Страус

Игры в честных воров и даровитых сыщиков кажутся смешными, свернутыми из газетной бумаги пионерскими ермолками. Серый страус с длинной шеей и печальным взглядом, оставшийся в зеленовато-прозрачном детстве, переходящий через золото третьего десятка в сине-сизый сумрак четвертого. Комната, в которой луч заката кипящим золотом выхватывает угол кровати. Больничной кровати, казенной кровати. Высокая спинка решеткой, тягучая проваливающаяся сетка. Белый уголок потертой наволочки, рядом – тумбочка, на которой возлежат кусок батона и бутылка кефира, словно натюрморт, - на вчерашней «Вечерней Москве». Острые сероватые ребра батареи центрального отопления. Занавесок нет. Страус ходит осторожно, словно каждый свой шаг пробуя на вкус. Ступает – и настораживается сразу, будто бы идет по колышущейся зыби ночного неба, и под ногами переливаются звезды. И по-собачьи наклоняет страусиную голову, иногда прислушиваясь к чему-то на поверхности лежащему, но заметному только ему. Спрятанные колокольчики мира вызванивают что-то свое, перекликаясь, задевая друг друга, и складываются в нелепую, удивительную, манящую своей странностью мелодию. Вот-вот, кажется, пальцами ее поймаешь, ан нет! – стакан тягучими осколками рассыпается, грянувшись об пол, и остается только обидная, саднящая, но глухая боль. Страус лучше всех умеет прятать голову в песок собственных выдумок, а еще он может убегать быстрее всех, и двигает во сне предметы силой мысли. Телекинез называется. А еще он не умеет летать. И когда одиночество гулко стучится в кончиках пальцев сердцу в такт, когда унылым ревом в груди рвется Минотавр, то лучше убежать далеко-далеко. Взбежать по звездам, как взлететь.