто обнимает ее за шею, сплетает руки у нее за головой, шепчет, чего она хочет, чувствуя, как рот ее становится все грязнее от каждого произнесенного слова. Мартынке нужно, чтобы Алька ее простила, и она позволяет повелевать собой.       Она покидает Алькины объятия, спускаясь сухими, пергаментными губами по животу, горячо дышит и дарит такой поцелуй, от которого вся она превращается в высоковольтную дугу, в длящийся невыносимый разряд.       Она больше не видит разницы между пронзительной болью и мучительной, паточной сладостью, не помнит, как отличают одно от другого, хочет поместить в себя то и другое полностью. Будь под ней не пол, а сталь, она хлынула бы в стороны потоком раскаленной лавы, круша все на своем пути.       В какую-то из этих бесконечных секунд Алька открывает глаза, чтобы увидеть движение безупречного плеча к ней и от нее, снова к ней, словно там, внизу, ее набивают тончайшим изысканным шелком — и тут же тянут его прочь.       Вселенная беззвучно взрывается и опадает вокруг нее.       Она приходит в себя оттого, что сидит на полу, обхватив колени, и ей толкают в зубы холодный край стакана. Стекло мелко звенит, когда она пьет. Мартынка придерживает ей голову, затем убирает стакан.       — Умница. — Она легко треплет ее по затылку, целует в висок, встает и подбирает с пола рубашку. — Я поехала, дождись меня после работы.       Алова силится вспомнить, что собиралась сказать до того, как все это началось. Кажется, что-то вроде «пора прекратить». Да, точно. Но она просто ждет, когда закроется входная дверь.       Алька успела забрать письмо из кадрового отдела редакции раньше, чем оно оказалось в помойном ведре среди картофельных очисток и луковой шелухи. Между пятиэтажками свистел ветер, нес с собой мелкий снежок, такой твердый, что было слышно, как он колотит по капюшону куртки.       Почтовые ящики во дворе запросто открывались обломком ветки или пальцами, если просунуть их в щель, зацепить язычок замка изнутри и потянуть. Ключей у нее не было, ни от родительской квартиры, ни от этих ящиков. Она не взяла их, когда убегала.       Она много чего еще не взяла. Дешевенькую ручку «Паркер» в футляре, с которой чувствовала себя как-то солиднее. Калейдоскоп из детства, маленький, не длиннее ладони. Он никогда не показывал одинаковых узоров.       Плеер Walkman, подаренный на пятнадцатый день рождения и до сих пор исправно крутивший пленки, вылетел с балкона третьего этажа, стукнулся углом о бетонные плиты возле подъезда и разлетелся на части. Крышка отрикошетила ей в ботинок.       Даже студенческий билет ей пришлось выправлять заново. Она послушно написала в заявлении «в связи с утерей» и на секунду пожалела, что нельзя таким же образом вернуть детство. В детстве все было нормально. Наверное, глупо думать о таком, когда тебе уже двадцать один.       Зря родители ее спросили.       Зря она им сказала.       Она думала, это безусловный пункт, когда тебя любят просто потому, что ты — их ребенок. Оказалось, все устроено немного иначе. Теперь она не доверяла безусловным пунктам.       Алька вытащила руку из толстой дубленой перчатки — ледяной ветер тут же вцепился в пальцы, как стая голодных мышей, — оторвала край конверта, достала сложенную втрое бумагу. Договор.       Она развернула его, пробежала глазами. Вернулась к началу, проверила еще раз. Сердце забилось быстрее, по-кроличьи. Перчаточной рукой она неуклюже выудила мобильный, зажала договор в зубах, набирая Пелагею, потом сунула его под мышку, боясь, что ветер отберет у нее единственное доказательство того, что она заслуживает нормальной жизни.       — М? — сонно отозвалась Пелька. На фоне играла музыка, такая, будто кто-то решил проверить, что получится, если применять по очереди пыточные орудия инквизиции к обычному синтезатору.       — «Городские новости», Пель, полная ставка. Они меня берут.       — Да это же гребаный билет в Хогвартс! — Пелагея на том конце связи окончательно проснулась. — Аля, Аля, ты… господи, я горжусь тобой отсюда и до неба. Ты придумала, что делать с учебой?       — Совру что-нибудь. Первый раз, что ли? Можешь спросить, эта ваша знакомая все еще сдает комнату студентке?       Алова пялится в кухонное окно. В луче фонаря плавает лохматый снег. Хочется выйти отсюда. Стоять, задрав голову, ловить его ртом.       Мартынка затягивается. На короткий миг ее лицо озаряет оранжевый отсвет.       — Ты все равно не сможешь преодолеть этот разрыв, — говорит она спокойно. — Между нами слишком большая разница. Возраст и опыт, милая. Представь, что мы идем через тайгу по глубокому снегу. Только я бегу на лыжах, а ты бредешь в ботинках. Это хорошие, надежные ботинки, но нагнать меня тебе не удастся.       — Я знаю, — устало говорит Алова и упирается лбом в черное стекло.       Вот бы набраться сил, набраться смелости и… и не потерять в нужный момент дар речи. Тут не до хорошего.       Для этого нужно очень мало. Открыть рот и сказать. Сказать, вместо того чтобы бессильно стоять под выжидающим взглядом.       — Послушай… — Ее несет внезапно, с места, без всякой подготовки. Она еле удерживается, чтобы не зажать себе рот руками.       — Что?       — На днях ты оставила свой телефон.       Алова катится с обрыва в пропасть и даже не пытается спастись.       Светлая бровь Мартынки предупреждающе выгибается.       — Ты оставила телефон, — быстро повторяет она, понимая, что больше ничего не будет, никаких пересдач экзамена строгой комиссии. Ее утащит под аккомпанемент осыпающихся камней, и она останется лежать на дне пропасти, пока стервятники не выклюют ей глаза. — Кто такая эта Алико? Она тебе звонила. Ты живешь с ней там, у себя? С ней? А здесь — со мной?       Она вполне осознает, что все эти слова произнесла сама, без чужой помощи. Произнесла в лицо женщине, которая пленных не берет. «Как я тебя подобрала, так и выброшу».       Мартынка смотрит ласково и многообещающе. Алова даже в полутемной кухне разбирает выражение ее ртутных глаз. Глаза смеются.       — Что я — с тобой? — весело спрашивает она. Ей смешно. — Нет, Алова, это ты живешь со мной, и будешь жить ровно столько, сколько я позволю. Надеюсь, когда Алико приедет, ты не станешь создавать мне проблемы?       Алова молчит. Стервятник садится на плечо, и она сутулится под его тяжестью.       Мартынка берет ее за подбородок, смотрит в лицо. Алька старательно отводит взгляд.       — Ты такая простая, Пёсик, — говорит Мартынка, стискивая ей пальцами челюсть, — но ты мне нравишься. Я буду скучать по твоей забавной непосредственности.       — Что ты мне там терла про Ньютона?       Они сидели на постаменте у Вечного огня, который был вовсе не огонь, а поддуваемые снизу синтетические тряпки, вырезанные в виде языков пламени. Мимо них по широкой трассе проносились автомобили, разваливая колесами тяжелый грязный снег, означавший оттепель.       Вдоль обочины медленно прокатила милиция с голубыми полосами на боках серебристой «Лады», головы в фуражках посмотрели на них, но тут же отвернулись, уползли дальше и исчезли за поворотом.       — Просто. Зубы заговаривала. — Пелагея прикурила длинную коричневую сигарету из красной пачки, отдала ей, себе взяла другую.       — Нет, я к тому, что мы тут с тобой сидим, такие благополучные…       — Это ты-то у нас благополучная? — изумилась Пелагея.       — Нет, подожди, мы, вон, образование получаем. Все у нас было — и чтение с трех лет, и бантики в косах, и парк по выходным, а она, ты знаешь, до восьми не знала даже, как цвета называются. Выросла в какой-то дремучей северной избушке. Мамаша у нее такая… своеобразная.       — Хуже твоей? — усомнилась Пелька.       Алова вздохнула. Вот как ей объяснить?       — Наверное, хуже.       — Погоди, Алова, я не поняла, ты ее жалеешь, что ли? После всего?!       — Наверное. — Алька выдохнула дым, синий в желтом сыром воздухе. — Да, жалею. И восхищаюсь. Ты хоть на секунду можешь представить, через что она прошла после той избушки? При этих исходных данных? И где оказалась.       Пелагея посмотрела на нее с состраданием, как на бездомную собаку.       — При любых исходных данных, — сказала она, — у каждого человека есть простой выбор — быть мудаком или не быть мудаком. Это все печально, конечно, но не дает ей никаких прав выше тех, что есть у остальных. Никто не заплатит за тебя дороже, если ты пострадала больше других, это так не работает. За что ты ее любишь? При этих, я прошу прощения, исходных данных.       Алова долго думала, вдыхала утешительный запах бензина и мокрого снега, обещавший, что весна обязательно наступит. Не завтра, но однажды.       — Я у нее учусь, — произнесла она наконец.       У Пелагеи брови полезли наверх, да так там и остались.       — Ты имеешь в виду, учишься быть выродком? Это она тебе такое сказала? Аля, боже, тебе так каждое дерьмо станет набиваться в сэнсэи и требовать принять его убогое учение.       — Нет. — Алька нагнулась, вонзила сигарету в снег у подножия постамента. — Учусь быть кем-то другим. Тем, кого невозможно сожрать. Текущий вариант меня совершенно не устраивает.       — Видала я кривые дорожки, — печально сказала Пелагея, — но такую — впервые.       Мартынка лежит рядом, запрокинув лицо, заложив руки за голову. Синий ночной свет ведет точную линию профиля.       — Ты отчего-то решила, что можно пользоваться моими вещами, как собственными, — произносит она. — Я дала тебе повод так думать? Или это твоя персональная глупость?       Алова не знает, что на это ответить. Мартынка ни разу к ней не прикоснулась с тех пор, как она вышла из душа. Заговорила — хорошо. Алька думает: еще немного молчания, и у нее ребра бы треснули — так ее стиснуло. Наверное, между собой, в кулуарных разговорах, подобные ей называют это профессиональным давлением. Используют как оружие в сложных диалогах. Раскатывают врага в лепешку, чтобы кровь полилась из ушей.       Мартынка ждет ответа.       Алька косится на нее и закрывает глаза. Она вспоминает о жеребьевке у подножия виселицы. Повесят того, кто вытянет самую короткую спичку. Разница в том, что ей не придется ничего тянуть. Достаточно просто дать правильный ответ.       Оправдания и извинения действуют на Мартынку самым сокрушительным образом. Алова знает: начни она просить прощения, ее выставят за дверь в мгновение ока. Впрочем, если она не станет его просить, окажется там же.       Мартынка будто читает мысли. Натягивает поводок туже:       — Если ты не будешь со мной разговаривать, я стану сомневаться в необходимости твоего присутствия.       Алька кусает губы. Стервятники толпятся на краю оврага, с любопытством наклоняют морщинистые головы и переглядываются. Далеко отсюда черноокая Алико собирает вещи, зачехляет мебель, бронирует место в самолете.       Алова думает о поразительной схожести имен. Зная Мартынку, можно заподозрить намеренность выбора. Тонкую игру альковной фонетики, цирковой страховочный шнур с запасным карабином.       Ей становится любопытно: сможет ли она когда-нибудь обогнать Мартынку? В ботинках через таежный снег. Получить красный диплом собственного Шаолиня и степень магистра в области ублюдочных манипуляций. Вживить себе фазовращатель, чтобы ни разу не выпустить из-под контроля весь этот инфантильный бред: преданность, привязанность, потребность принадлежать.       Ей становится любопытно: кто такая эта Алико? Грузинская девочка, гибко переламывающаяся в талии. Опаленный херувим с тенью ресниц на гладких скулах. Личная драма Мартынки и полная противоположность Аловой. Отчего-то ей кажется, будто Мартынка ни разу не осмеливалась поднять на нее руку. Разве только ради ласки.       Алико управляет миром. Каждая слеза Алико оставляет сварочный шов на горелом Мартынкином сердце. Алико способна совладать с этим зверем одним жестом маленькой нежной руки. Зверь лежит у ног, ластится, ожидает подачки.       Она вернется, и для Аловой все закончится. Только об этом и можно фантазировать, лежа на дне пропасти.       — Я жду, — напоминает Мартынка.       И тут до Альки доходит, что правильного ответа нет. Не существует. Никогда не существовало. Что каждый обращенный к ней вопрос — мучительная хитрая ловушка для дурака. Капкан, из которого можно уйти, только если найдешь в себе силы перегрызть собственную лапу.       Ее так поражает это открытие, что она откидывает одеяло, садится, подбирает с пола джинсы, стараясь наклоняться только на одну сторону, так, чтобы не причинять себе лишней боли. Обводит взглядом спальню. Вещей у нее всего ничего.       Мартынка с большим интересом следит за ее перемещениями.       — Алова, ты же понимаешь, что как только выйдешь за эту дверь — все, обратно уже не зайдешь?       Альке все равно. Она только что догадалась, что все спички в кулаке палача одинаковой длины. Вытягивай любую. Чего терять?       Она обнаруживает в себе какое-то незнакомое прежде чувство и не может подобрать ему названия.       «Злость, — думает Алька с удивлением. — Когда тебя обманули — ты чувствуешь злость».       — Слушай, — спокойно говорит она, — нам и так недолго осталось. Давай не будем затягивать. Не переживай, я прочувствовала всю глубину своего ничтожества.       Мартынка скептически хмыкает, но почему-то ничего не отвечает.       «Да это всего-навсего колода карт!» — говорит Алиса.       Они снова бок о бок сидели на Пелькиной кухне, за черным окном валил огромный теплый снег, как будто стремился похоронить под собой тлеющие в ночи угольки фонарей.       — Механизм такой, — говорила Пелагея, передвигая оба их стакана по столу, как фигуры кораблей на военной карте. — Вот человек, и он слаб. — Она продемонстрировала ей стакан. — Это бывает со всеми. Но некоторым, чтобы выжить, надо на ком-то паразитировать, ты меня понимаешь? Желательно, на ком-то посильнее.       Она сдвинула стаканы вместе, поставила друг на друга.       — «Посильнее»? — Алька рассмеялась.       — Да. Вот тот, что сверху, — паразит. Этому убожеству надо чем-то питаться. — Пелагея слила остатки портвейна из нижнего стакана в верхний. — Вуаля! Примерно таким образом. Ты еда, Аля. Тебя едят. Ты никогда не научилась бы у нее стать тем, кого невозможно сожрать, соображаешь?       — Иногда… Иногда она переходила… границы, — призналась Алька, которая давно не напивалась так быстро и легко. Паршивей, чем сегодня, она себя еще никогда не чувствовала. — Но мне как-то удавалось ее смягчить.       — Ты всю жизнь собиралась состоять у нее в должности буфера? Нет, ну мне просто интересно.       — Однажды я видела… — сказала Алова пьяным загадочным голосом, — как она едва не потеряла работу. Если бы меня не оказалось рядом…       — …то она вполне смогла бы отыграться на любом другом предмете быта, — подхватила Пелагея. — Прекрасно понимаю.       Алька вперилась взглядом в стол.       — Ей плохо все время, Пель. Это такой тяжелый воз — быть во всем первой. Там, на вершине горы, пиздец как холодно и вокруг ни души. Вот только представь.       — Я сейчас плакать начну, — предупредила Пелька. — Тебе нечем будет меня утешить.       — Хорош… — Алова поморщилась, — хватит этой твоей… иронии.       Та осторожно погладила ее по спине, там, где резинка свитера разошлась с ремнем. В этом жесте не было ни капли осуждения, только сочувствие, но Алька дернулась.       — Э-э! — Пелагея демонстративно подняла обе ладони. — Все, не трогаю. Но могу порекомендовать хорошего психотерапевта. И травматолога, кстати. Чудесный человек, Алова. Помнишь, я в прошлом году ключицу сломала?       — Спать хочу. — Алька сделала вид, что не слышит. С усилием протерла кулаками глаза. — Я, по-моему, уже месяц не спала. Я пойду, наверное.       — Куда ты пойдешь? Ключей от квартиры у тебя еще нет, а автобусы уже не ходят. Собралась умереть в сугробе?       — Иди ты… — Алова перевернула стакан, поднялась с места, и ее повело.       — Нет, интересный сюжет, — Пелагея отчаянно веселилась, глядя на ее попытки грациозно выбраться из-за стола, — значит так, смотри. Вершина горы. Как ты там сказала? Пиздец как холодно, вокруг ни души. Принцесса сбегает от дракона, и мог бы случиться хеппи-энд, но она трагически околевает в снегах. Думаешь, Мартынка станет тебя оплакивать?       Алова тяжело оперлась на стол, помотала головой:       — Ты ничего о ней не знаешь, чтобы так…       — Я знаю достаточно, — отрезала Пелька, — до ее появления мне и в голову не приходило, что я имею дело с законченной дурой.       Вдвоем они кое-как перебрались в ее комнату. Пелагея спихнула ее на диван, как есть, в одежде. Повозилась, переодеваясь в футболку, легла рядом. Алька закаменела, попробовала отстраниться, но уперлась в мягкую диванную спинку.       — Я тебя не боюсь, идиотка, — напомнила Пелагея. — Можешь не деликатничать.       В комнате наступила тишина. Алька затаила дыхание, ожидая, когда под опущенными веками закончится головокружительная пляска цветных пятен. Пелагея сопела, уткнувшись в подушку, и даже в этом ее сопении отчетливо слышалось нечто язвительное.       Алова, поразмыслив над ее словами, придвинулась чуть ближе — просто невозможно лежать всю ночь, вытянувшись в струну. Уткнулась лбом в теплый затылок, пахнущий яблоками и карамелью. Самым знакомым из всех запахов.       Конечно, она ее не боится. Они засыпали так, наверное, миллион раз, Алова даже приблизительно не могла вспомнить, когда все это началось.       — Свитер, — пробормотала Пелагея сонно. — Твой гребаный свитер колется.       Алова поднялась, стянула его через голову, явив темной комнате спину с частоколом позвонков, вкривь и вкось разлинованную поджившими следами от провода. Легла обратно и прижалась животом к горячей гладкой Пельке.       — Алова… — предупреждающе начала та. — Я не настолько не боюсь.       Алька придвинулась теснее, забралась ей под футболку и погладила. Там оказалось по-дельфиньему атласно и жарко.       — Не переживай, — сказала она, проваливаясь в сон, — я просто непростительно напилась.       — Твою мать… — пробормотала Пелагея.       Стервятники нехотя снялись с края пропасти, ударили крыльями, поднялись кольцом, готовые покинуть насиженное место. Карточная колода упала углом о стол и рассыпалась с тихим шелестом.