I
Король наказ дал умертвить оленя, и пожелал воочию узреть, вложить персты в те раны, что сам же нанесёт; именовав голгофой дуб распять его — за горечь отверженья, своеволье, непримиримый пыл, — но перед тем подранить фаворита, чтоб возвратился на родные земли: умирать.
Узда натянется, вопьется стремя в плоть, осатанеет конь; то запах крови в нем на срок пробудит пристрастье древнее добычей становиться. Боится смерти зверь, но в глубине нутра желает быть трофеем; закона выше нет, чем правящий вне леса, начертанный в пустотах первобытной тьмы, в истоке кровяных ручьев горячего мясного погребка, где в костяных пещерах гуляет ветер страха и желанья, живет необходимость умереть.
Пусть выношенный ястреб когтями острыми фазана подерет, другого мелкотравчатого зверя псы битые стократно погрызут, пока последний дух испустит прирезанный изнеженной рукой олень-саксонец; и вроссыпь разбежится волчья стая от его предсмертной муки, как если б бесов гнал животворящий крест. И на поляне, увлажненной кровью, заколосится урожай благих плодов, и щедро прорастёт пророненное семя доблести убитых, украсив земли прошлых битв цветами.
Так лиходей-ревнитель свершит охоту-покушение, и посему убийство осквернит декабрь. Но до того — порочащими связями обуян, вливает он напрасно скверное вино в кроваво-красное нутро; неутолима жажда обладания, не затопить ее вином. Тянуться-влечься-обольщаться пресным вкусом, довольствоваться малым — таков удел любовной анафемы. Капризный варвар в золотых цепях прибежище последние нашел в развалах тронных, пронзающих и мучащих шипах тернового венца; опутан лик лозою дикой розы, гноятся струпья.
Таково бахвальство: гнездится в колыбели изодранных бесценных гобеленов — да здравствует король, — венец несчастий скрасит ликованье, пока чернеет скверной с позолотой серебро. Кто смеет домогаться самовластной церкви, кто страсти океан затопит кровью? Лишь тот, кто посягает на рассудок и желает вновь оживить пустые гарнизоны мирских желаний в поисках греха; прелюбодейство не заменит духовенства — не откупорить, как бутыль, утерянную честь, не скроет вакханалия стенаний: изменит королю его страна. В темнице толстостенной предатель персты вложит в гвоздиные язвы, и соскользнет в поруб кровящий перстернь. Собаки борзые порвут лисицам глотки, конь вспорет перегной подковой, и птица ловчая вспарит до облаков — блестит кинжал, литой притворщик, в ножнах.
Далече паломник — желанным жил, желанным и умрет. Разверзнется немая гуща леса и упадет, сородича спугнув, далекий странник: отмщенье государя прольется кровью по саксонским землям, и августейшим правом на убийство исполнен будет смертный приговор.
Останется лишь вскрыть грудную клетку: вот расцветает надрез багряный, и полумесяц тонкой бороздой полниться будет кровью льющей вдоль ножа. Поток горячий сопроводит движение руки, чуть отставая, и изольется на нее, раскрасив кожу нежную, пройдя по развороченной груди за шею вокруг плеч и вновь туда, оттуда истекает пар. Не вспорет нож желудок режа шкуру, не даст святое тело опорочить желчью, оставит без внимания густой поток нечистый, когда холодный воздух войдет в нутро горячее. И ребра приподнять не легче, чем расколоть ореха скорлупу: звук тот же будет, когда разломятся они, изящные и тонкие, как ветви. Сухой и громкий хруст. Их переломим в знак перемирия, как хлеб.
Останется немного: освежевать подвешенную тушу. Для того разрезы браслетами завьются на ногах точеных при колене, и с изнанки — дальше. Искусно будет кожа ножом отодрана — ненужная мирская оболочка, — и срезаны те мышцы, что служили на благо плоти, ведь презренно благо плоти. Разрублены суставы будут лихо, и снято мясо в обе стороны хребта, с груди и с шеи — его по кругу нож будет кропотливо обрезать, пред тем как срезать переломленные ребра. Все без остатка полюбовно разделить, затем — смотреть.
Смотреть на свое мясо. На кровяные сгустки, их паутину на мозгу в расколотого темени пролете, узор запомнить кружева сосудов на изнанке плоти. И слита в чашу кровь-вино, теперь — умыться ею, испить и рьяно в грязь втоптать останки. Изъять из опороченного храма святыню, сердце, чтоб бросить на съеденье псам.
Все лишь за то, что зверь своею волей и на своей земле скончаться не посмел.
И ныне присно слабостью сердечной королю рядиться в панцирь рыцарский, чтоб укрепить себя и то, что живо, и никому неведомо; не выскоблить ту тайну изнутри. Теперь оставить насилие над мякотью нутра, и больше ни к чему не прикасаться. Когда-нибудь цветы лесные прорастут на той земле, в какую агнца кровь впиталась, но не сейчас; сейчас король окаменел от боли.
И сиротливо забелеют кости, и вовек не будет больше ничего.
II
Король не совершает зла. Король — помазанник господний, все, что ему угодно есть воля Англии, а значит воля бога;
Маммон тот бог. И было Господу угодно сковать ту руку, что в угоду чести исполнила смертельный приговор, под стражу взять адепта высшей воли, к тому прибавить всех, кто подчинился, всех, кто присмотреть не удосужился за безграничной властью и разбитым сердцем, хоть от жестокости своей скривится варвар сам, когда в необитаемой душе соцветия раскинут надрывы гнойные, когда оживший гурт безумных форм пристанищем последним для страдальца станет — не для того, что пал, сменивший господина, своим назвавший короля другого, нарушивший присягу и закон охоты; и не того уж ребра раздроблены до одного наперечет, рассыпав режущее множество отломков костных по сердцу. В тиши тернистого пути бьет ароматом трав лесных родник, кровь из него лакает плотоядный баловень — идет охота, не загнать того оленя, что попрал закон природы и покинул заповедный лес. Скользит во тьме охотник обреченный тщетно, мелькает в пролеске бойниц его тоска. И бесконечно злоключение в недрах замка, и в нем унынье мило сердцу, как милосердное проклятие удачи. Наследника отдал король врагу и по любви разрезал государство: теперь раскол страны не посрамит неверность. Король в темнице, но тюремщик — не лирический злодей: заклятый друг, что отвергает дар.
Артерии разбиты, в клочья порваны, оторваны от сердца; кровь пышно плещется в пустой груди. Все потроха истерзаны когтями, а сердце разодрали псы в грязи. Изнеженный стервец кровоточит.
И любое тело когда-нибудь болеть перестает.
III
С отливом берег Англии омоют слезы, топкая рытвина; лишь ангелы не плачут никогда. При церкви наконец уместно станет празднество её во скорби вечной. Привилегия припасть к надгробью первым и преклонить колени перед образом священным принадлежит убийце: излюбленный до боли, ненаглядный ирод отныне и навеки возвращен, и умерщвление развязывает руки; дает воспользоваться им. Попрать покойника отныне и навеки никто не сможет: свят он, никогда не будет изгажен верностью иному государю, никто не прикоснется, не станет ближе короля; и больше некому воздвигнуть эту святость. Лишь постигший все тонкости и тайны отреченья тайно имеет право оживотворить тенистый омут прошлого — ничейного, отличного от правды, что утвердят и впишут в фолиант.
Немой глашатай вынесет вердикт: за неприемлемость вины казнить бы смог лишь только умерщвленный фаворит, а судит Царь всего, что им сотворено, во древнем соглашении: как возлюбить, так и угробить ближнего — воспрять, угробить и наоборот.
Цена за полную нежизненность былого невелика. Всего лишь очистительная порка — наказанье за вину чужую; босой поборник строг. Из веры в индульгенцию король заплатит, дабы получить регалию обожествлять того, кто ненавистен, и воскресить в веках его, и умерщвлять до их скончания.
Вот жертвенное таинство вершится, и царственно позорит честь тот, кто прогибается под плетью. Мольбой горячной истечет толпа, забрызжет сутолока ликованья: король низвержен. И да здравствует король!
Пусть кара свыше окаянной чумой предстанет и каждой казнью рухнет на страну, пусть ветер перемен нещадных терзает холодом со стороны востока, пусть перекосится распятье и свирепый шторм меж островом и сушей туман нагонит хваткий и сокроет все, чем владеет государь: крестовый ход пройдет, Кентерберийский архиепископ забвением не будет омрачен, не тронет его время и чума. Так рвутся нерушимые оковы. Так сможет Генрих наконец отмыть от крови руки.
Такая вышла сшибка: припадочная схватка двух огней, и грубо озаряет рассветом новый день наш заповедный лес.
Травостой подпаленный трепещет, и под ним уж стелет пламя саван свой из пепла. Пока огонь не подошел вплотную — уйти и ждать зимы. Снег все накроет равно: грех и благо.
И только тусклым золотом в тиши чащобы остается сиять короны право по прихоти сердечной проливать святую кровь.
