29736

В сторону любви Е Байи не решался даже дышать. В его возрасте, когда большинство близких людей давно мёрзли в холоде могил, думать о романтических странствиях казалось неразумным и наивным. Е Байи неразумным и наивным не был, поэтому вычеркнул слово «любовь» из памяти. Оно иногда всплывало на поверхность, неприятно кололось и вновь уходило на дно, ждать подходящего часа, который - Е Байи был уверен - никогда не наступит. Снежные горы, растопленный снег на завтрак, хлопья снега на обед и снежные леденцы на ужин — ледяная гора на каждый шорох отзывалась поглощающей звуки тишиной. Е Байи не знал, сколько лет провёл здесь, в жгучем кожу безмолвии среди бесчувственных камней и мозолящей глаза белизны. 29736 дней. После смерти Жун Чанцина прошло 29736 дней, а остальное потеряло для него всякую значимость. Именно тогда Е Байи предпочёл забыть о воспетой бродячими поэтами любви, о благородном и нежном чувстве, возвышающем человека до уровня Небожителя. До появления Жун Чанцина Е Байи, как и сейчас, в любовь не верил. Она казалась ему чем-то призрачным, эфемерным и непостижимым. Чем-то таким, чего добиться сложнее, чем просветления, чем-то, подвластным лишь великим мастерам, терпеливым и не сомневающимся в решении открыть потаённые дверцы человеческой души. Прагматик Е Байи считал себя неспособным, не хотел тратить ни одной драгоценной минуты на погружение во что-то настолько непостоянное и хрупкое, грозящееся вмиг рассыпаться пеплом под белоснежными сапогами. Он был воином, человеком чести, умело обращающимся с мечом и ещё более холодным разумом. В боевых искусствах Е Байи не было равных, он справлялся со всеми трудностями с гордо поднятой головой на радость товарищам и на зависть врагам. До тревожащих людские сердца чувств ему не было никакого дела. Какое-то время Е Байи считал, что у него вовсе нет сердца. А потом случился он, и доказал обратное. Когда в груди впервые затрепетало не после тренировок и сражений, а в полном покое нагретой постели, Е Байи почувствовал себя странно. Будто окрылённый, он нёсся вперёд, не понимая, что происходит с его крепким телом и прежде усмирённым умом. Во время медитаций мысли летали, кружились вихрем и не давали свободно дышать; объект концентрации оставался невидимым для мечущейся из стороны в сторону души. Е Байи вдруг подумал, что серьёзно болен. Он стал каждый день проверять меридианы, со страхом, который было так трудно признать, ждал, когда ци перестанет течь ровно или вовсе застынет, превратив его из талантливого мастера боевых искусств в прославившегося нелепой смертью мертвеца. Рассказать кому-либо о тревожащем его состоянии Е Байи, конечно, не решился. Чанцин улыбался, вечерами распивал вино и был слишком счастливым для того, чтобы напитываться чужими проблемами, поэтому Е Байи наблюдал со стороны: ловил взглядом каждое изменение в лице друга, замечал каждую морщинку, коснувшуюся светлой кожи и мысленно прощался со всем, что говорило о Чанцине больше, чем заходящееся в несдержанном ритме сердце. А кроме Чанцина у Е Байи не было никого. Однажды за ужином, после очередной неудавшейся медитации, обернувшейся предательской и позорной теснотой в штанах, Е Байи в шутку признался Чанцину в любви. Совершенно невинно и глупо, запинаясь и едва не краснея, он пробубнел что-то почти не слышное, что-то запредельное, о чём не имел даже отдалённого представления, но фантазировал, что признание должно выглядеть и ощущаться именно так. — Конечно, я тоже люблю тебя, идиот, — заливисто засмеялся Чанцин, и Е Байи едва не выронил из рук полную чарку вина. — Кому-то стоит меньше пить, а-Йи. После, корив поспешность и несдержанность в своей комнате, Е Байи, всегда насмешливый и с презрением смотрящий на отвлекающие от практики чувства, вдруг понял, что ему не следовало искать никакого нарушения в меридианах и что поток его ци, по-прежнему уверенный и плавный, всё ещё располагал к великим свершениям. Е Байи понял, что не шутил, и пожелал себе умереть от взбушевавшейся энергии, если причиной его несчастий в самом деле было оно, то самое, что так сложно произнести вслух на трезвую голову. Однако, вопреки ожиданиям, со своими чувствами Е Байи смирился быстро: он принял происходящее внутри, как должное, и даже решил дать сердцу шанс растаять и болеть чем-то помимо совершенствующейся с каждым днём техники боя. Позволять воздуху свободно проходить в лёгкие и не закрывать ему путь оказалось приятно. "Наверняка, будет полезно, - успокаивал себя Е Байи, - должно же когда-нибудь случиться, а по молодости, оно, наверное, проще". Лёд послушно и мягко сошёл с сердца, талой водой стекая в объятия звенящих ручьёв. Любовь — теперь Е Байи не боялся таинственно звучащего слова — не стала для него потрясением, не перевернула жизнь с ног на голову и не сделала его невосприимчивым к дыханию жизни. Напротив, всё загорелось ранее не виденными красками, и Е Байи приходил в восторг от созерцания их яркости. Вдвоём с Чанцином они практиковали Люхэ, и на душе у Е Байи было как никогда хорошо. Он сожалел лишь о том, что боялся этого раньше. Разговора о чувствах они с Чанцином не заводили, как дети краснели, подбирали нужные фразы, но не могли объясниться друг с другом по существу; оба понимали, что со временем напряжение будет нарастать, и боялись разрушить дорогую сердцу дружбу. Е Байи по-прежнему предпочитал молчать, чтобы случайно не совершить неотвратимого. Ситуация устраивала обоих: кроме неловкости тишины между двумя давними друзьями и - верилось не всегда - партнёрами по совершенствованию не было никаких преград. Молчание о важном стало их вечным спутником, но для Е Байи всё было до болезненно хриплого смеха очевидно и без лишних слов. Он не хотел думать о том, каким предстанет перед ним будущее, потому что в настоящем он проводил дни с человеком, которого с каждым днём любил всё сильнее, делил с ним радости и невзгоды и мог, наконец, чувствовать себя живым. Полноценным. Мог не сомневаться, что в груди трепещет ж и в о е. Люди говорили, что невзаимные чувства ранят, и на мгновение Е Байи, наслушавшийся подобных речей, стал сомневаться в себе: любовь не приносила ему боли или тоски, лишь иногда по ночам мышцы сводило от предательски обидной пустоты постели. Е Байи считал глупцами тех, кто сторонился чувств из слабости и невозможности преодолеть убеждённость в собственном бессилии перед ними. Он научился сосуществовать с любовью так, будто она была его давней спутницей и опорой, дающей волю к новым свершениям. Е Байи не знал, зачем люди до беспамятства пьют, ввязываются в авантюры, мучают сердца невзаимными чувствами, если к ним можно относиться как к чему-то преходящему и разбавляющему повседневную скуку. Он продолжал тренироваться и с непониманием смотреть на неудавшихся романтиков. Е Байи понял, о чём говорили люди, о чём слагали стихи и песни, когда, спустя годы парного совершенствования, Жун Чанцин привёл на Чанмин прекрасную, как здешние снега, девушку, когда стал смотреть на неё с восхищением и теплом, так, как на него самого смотрел Е Байи. Он всё осознал, когда их любовь стала только их достоянием, только их потаённым смыслом, в котором для Е Байи не было подходящего места. Тогда захотелось и запить, и ввязаться в авантюры, но у него не было ничего, кроме километров жгучего холода, снега и ежедневных тренировок, изнуряющих тело и душу. Они продолжали практиковать Люхэ, но Е Байи каждый раз чувствовал, что всё происходящее между ними имело оговорку: длинноволосую, нежную, баюкающую голосом и согревающую сердце, волшебную, словно вечный сон, из которого Жун Чанцин точно не собирался выходить. Когда Е Байи понял, что именно значила любовь для Чанцина, и осознал, что другие люди не могут воспринимать чувства как приятное фоновое волнение, он отступил. Стоило ему увидеть трепет, с которым возлюбленный друг и партнёр по совершенствованию подходил ко всему, что связано со вчерашней незнакомкой, как он сразу же отступил, считая себя не в праве рушить союз, имеющий возможность жить и приносить благие плоды. В конце концов, не было ли для любящего сердца награды большей, чем счастье желанного человека? А Жун Чанцин был счастлив. Улыбался ярче, смеялся звонче, и хмурые морщины сменились едва заметными полосами вокруг глаз. Он по-прежнему проводил дни и вечера с Е Байи, но, казалось, что каждая совместная минута всё сильнее отдаляла их друг от друга. Больше всего Е Байи боялся взглянуть в глаза образовывающийся между ними пропасти и навсегда провалиться в её пугающую глубину. Позже у Чанцина родился сын. Е Байи смотрел на младенца с нежностью и сожалением: знал, что сделал правильный выбор, оставив себе право ждать в стороне. Он никогда не смог бы подарить Чанцину возможность стать счастливым отцом. Как вовремя он вернул волю разуму, не позволив себе стать сломанным рабом своего сердца, одним из тех, кого все эти годы безжалостно презирал. Жун Сюань рос талантливым и славным малым. Чанцин иногда шутил, что его сын был похож на Е Байи больше, чем на родителей. В самом деле, воспитывать ребёнка, которого считал почти родным, было удивительно: Жун Сюань подражал своему учителю, перенимал некоторые повадки и с безупречной и завидной быстротой овладевал сложнейшими техниками. Е Байи не раз говорил Чанцину, что их сын научится держать меч быстрее, чем палочки. И почти не ошибся. Жун Сюань стал одним из величайших людей своего поколения. Гордость за него переполняла сердца родителей и, хотя он никогда не говорил об этом напрямую, не оставляла душу Е Байи. Он был горд не только Жун Сюанем, но и собой, сумевшим взрастить в нём силу, стойкость и мастерство. События, связанные с Долиной Призраков, Е Байи помнил смутно. Что-то внутри сопротивлялось моментам прошлого, и он послушно соглашался, не желая воротить ушедшее. Только помнил, что почему-то был счастлив, как никогда. Он до сих пор помнил несвойственную себе улыбку, от которой скулы порой сводило болезненным спазмом. Чанцин по-прежнему был рядом, а Е Байи вновь убеждался в том, что его убеждения о любви были далеки от правды: любовь жила не мгновение, не месяц и даже не год. Десятки и сотни лет, проведённых в горе и радости. И способна была просуществовать до последнего вздоха и, — о Небо, как сильно Е Байи этого хотел, — он наивно надеялся, что последний вздох будет принадлежать ему. Ему, а не Чанцину, счастливому мужу, отцу и другу. А потом Чанцина не стало. Так неожиданно для Е Байи и так болезненно, что ноги отказывались слушаться, а веки — смыкаться по ночам. Чего он ожидал, практикуя Люхэ? Вечного счастья, совместной старости и внуков от Жун Сюаня? Е Байи смеялся над собой. Но разве можно было подготовиться к смерти человека, который научил тебя быть живым? Гора Чанмин стала его пристанищем, домом и пленом. Е Байи так долго терпел несвободу и серость безграничности наскучившего за годы неба, что это место стало для него невыносимым. До сих пор, спустя 29736 дней, каждый миллиметр ненавистной горы был пропитан Чанцином. Засыпая, Е Байи не мог перестать думать о прошлом, оставшемся несбыточной мечтой. О прошлом, в котором они с Чанцином счастливо пьют вино, не знают пути Люхэ, не знают разлуки и горести, тренируются до дрожи в коленях и уставшие падают на не покрытую снегом траву. Смотрят на оскалившуюся Луну и в тишине заснувшего города слышат тяжёлое биение собственных сердец. Поэтому, спустившись с горы и оказавшись среди снующих из стороны в сторону людей, Е Байи не сразу привык к темпу новой жизни. Шаг за шагом, минута за минутой он учился жить без Чанцина, учился смиряться с остывшим 29736 дней назад сердцем так же, как когда-то смирялся с разгоревшимся в нём огнём. Е Байи знал, что, спустившись с горы Чанмин, обрёк себя на смерть. Он чувствовал её холодное дыхание, слышал раздающиеся за спиной медленные шаги, отсчитывающие секунды до неминуемого конца. Е Байи ясно понимал, что не хотел умирать. Но ещё больше он был уверен в том, что вечность в бессмертии с застывшим в груди сердцем и ушедшей за Чанцином душой была противнее сладкого сна, в котором не будет ни желанного прошлого, ни монотонного настоящего. Смерть не могла отнять у Е Байи воспоминание о дне, когда он впервые ощутил в груди трепет проснувшегося сердца. Пусть сейчас, в текущих мимо годах, вопрос любви был для него решён и стоил меньше, чем тарелка горячего супа, он не мог отрицать болезненную и меткую истину, колющую туда, где когда-то распускались бутоны чувств. Е Байи в самом деле был живым.